Любомир МЕДВИДЬ: «Венок славы следует примерять с чувством здорового юмора...»

Его имя на рубеже 1970-х вошло в плеяду имен выдающихся украинских живописцев после того, как серии работ Любомира Медвидя «Пригород (Периферия)» (1962—1968 гг.) и «Эвакуации» (1964—1968 гг.) уверенно получили признание в художественной среде страны. Его позиции как самобытного художника еще больше укрепились, когда на протяжении 1970—1980 гг. мастер создал галерею портретов выдающихся личностей национальной и мировой культуры, в частности Леси Украинки, Льва Толстого, Николая Гоголя, Михаила Грушевского, Ивана Франко и др.

В 2001 г. Любомиру Медвидю было присвоено ученое звание профессора кафедры монументально-декоративной живописи Львовской академии искусств. Знаковым в творческой биографии художника стало создание впечатляющего по художественному решению ансамбля (роспись, витраж, иконопись, инсталляция-иконостас и др.) в храме св. Ив. Крестителя (г. Оттава, Канада). За широкомасштабную серию живописных работ «Реминисценции (Блудный сын)» стал победителем Национальной премии им. Т.Г. Шевченко.

— На рубеже 1960—1970 годов вы увлекались творчеством американского художника Эндрю Уайета. Как его влияние сказалось на ваших работах в изобразительном искусстве того времени?

— В конце 1960 годов я рисовал серию «Воспоминания детства», где за внешне реалистичной формой представления стоял иррациональный мир, полный тревожных предчувствий и скрытой опасности. Этот язык позволял на официальных выставках осторожно высказывать взгляды, несовместимые с тогдашней официальной идеологией (имею в виду, в частности, серию картин под названием «Первые колхозы на Львовщине»; летом 1972-го эта серия была подвергнута беспощадной критике; мне недвусмысленно посоветовали «открыть пыльные окна», в 1973-ем в Киеве сняли мою экспозицию со стен выставочного зала). Именно тогда Владимир Пылышенко, украинский график из США, подарил мне альбом с репродукциями картин Эндрю Уайета. Я был поражен: стилистика, которую мне удалось освоить, между прочим, благодаря применению темперной техники, оказалась почти двойником той стилистической манеры, благодаря которой получил известность автор «Мира Кристины». Видимо, стилистика произведений Э. Уайета принадлежит тому явлению в культуре, которое принято называть постмодернизмом, хотя, с моей точки зрения, этот термин путаный и невыразительный. Основное влияние выдающегося американца на меня было, прежде всего, таким, что я не без существенных усилий постарался выйти за пределы манеры, в которой по праву первенства единолично хозяйничал американец.

— Как обезопасить современного человека от перерождения под действием массовой истерии, спровоцированной СМИ? Может ли изобразительное искусство стать своеобразным барьером, который не только защитит homo sapiens от коллективного психоза, а заставит думать и делать правильные выводы?

— Эпитет «массовая истерия», бесспорно, точный, можно сказать — знаковый. Массовая истерия бушует вплоть до линии фронта, где сражение здесь и там выигрывает искусство, не способное, к сожалению, выиграть войну. Технологическое роскошество на современном этапе цивилизационного витка не способствует той скромной роскоши, к которой испокон веков стремится человеческая душа.

— Почему вы не принимаете коммерциализацию современного искусства, ведь все мы живем в условиях рынка? Разве созданный художником культурный продукт не должен быть рассчитан на потребителя, то есть пользоваться спросом?

— Художник обязан рисовать «во имя чего-то». Он не должен рисовать с уклоном «в ничто», не должен метать красками из-за пьяной или глупой головы. Бессмысленности в нашей дрессированной эпохе хватает и без наглеца-энтузиаста, который решает быть художником нахрапом и от безделья. Я с тревогой не приемлю коммерциализацию современного искусства на уровне китча любого рода и качества.

«БЛУДНЫЙ СЫН» (ФРАГМЕНТ)

— Может ли страх, заложенный самой природой в психике человека, быть мощным импульсом в творчестве художника? Если бы вы не подверглись в детстве опасности для собственной жизни во время операции «Висла», может, и не появилась бы серия работ «Эвакуации» (1964-1968, 1986-1996, 1996-2004)?

— Страх и чувство опасности обязательны для широкой души и глубокого ума. Если душа и разум заброшены, страх будит в человеке зверя. Эвакуация, пережитая в детстве, обязала мое сознание свойством сосредоточенности и возможностью распоряжаться этой сосредоточенностью, когда речь идет о достойном восприятии многоликого мира вещей и обстоятельств.

— Почему из большого массива библейских притч вы обратили внимание на притчу о Блудном сыне, чтобы художественными средствами попробовать передать взаимоотношения между человеком и Богом? Имею в виду серию живописных работ «Реминисценции» (2009—2014).

— Я сознательный христианин не только по роду и традиции, а прежде всего по откровению, которое пронзило мое естество, обеспечивает мою выносливость и дарит чувство равновесия в сложном сплетении житейских обстоятельств. Глубоко убежден, что без обращения к общественной жизнь христианских ценностей современная цивилизация (в основе которой лежит важная христианская составляющая) не имеет перспективы иной, нежели угасание, несмотря на материальные успехи. Защита Отца возможна тогда, когда состоится полноценное возращение в Отчий дом озабоченного и своевольного Блудного сына. Поэтому в 1995—1996 гг. во Львове и, следовательно, в Хмельницком и Киеве выставил серию «Притчи» («Блудный сын»). Эта серия предшествовала «Реминисценциям» 2009—2014 гг. В «Реминисценциях» тоже речь идет о путешествиях евангельского Блудного сына сквозь соблазны и грешные повороты современной цивилизации с применением в отдельных случаях не совсем вежливых выражений.

«ДЕБЕТ-КРЕДИТ»

— Где находите опору, чтобы побороть депрессию, разочарование, апатию, которые, возможно, у вас возникают от творческого неудовлетворения?

— Ощущение неудовлетворения способно оберегать достоинство художника, следовательно ему должным образом следует воспринимать вибрацию неудовлетворения собой. Считаю, что искусство является не элегантным придатком, только органическим свойством человечества, с помощью которого оно может адекватно воспринимать свое местонахождение во вселенной. Высокое искусство — прежде, возможно, музыка — очищает человека из шлаков обмена веществ и помогает достигать величия бесконечно великого Бога, даже «в лепестке малейшего растения», как об этом напомнил Шевченко в письме к Брониславу Залесскому.

— В одном из интервью вы сказали, что каждый художник тяготеет к тому, чтобы его произведение было совершенным. Чем для вас является общественное признание? Заложена ли в этом трагедия создателя, который при жизни так может и не дождаться ожидаемого отклика в социуме?

— Понятие совершенства и аффект общественного признания не обязательно спаренные вещи. Не одно ценное наблюдение, не один десяток достижений и предложений не получили должного общественного признания. Но это — недостаток признания, не ахиллесова пята совершенства. Автор должен быть пленником совершенства и равнодушным человеком относительно соблазнов признания, потому что именно это последнее способно методично разрушать автора. Это не означает, что слава не нужна автору. Венок славы надо примерять с чувством здорового юмора и щемящим неудовлетворением, которое появится завтра...

Ответственность и патетика несовместимы так же, как арматура и бузина. Интим между художником и зрителем — это, скорее, выходка природы, эдакая сексуальная тяга друг к другу лиц одного пола.

— Почему французский художник Жан Огюст Доминик Энгр вас так заинтересовал в последние годы, что об этом даже обмолвилась на открытии вашей персональной выставки в Академии искусств Украины авторитетный искусствовед Ольга Петрова?

— Ольга Петрова подметила важную лично для меня вещь. Она сказала, что если бы «Реминисценции (Блудный сын)» были хотя бы в какой-то степени обозначены признаком фальши, это во время гибели Небесной сотни выглядело бы кощунством. Я благодарен Богу, что уберег меня от кощунства и в случае «Реминисценций», и в случае других моих работ, даже самых противоречивых.