Константин РАЙКИН: «Когда я не мог перед отцом отстоять свою работу, я притворялся, что мне плохо...»

Константин Райкин кино и телевидение игнорирует давно. На пресс-конференции он откровенно сказал, что настоящий артист воспитывается и получает подлинное наслаждение от работы только в театре. Поэтому, напросившись к актеру на интервью, я, первым делом, спросил его о том, стоит ли все же отказываться от съемок и тем самым ограничивать свою популярность.

«ЛЮДИ ЧАСТО ПУТАЮТ СТЕПЕНЬ ИЗВЕСТНОСТИ С МЕРОЙ ТАЛАНТА»

— Мне знаком вкус славы, я это пережил и быстро понял, что если ты серьезно занимаешься искусством, то популярность — не главное. Можно быть популярным, постоянно мелькая на экранах телевизоров, но при этом, если у тебя мало таланта, слава твоя будет позорной. Кстати, слово «позориште» на болгарском означает зрелище, и у Островского в пьесе «Снегурочка» есть гульбище, игрище, позорище. Позор — от слова зрить, смотреть. Так зачем же, изо дня в день заставлять зрителей смотреть на свой позор, зачем постоянно всем показывать, что у тебя мало таланта? Только затем, чтобы тебя на улице узнавали, тыкали в тебя пальцем? Люди часто путают степень известности с мерой таланта. Слава — дело очень путанное, она способна затуманивать мозги. Есть вещи гораздо более ясные и трудные. В театре, в заведении, где всенародную известность не приобретешь, поскольку это камерное искусство, я вижу гениев. Но их страна не знает. А они несравнимо выше тех, кого знают все. Например, я вижу Ингу Оболдину, которая Варю в «Вишневом саду» някрошюсовском играет — она совершенно гениальная. Дай ей Бог всенародной славы, но сегодня о ней не многие слышали. Или сестер Кутеповых у Фоменко, или Джабраилову… Это уникальные люди.

— Хорошо, без всенародной популярности можно прожить, но, отказываясь от кино, артист теряет в деньгах.

— Когда я своему директору сказал, что отказался от съемок у Спилберга, где должен был получить семнадцать миллионов долларов, то он просто плашмя упал в кресло, как карандаш. Роль была связана со сложными съемками, они искали, условно говоря, синтетических актеров и каким-то образом вышли на меня. У них есть бюро, которое имеет щупальца по всему миру. Я это не к тому, чтобы сказать, будто деньги не нужны, я нормальный человек, с нормальными потребностями. Долгие годы мне приходилось зарабатывать концертной деятельностью. Это только в последнее время мы нашли возможность более-менее нормально в театре зарабатывать. Я в театре девяносто пять процентов всех своих сил отдавал, а получал такой минимум, на который по-человечески прожить невозможно. А за один концерт я получал три месячные зарплаты. Раньше я просто тыкал пальцем в любую точку нашей страны, и меня там с удовольствием принимали, я брал полные залы. Вот только времени было мало, я уезжал на концерты два раза в месяц и до следующего месяца уже мог не думать о зарплате. А если б я так ездил 12 дней в месяц? А если б все 30? Но тогда надо было бы бросить театр. Однако я хотел заниматься тем, что мне нравится. Конечно, эту любовь к театру можно испытывать на прочность: что будет, если тебе совсем ничего не платить? А можешь ли ты сам платить за право выходить на сцену? Так можно дойти до абсурда. Я могу обойтись тем, что у меня теперь есть, мне более или менее хватает. А думать о том, что ты мог бы много заработать, по крайней мере, не разумно; я способен от этого абстрагироваться. Теперь я имею возможность не ездить с концертами, для меня это очень скучно.

«СОВРЕМЕННИК» БЫЛ ДЛЯ МЕНЯ ШКОЛОЙ. НО ЕЕ НАДО БЫЛО ЗАКОНЧИТЬ...»

— Из «Современника» вы ушли потому, что вам там тоже стало скучно, или из чувства долга пред отцом, чтобы помочь ему руководить Театром миниатюр Аркадия Райкина?

— Я ушел потому, что в какой-то момент унюхал, вычислил, что тот театр, который мне интересен, он как бы не существует в природе. «Современник» был для меня домом, который я по сей день очень люблю, был замечательной школой. Но ее надо было закончить и уйти. Меня не устраивал бытовой психологический театр, каким «Современник» является, меня интересовало другое. Я мог тогда это только интуитивно ощущать, сформулировать, но такого театра, который я люблю, тогда не было. Поэтому выход был один — сделать его самому. И я понял, что смогу это сделать на территории папиного театра, пользуясь сыновними степенями свободы. Я знал, что папа хочет, чтобы я с ним работал. И тогда я с ним поговорил, рассказал о своем плане, что я не просто хочу прийти как артист, который ему подыгрывает — это было не основной моей идеей. Главное было — поставить свои спектакли, создать свою компанию на территории его театра. И мы начали работать. Мое положение было необычным. Я не был худруком, потому что им был отец, но и вместе с тем, не был просто артистом. Я стал неким центром, вокруг которого организовалась театральная компания; но центр должен быть один. Этот «самолет» начало немножко кренить, все выглядело довольно сложно и опасно. Отец обладал гигантской интуицией и мудростью, он не порушил то, что под крышей его театра только зарождалось, более того, он нас защищал, прикрывал. Все ведь начиналось еще при советской власти, нас могли просто закрыть, спектакли наши шли без участия Аркадия Райкина. Ему самому было трудно, а тут еще мы — современные, непричесанные. Мы не славили партию и правительство, не были гладкошерстными для власти, существовал соблазн все это задушить. Папа нас защищал. Ко всему же я привел огромную ватагу молодых людей, это выпадало из традиции Театра миниатюр, который был маленькой бригадкой. А я тут напрудил народу…

— Наверное, не обошлось без «доброжелателей»?

— У отца, что называется, на ушах висела масса «доброжелателей», которых приходилось расшвыривать по сторонам. Папе нашептывали: «Аркадий Исаакович, у вас тут за спиной непонятно что делается, вы ведь называетесь «Театр миниатюр». Так что иногда даже приходилось выдерживать какие-то сложные разговоры с отцом. Ко всему же, он не обладал педагогическими способностями. От его репетиций с актерами меня до сих пор оторопь берет. Он никогда не мог ничего объяснить, он мог только гениально показывать. Показывал он, как правило, себя, и его краски годились только ему. Поэтому, когда актеры пытались за ним повторять, у них это выглядело неорганично, ничего не получалось, он на них начинал злиться. Для папы не существовало никаких технических трудностей, он делал все сразу. Того, что артист сегодня чего- то не может, а сможет завтра, он не понимал. Он становился нетерпеливым, звучали какие-то оскорбления, крики, артисты что-то начинали играть, неорганично повторяя его краски. Это было разрушительно. Поэтому опасно было показывать ему что то неготовое, он не понималпроцесса. В этом отношении я отличаюсь от него, у меня есть терпение, понимание того, как можно наработать роль, что это процесс постепенный. Это дает мне право преподавать. Что касается отца, то, будучи худруком театра, он имел право посмотреть будущий спектакль в любой момент. Мы показывали сделанное, вынуждены были отстаивать свою работу, иногда мне приходилось притворяться, что мне плохо. Он очень уважительно относился к болезни и когда я не мог его убедить, когда некуда было деться, я притворялся, что у меня нехорошо с сердцем, рассчитывая, что он смягчится из страха за мое здоровье. Но, в общем, все это было счастьем, шесть лет мы проработали вместе. Папа по амплуа был героем, очень важно, что он был красивым, стройным, импозантным, очень нравился женщинам, на нем замечательно сидели костюмы. В том, что всех своих персонажей-монстров он показывал, будучи очень красивым человеком, было свое чудо. Он вдруг снимал эту маску с себя, и опять становился человеком с благородным лицом.

«СОБРАТЬ ХОРОШУЮ КОМАНДУ — ЭТО ДОРОГАЯ И ТРУДНАЯ СЕЛЕКЦИЯ»

— Вы оправдали ожидания отца и на базе его Театра миниатюр создали замечательный театр «Сатирикон». Но сейчас в России грядет реформа, согласно которой все заработанные театрами средства будут идти в бюджет страны. Чем чреваты такие нововведения?

— Для нас, как и для других театров, которые способны зарабатывать деньги, это означает смерть. Мне, чтобы выжить со своим театром, надо его приватизировать. Это сложный непредсказуемый путь, здесь много рифов, но это хотя бы реальная возможность выжить... Мне надоело выживать, надоело жить нищенской, ублюдочной жизнью. Получив самостоятельность, мы только начали более-менее прилично существовать, и теперь, выходит, опять надо назад откатываться. Во-первых, я потеряю свою уникальную труппу, потому что согласно нормам, ведущий артист театра будет получать 2700 рублей. Актеры просто уйдут от меня. И правильно сделают, они взрослые люди, у них семьи, дети, почему они в середине жизни, добившись успеха, будучи востребованными, много играя, должны вдруг во много раз сократить свою оплату за труд? Потому, видите ли, что государство решило сделать еще одну реформу?

— Но, очевидно, кто-то ее встретит с воодушевлением?

— Конечно, есть коллективы, которым эта система будет выгодна. Они теперь будут жить за счет других театров, у которых отберут заработанное и перераспределят им. И продолжать при этом быть усредненными, никому не интересными и не нужными. Любая творческая идея должна быть изложена красиво, изобретательно, чтобы она могла увлечь других. Вот этим и должны быть озабочены лидеры театров, а не тем, чтобы забирать кем-то заработанные деньги. Такая система усредненных, бессовестных лентяев выгодна только советской власти. Наша любимая страна вообще отличается тем, что в ней добросовестность очень редкое качество. Толпы, несметные стада разгильдяев, шабашников, людей прохиндейской внешности ходят по стране. Собрать хорошую команду профессиональных, надежных и верных людей очень непросто, это дорогая и трудная селекция.

— Очевидно, существует еще и селекция зрителя, его тоже непросто привлечь и удержать?

— Наш театр находится не в центре Москвы, и я порой удивляюсь, что зрители ходят к нам и проникают в театр. Я порой думаю, что если бы не зрители, то уже можно было бы перестать заниматься этим делом. Именно они убеждают тебя, что ты нужен им. Потому что если бы зрители состояли из театральных критиков, то я бы давно перестал заниматься театром. Потому что ты столько труда вкладываешь, наматываешь все на такие катушки, а они понимают так неправильно, так бездарно, так цинично! И только реакция нормальной театральной публики, которая понимает так здорово, так естественно, так, как ты хотел, удерживает от того, чтобы не бросить все.

«ЧУЖОЙ — НЕ ЗНАЧИТ ПЛОХОЙ»

— Какими еще качествами, кроме умения собирать и увлекать за собой людей должен обладать лидер?

— Лидер невозможен без харизмы, благодаря которой он способен вовлечь в свою атмосферу других. Хотя харизма является природным, врожденным качеством, она все же требует мастерства, огранки, как требует ее алмаз, чтобы стать бриллиантом.

— Не могли бы вы вкратце рассказать о своей последней работе, Ричарде III?

— Довольно сложно об этом говорить словами… Это история отрицательной гармонии, когда уродство тела приводится в соответствие с уродством души. Мне эта пьеса показалась современной, потому что в ней есть возможность исследовать происхождение этого ужаса. Жестокость, прорубание себе жизненного пути кровавым топором — это очень современно, это путь очень многих людей, это уже почти банально. Зло Ричарда происходит от несчастного детства, от отсутствия любви, от ощущения неоцененности, от стыда матери за него, от отсутствия ласки и нежности. И вместе с тем от ощущения, что ты умнее, интеллектуальнее, одареннее, энергичнее всех окружающих. Ты первый внутри, а по сути — ты последний. Ощущение дисгармонии толкает человека на такое уродливое проявление инициативы. Важно еще одно обстоятельство, что такой бессовестный человек, который аморальность поставил в принцип своей жизни — если вы считаете что я не человек, то я буду вести себя как не человек, мораль меня не сдержит, — так вот, даже такой, как бы не человек, все равно переоценивает свою нечеловечность. Потому что невзирая ни на что, все равно остается человеком и попадает в ловушку собственной совести.

— Вы, пожалуй, вряд ли, знаете работы современных украинских режиссеров, кроме, разве что, Андрея Жолдака. Ваше впечатление от его спектаклей?

— То, что я видел, сделано очень талантливо. Кроме огромной энергии и безумной фантазии, Жолдак как раз и обладает определенной харизмой. Он, будучи неистовым, ураганным человеком, сумел закрутить в свою орбиту, увлечь новой работой вполне взрослых людей, которые были артистами традиционного, пыльного музычно-драматичного украинского театра. Я не был в харьковском театре, но мне говорили, что там висят фотографии, на которых актеры изображены в ролях традиционного, затасканного репертуара. Но в нынешних харьковских спектаклях Жолдака я увидел очень хороших артистов. «Один день Ивана Денисовича», притом, что спектакль может шокировать, не понравиться, очень талантливое творение. Я не могу сказать, что это мое, что это театр, который я исповедую. Жолдак пока что не сильно интересуется душой, он брызжет энергией в какой-то плоскости, не занимаясь глубинами духа. Тем не менее, то, чем он занимается, чем он интересуется, все равно очень талантливо. И этого нельзя не учуять. У него артисты совершенно замечательно играют, я увидел очень хорошего актера Николая Маляра в роли солженицинского Ивана Денисовича. Надо обладать талантом, чтобы взрослую труппу, где много немолодых людей, вот так закрутить, чтобы они были поглощены, околдованы тобой, чтобы работали как пионеры, влюбленные в дело Ленина. Для меня не важно, что такой тип театра мне чужой, ведь это не значит, что я его не чувствую. Чужой — не значит плохой. Тарковский, например, для меня тоже чужой, но я его гениальность чую, просто он не действует на меня так, как какая-то другая гениальность.