Лавочка подсудимых

Спектакль «Четвертый... лишний» замешен на трех компонентах — Пелевин, Достоевский, Ницше. Первый, интеллектуально надменный и до неприличия модный, конечно же главный в этом квартете без четвертого, сам Достоевский у него на «разогреве» (в спектакле сюжет из «Чапаева и Пустоты» предварен сценой из «Преступления и наказания», видимо, чтобы потом, когда пелевинские герои упомянут Достоевского, зрители сообразили, о чем речь), а Ницше и вовсе лишь щепотка острой приправы, простое напоминание о времени действия — эпохе «Б/у» (Боги умерли). Хлебнув такой смеси, ощущаешь себя, в принципе, на одной волне с объевшимися галлюциногенов Володиным (Александр Прищепа), Коляном (Алексей Ильюченко) и Шуриком (Виктор Охонько).

Эйфорическое воздействие спектакля, как, справедливо заметить, и пелевинской прозы в целом, строится на эпатировании снобизма, гротескном снижении. Вас восхищают наркотические путешествия Кастанеды в лабиринтах подсознания, что называется, исключительно с познавательной целью? А вот Колян с Шуриком, молодые неоперившиеся киллеры, ни о Доне Хуане, ни о Кастанеде и слыхом не слыхивали, зато как грибов поедят, то и у них такое «в гостях у сказки» начинается: философская беседа о чистоте профессиональных идеалов, а-ля урок в школе киллеров («А ты его как валить будешь, в машине?» — «В машине только лохи валят») углубляется по мере действия наркотика — то расхожую цитатку из Ницше ввернут, то в рассуждения пустятся о духовных эманациях — внутреннем прокуроре и внутреннем адвокате, да как-то к слову и Раскольникова вспомнят.

А Раскольников-то, как говорится, кто? Тот же Шурик, только переодетый. А Порфирий Петрович, чем не Володин: сам себе закон (ведь он уже грибов аж по 100 штук ест, не то что некоторые). Он всем своим видом подтверждает: мне закон не писан, потому что это я сам его написал. Он-то, главный внутренний прокурор, уже давно с ироничным цинизмом решил мучающий Раскольникова вопрос: «Кто я — тварь дрожащая или право имеющий?» — «Да, тварь, потому и право имею». Топориком, что Родион Романыч вопросы жизни и смерти вершил, Порфирий Петрович капустку пошаткует и салатик бедным приготовит, да только сам он есть его не станет — он предпочитает квашеную с рынка. Вам одно, ему другое. Внутренний прокурор, как известно, бесконечно лицемерен.

Несмотря на пафос человеколюбия «к малым сим», даже по- пелевински сниженно-иронический, пощечина общественному снобизму — картина довольно забавная, эдакий сеанс самоистязания — лупишь себя по щекам на потеху внутренним прокурорам с адвокатами. И вдруг — свет: и все трое героев, озабоченные поиском вечного кайфа, замирают в луче солнца ли? Театрального прожектора? Фары проехавшей машины? Пронзительное мгновение вечного в сеансе одновременного кайфа. Но... свет гаснет, светильники сожжены, Четвертый (Татьяна Василенко), тот самый, который лишний, минуту назад читавший трагическую поэму о любви японских Ромео и Джульетты, раскачивается в петле. Итог «всім сподіванням».

P. S. Этот недетский спектакль смотрел мальчик лет пяти-шести и время от времени заливисто хохотал. Его смешил капустный лист, накинутый на голову словно шапочка, надетое задом наперед пальто. Да и похоже, что трагическая борьба раздирающих страстей для него выглядела не более чем забавное кривляние взрослых дядек, на потеху ему, не зараженному рефлексией и отчаянием человеку.