Киев... почему Монтень?

Лет тридцать назад на советских телеэкранах появилась французская передача под названием «Париж... почему Маяковский?». Ее авторы убедительно отвергали возможный скепсис, доказывая, что в их столице на Сене советский поэт- трибун — ну действительно, «живее всех живых».

Перефразировав риторический вопрос на новый лад, можем с аналогичной убедительностью — хотя с видимым отсутствием признаков вопиющей популярности автора — все-таки доказать его востребованность в ХХ веке. Заметим, писателя, который жил 400 лет назад, — а не вчерашнего современника, как Владимир Владимирович.

Действительно, «почему Монтень»? Это — как из всего плодоносного XVI века (Ренессанс, Реформация, Иван Грозный и Запорожская Сеч) нас уже не «цепляет» ни один писатель? И эпоха Рафаэля и Микеланджело не донесла до нашего времени такой же бурной волны литературных «нетленок»? И так ли уж актуален дордонский ворчун Мишель Ейкем де Монтень, «попытки» которого, собственно «эссе», вряд ли почитаешь в электричке или вагоне метро?

Однако, оказывается, из того века, если кто и заслужил нашего внимания, то это действительно он. Шекспир, Сервантес, Лопе де Вега захватили самый конец «осевого времени» (как называют XVI век историки), по существу своему они являются достоянием и выражением следующей, барокковой эпохи. А из поколения их родителей выжил разве что Эразм — тоненькой книжечкой «Похвала Глупости» (хотя в свое время написал огромное множество). И Ронсар, крохами сонетов. Возможно, Кохановский — настоящее наследие которого внешне не более солидно, чем у его современников. И, конечно, Монтень: тремя весомыми кирпичами «Проб».

Тот, кто прочел хотя бы один из них (на русском они издаются с конца XVIII века как «Мишельмонтеневские Опыты», чаще — с 1970-х гг.), поймет, почему. Позиция интеллектуала «над дракой» — при том, что в драку приходилось таки встревать время от времени — на удивление достойна уважения и внимания и в ХХ веке, и в ХХI. Ведь драк у нас меньше не становится, скорее наоборот. И интеллектуалы наконец поняли, что не отсидеться им в «башне из слоновой кости». Тем более когда большинство из них живет в гостинках-коммуналках... Монтень, тот хоть замок имел, родовой и солидный, где жил в последние годы своей жизни и по названию которого писателя, собственно, знают читатели-потомки.

Начнем с того, что он имел деятельное прошлое, а не жалкое «c. v.» (т.е. резюме. — Ред. ) — в отличие от большинства украинских писателей, жизнь которых делится между Литинститутом и грантовыми путешествиями, между попойками и попытками абстиненции. Монтень успел: поучиться латыни (несколько более сложной, чем Basic English), побыть при королевском дворе (где нередко дрались, как в нашем парламенте, но с «летальным исходом»), в дипломатии свой весомый след оставить (а там делом нужно было заниматься, а не пресс-конференции устраивать), послужить советником Счетной палаты и мэром Бордо (параллели еще более прозрачные!), мир за свой (не чужой) счет увидеть... При этом сохранить философскую рассудительность — раритетную добродетель для любой эпохи. И книгу написать — без преувеличения — гениальную. Но ничуть не унижающую нас своей гениальностью. Даже несколько простоватую, как для нашего холопского ума... А значит, еще более близкую нам, нежели мы того могли ожидать.

Понимание этого приходит именно благодаря переводу Анатоля Перепади — известного ранее как блестящего переводчика Жарри, Бальзака, Мориака, Пруста, Экзюпери, в перспективе — Рабле («Гаргантюа и Пантагрюэль», кстати, еще одна «вечная книга» XVI века); о переводах с других языков скажем как-нибудь потом. Признаемся, раньше Монтень немного отталкивал своей старосветский манерностью, запутанностью хитросплетений правильных, скучно подобранных друг к другу фраз, в которых просматривается что-то учительское. Первое встречное сравнение демонстрирует нам двух разных Монтеней, не имеет значения, что интерпретированны они двумя «братскими языками». Скажем, такой период из раздела ХХХ «Про поміркованість». На русском он звучит так: «Итак, я хочу от имени этих наук наставить мужей (если еще найдутся такие, которые и в браке сохраняют неистовство страсти), что даже те наслаждения, которые они вкушают от близости с женами, заслуживают осуждения, если при этом они забывают о должной мере, и что в законном супружестве можно также впасть в распущенность и разврат, как и в прелюбодейственной связи» (перевод А. Бобовича).

Мораль на сегодняшний день немного сомнительная. Мол, во имя высоких идеалов необходимо держать пенис на замке, а то беда будет. Исходит такая глупость вроде бы из уст законченного зануды, который никогда в жизни «бабы не нюхал». А на украинском к нам обращается уставший гедонист, который «хорошо пожил», а свои полезные советы дает «подрастающему поколению», криво улыбаясь и ехидно подмигивая: «Отож я хочу від імені довести до відома мужів (якщо є ще надто сласні жируни на шлюбному ложi), що навіть жирування з дружинами заслуговує на осуд, якщо тут не дбати про міру і що в шлюбі можна грішити і бахурувати незгірш, як у перелюбстві». Предостерегает, а при этом сам облизывается, как кот на сало... I, кажется, в другом месте говорит абсолютно противоположное.

Вот почему Монтень для нас является предтечей постмодерна «с человеческим лицом». Творит свои удивительные коллажи из цитат и рефлексий над ними, но признается, что не имеет никакой приверженности к маскульту, от ухудшенных образцов которого так сходят с ума сегодняшние постмодернисты (да, ему противен «Амадис Гальский» — на котором, в свою очередь, скоро свихнется Дон Кихот). I, признавая изменчивость всего сущего, признает также необходимость благотворительной практики, от недостатка которой страдают неимущие интеллектуалы (раздел ХХХV «Про одну хибу нашого ладу»)... К ним, знаем, сам в своем замке не принадлежал, что ничуть не повлияло на его солидарность с «братьями по разуму».

I последнее — что совсем недавно вызвало восторг Виславы Шимборской — в рецензии, посвященной истории мировой гигиены. «Шановне панство, великий Мішель Монтень належав до тих диваків, для яких вода не була огидною. Мішель Монтень купався! Робив це часто! Робив це охоче! Наперекір своїй епосі, що аж злипалася від бруду! Від хвилювання ручка випадає мені з руки».