Клуб одиноких сердец гениалиссимуса Модильяни

Когда в интерьере квартиры «мымры» — героини «Служебного романа» — внезапно вспыхивает на стене портрет длинношеей девушки со слепыми глазницами, даже самый недалекий зритель понимает: это — знак для посвященных, крошечная хоругвь для тысяч отверженных интеллигентов, которые стремились, но не достигли, эзотерики. Модильяни был для них (для нас!) хотя и доступно-земным, но не заземленным, духовным, но не удушающим. И купить за 25 рублей альбом Амадео Неповторимого (издательства «Scira») — это был-таки поступок, на который не каждый мог решиться в 1985 году. Когда в современном анекдоте «новый русский путает Модильяни с «Феррари» (строго говоря, противоречия здесь меньше, чем кажется: в анналах истории искусств действительно есть живописец конца XVI века Гауденцио Феррари — но помнят ли о нем хотя бы мои коллеги-искусствоведы?), это звучит как смешной и неотвратимый приговор нуворишу. Но, наверное, и всей нашей «образованщине». Той, которой адресуются все эти «мыльнооперные» эссе в женских журналах — вроде «Модильяни и его музы» и киноопусы наподобие «Монпарнас, 19» Жака Беккера, где уставший Жерар Филипп играет «стихийного гения», а молоденькая и утконосая Анук Эме — «любовь до гроба». Но, обыватель — категория вечная, а художникам всегда не везло в кино...

Есть какая-то мазохистская радость в том, чтобы отречься установленного взгляда на биографию художника как на «житие святого бездельника». Надо сказать, реальная жизнь Модильяни дает для того основания на каждом шагу. Иное дело, при ближайшем рассмотрении наиболее эффектные эпизоды немного теряют в яркости красок, но — не все. Его предок — банкир римских кардиналов (на самом деле, это было разовой авантюрой деда-коммерсанта). Красавец-художник («голова Антиноя и глаза с золотыми искрами», — как сказала о нем Анна Ахматова). Неутомимый повеса и пьяница (но несколько очень авторитетных свидетелей, которые виделись с ним ежедневно, ни разу не видели его выпившим). Романтический любовник и — жертва жадных моршанов (дело в те времена обычное: десятилетиями ожидали признания Мане, Ренуар, Пикассо, Макс Эрнст...) Колоритный персонаж парижской богемы, приятель Жакоба, Сандрара, Сутина, Цадкина, Кокто, Эренбурга (большинство из них полиция тогда считала «шпаной», а Пикассо и Аполинер вообще отсидели свое в кутузке за одно только подозрение в похищении «Джоконды»...). Объект возвышенной любви юной красавицы Жанны Эбютерн, которая подтолкнула ее к суициду после преждевременной смерти самого Модильяни от туберкулеза.

К этому общему портрету добавим и другие мимолетные, но слишком искренние детали. Скажем, «обезьяньи улыбки» Амадео (в стихотворении Ильи Эренбурга 1915 года). Или такое: он «восторженно клекотал», узнав о революции в России (то, что было трогательным до 1989 года сегодня вызывает болезненную неловкость. Но, с другой стороны, кто же тогда не «клекотал»: даже модернисты Кафка и Борхес (последний посвятил Октябрю стихотворение, которого впоследствии стеснялся). А в «сценах из жизни богемы» прозаичная грязь доходила до макабра, но совсем не выкладывалась в узор «живописной нищеты»: когда Модильяни жил в мастерской Сутина, — вспоминает Франсис Карко в книге «От Монмартра до Латинского квартала», — ему приходилось водой поливать пол, чтобы спастись от клопов, блох, тараканов, вшей, и только потом ложиться спать... «Он был итальянский еврей, маленького роста, очень бедный». И это тоже Модильяни.

За всем этим видна не романтика, а глубокое одиночество человека. Автора и его персонажей — каждый в своей шкатулке, а chacun sonenfer (каждому — свой ад, — франц.). Клуб одиноких сердец гениалиссимуса Модильяни на аскетическом, безрадостном фоне его невенценосной жизни. Лица — формулы негативного выбора. Все, без исключения, приговорены, преимущественно, благодаря своей же впечатлительности, «нежной коже». (Даже своих кариатид автор называл «столбами нежности»). Как угодно можно толковать бледно-синие, без зениц, бездны глаз (однако исключения из этого правила достаточно многочисленны и коснулись они даже Жанны Эбютерн), но безусловным является интровертность образов, их — по Киркегору — «болезнь к жизни». Разнообразие больных — неисчерпаемо. Пижон и франт Жан Кокто. Насмерть испуганный, как полотно — беглец из Российской империи — Хаим Сутин. «Синий чулок» — не знаю, как все было на самом деле в ее жизни — Луня Чеховская. Горделивый Леопольд Зборовский из Львова — «добрый ангел» Модильяни, меценат-любитель, который всеми порами своей кожи выделяет хроническую неприспособленность в быту. (И действительно, его до смерти будут водить за нос всякие мошенники, поэтому и не наживет он состояния, хотя в коллекции его попадут произведения славных, впоследствии высоко ценимых художников). Милые эгоцентрики — супруги Липшиц... Галактика одиноких, погруженная художником в разжиженное пространство полотна.

И только тогда, когда во весь голос кричит язык освобожденного от отрепьев тела, к человеку приходит, как рассвет, освобождение. Модильяни, по-моему, великий мастер обнаженной натуры ХХ века — а может, и последних 400 лет после Веласкеса. Освобождение пророчат могущественные бедра его женщин, сжатые арабеском грустных губ. Грусть, без которой невозможно искусство. Сизая грусть Модильяни.