Марьяна САДОВСКАЯ: «Песни выбирают нас»

Марьяна Садовская (23 апреля 1972, Львов) — украинская певица, актриса, композитор, аранжировщик, музыкальный драматург, преподаватель, фольклористка, художница. Окончила с отличием Львовское музыкальное училище им. С. Людкевича по классу фортепиано. Параллельно прошла курс при львовском театре им. Л. Курбаса, где и была актрисой в течение трех лет.

Уже много лет Марьяна живет в Кельне, изучает фольклор, преподает и выступает в Европе и США, однако не забывает о родной культуре: подавляющую часть ее репертуара составляют украинские народные песни. В дискографии Садовской — три сольных музыкальных альбома; ею созданы ряд театральных ролей, музыка к спектаклям, художественные полотна.

Марьяна выступает сольно и с немецким джазовым трио «Бордерленд». Авторитетное американское издание «Нью-Йорк Таймс» написало о нашей певице: «Рамки, правила и традиции исполнения любого стиля, с которым она работает, просто исчезают. Это стихийное, почти безрассудное, однако удивительным образом совершенное исполнение».

5 июля в Киеве состоялась мировая премьера нового произведения Садовской «Чернобыль. Жатва», которое Марьяна исполнила со всемирно знаменитым американским камерным коллективом «Кронос-квартет». На следующий день после концерта, который, безусловно, стал центральной событием музыкального сезона, уже из Германии пришла новость, что на этнофестивале TFF, проходившем в немецком городе Рудольштадт федеральной земли Тюрингия, Марьяна получила Большую премию RUTH, которой отмечают деятелей искусства в области этнической музыки, с формулировкой «за выдающиеся новые художественные интерпретации украинских песен и музыки».

Нам удалось встретиться за день до премьеры в Киеве и побеседовать.

«КРОНОС-КВАРТЕТ»

— Как появились пьеса «Чернобыль. Жатва» и в целом проект с «Кронос-квартетом»?

— В Нью-Йорке директором городского радио WNYC работала Элен Парк (сейчас она, кстати, директор Метрополитен-опера), которая стала моим добрым ангелом: мои первые демо-записи в Нью-Йорке сделаны на WNYC. Поэтому, когда руководитель «Кроноса» Дэвид Харрингтон однажды зашел к ней и попросил что-то новое и интересное, она ему дала мой диск. У меня часто спрашивают: как ты вышла на контакт, по-видимому, у тебя хороший агент? Но так сложилось, что меня находят по моим работам, а не благодаря пиару. Мы встретились с Дэвидом в Кельне, и я увидела, что он, кроме того, что великий артист, еще очень милый, симпатичный, родной человек. В конце концов, он предложил написать композицию для моего голоса и струнного квартета. Я испугалась: «Ну, нет». Слишком высоко. Струнные квартеты — высший пилотаж композиции. Тогда он мне посоветовал: «Послушай музыку, которую мы играем. Ты могла бы рассказать о своей земле через музыку». Вот тогда я согласилась. Получила в подарок все последние записи «Кронос-квартета», слушала, изучала. Пошла в библиотеку, взяла все, что написано для струнных квартетов, читала партитуры. Дэвид Харрингтон — артист, неравнодушный к тому, что происходит в мире. Он стремится потрясать. Я тоже не могу петь легкий развлекательный репертуар. Поэтому я почувствовала, что чернобыльская тема — это то, что мы вместе можем зачерпнуть. Я давно хотела сделать что-то на базе песен Полесья. Сначала называла это «Поганский реквием» — построенный не на церковных канонах, а на причитаниях, на традиционных похоронных обрядах. Во время работы поняла, что реквиемом называть нельзя. Взяла в работу преимущественно жатвенные песни, они на Полесье сохранились и, как говорят этнографы, предназначены для того, чтобы отогнать голосами дождевые тучи. Уже когда пошли репетиции, мне попалась на глаза книжка Светланы Алексиевич «Чернобыльская молитва». Эти факты, когда подростков после Чернобыля бросали на сбор урожая... Так и родился «Чернобыль. Жатва».

— «Кронос» интересен прежде всего тем, что всегда выходит за определенные пределы, расширяет рамки, принятые для академического коллектива. Мне кажется, вы тоже тяготеете к этому.

— Этому я научилась в Америке. Пианист, с которым работала, никогда не назовет себя джазовым пианистом. Он просто пианист, не ограничивается одним направлением. Это черта, свойственная американским исполнителям. Можно смотреть на это по-разному, но невероятно то, насколько смело люди выходят за собственные рамки. И это мне очень близко. Я просто ищу, как перевести песню, которая меня мучает, чтобы я спела ее. А о стилях не задумываюсь. (Со смехом) Это уже дело журналистов.

АРХЕТИПЫ

— Помните первую песню, которую вы исполнили со сцены?

— Я сначала пела альтом в хоре «Черемош» при Львовском университете. Я даже не была солисткой, не воспринимала себя в качестве вокалиста. Но в хоре у меня было две подруги, и мы начали петь трио, где я вела сольную партию. Это была эмигрантская лемковская песня «Пливе кача по Тисині». Вот первое, что я разрешила себе петь сольно. Вне сцены меня учила петь моя бабушка. Она из семьи священника, интеллигенция ХІХ века. Идем через лес по грибы, и бабушка поет романсным бельканто детские песни: «По сонечку...». Это мои первые воспоминания. С этого начались мои записи: я записывала бабушку и ее двух сестер.

— Потом вы ездили с этнографами в экспедиции, охотились за редкими песнями?

— У меня была только одна такая поездка — с группой «Божичи». Я напросилась к ним. Никогда не ездила с этнографами. То, что я делаю, — тоже в определенном смысле этнографическая работа, но, например, Евгений Ефремов из группы «Древо» — этнограф, а я артист. В поездках мне хотелось выучить новые песни, найти что-то, чего не было в наших песенниках. Помните, какие они были? Первые тридцать песен — о революции и партии, а затем «Несе Галя воду» и т. п. Собственно, благодаря Ефремову и «Древу» я открыла для себя этот кладезь, который еще был полон.

— По какому же принципу вы подбираете репертуар?

— Слышу что-то и понимаю: именно эта песня не оставит меня в покое. Это как встретить близкого человека или влюбиться. Возможно, звучит немного патетично, но песни выбирают нас, они требуют их петь. Вот что интересно: большинству песен из моей новой программы я научилась не от бабушек в селах, а от киевского коллектива «Кросна». То есть это песни от молодежи, которая продолжает петь в городах. Интересно, правда? Село меняется, город меняется, а любовь остается любовью, разлука — разлукой. Эта чистота чувств, архетипы или коды, как я их называю, отзываются, волнуют даже тогда, когда я не понимаю слов.

— А почему вдруг появились блатные песни в программе «Одесса underground»?

— Сначала это было как развлечение. На вечеринках я любила сесть за пианино и спеть «И вот я проститутка...» Аркадия Северного. Это для меня была шутка. Но я чувствовала, что в той песне есть провокация, близкая мне по-человечески, есть вызов: вот я такая, и я такая не потому, что такой хотела быть, а потому, что так случилось. Как-то эта тема блатных песен начала вертеться вокруг меня. Пришла она, когда я почувствовала, что связь с украинской тематикой словно мелеет. Ощущение бездны, пустоты, безнадежности, как у Вертинского: «В дешевом электрическом раю». Ты не знаешь, где ты, кто ты, и поиск себя актуален не только в Украине. Поэтому однажды я села за пианино и начала петь песни, которые приходили. Когда я услышала «А ты хохочешь» Дины Верни, сразу знала, что эту песню я буду петь. Там тоже есть вызов, поэтому я говорю сначала: «Как тебе удалось выжить?»

«...У всех есть голос, все могут петь, главное — открытость сердца. И еще — нужно посеять зерно. То есть заинтересовать украинской музыкой. Чтобы через музыку человеку хотелось послушать, прочитать, узнать больше об Украине. С одной стороны — через музыку поделиться с ними моей землей, а с другой — поделиться любовью к музыке. То, что так можно общаться, делает нас счастливее»

— Все-таки это довольно неожиданно...

— Знаете, я иногда тоже задаю себе вопрос — не выдумываю ли я в тех песнях того, чего там, возможно, и нет? Они очень простые, некоторые даже примитивные. Вероятно, речь не идет о восхищении тем подземным, грязноватым миром. Но есть в них жажда. Ты хочешь воды из самого глубокого колодца, ищешь любви, а жизнь тебе этого не дает. Поэтому я взяла в «Одесса underground» еще и песню Эмили Харрисон «Глубокий колодец» на английском, а заканчиваю программу немецкой песней. В конце концов, главный вопрос — быть другим, не таким, как все. Я другая, потому что я на другом языке разговариваю, другую веру исповедую, имею другую сексуальную ориентацию. Я имею право быть другой. Вот все я для себя нахожу в тех песнях. У меня так бывает: я что-то чувствую интуитивно, потом начинаю исполнять, петь и тогда уже понимаю и могу назвать, что я делаю.

ИНТОНАЦИЯ

— Ваше исполнение действительно крайне далеко от канонического «шансона». Вы вносите особую трепетность, которой не было у той же Верни и тем более у Северного. Но у меня более широкий вопрос: не только у вас, но и у других исполнителей традиционной музыки преобладает жалостная, щемящая интонация; получается, мы обречены на особо высокий уровень сантиментов?

— Это очень сложный вопрос. Даже веселые, шутливые песни у нас в тональности моль... Но попробуйте найти, например, в иранской музыке веселые песни? Нет. Видимо, какая-то тоска издревле... Я иногда думаю, что это может быть связано с пейзажем. Я не берусь это оценивать, но, по-видимому, тянет нас в поэтичность, меланхолию. У немцев другая проблема. Например, мои немецкие друзья с удовольствием поют наши душевные песни, потому что у них даже песни о смерти (напевает что-то крайне веселое на немецком. — Д.Д.) — в мажоре. На моих концертах я плачу — этому тоже научилась в селах. С другой стороны, смотришь на то, что происходит в мире — мне что, закрыть глаза и радоваться? Оно же беспокоит. Мы же отвечаем на это, особенно артисты. Мы не декорируем, не украшаем жизнь — по крайней мере я так считаю. Задать себе и другим эти вопросы, напомнить, встряхнуть. Энергия жизни, эротизм, карнавальность, сила жизни все равно присутствует, и я всегда ее ищу.

— В конце концов, одно другого не исключает.

— Совсем нет. Вот сидишь дома за столом у бабушек — они только что пели песню вдовы и все плакали, а через три минуты рассказывают о своих умерших мужьях такие перченые вещи, заливаются смехом и поют такие эротичные припевки, что я думаю: «Ну, как же их со сцены спеть?». Жизнь состоит из многих красок.

ГРАНИЦЫ

— Какое место занимает фольклор в современном мире?

— То, что вы называете фольклором, я называю традиционной музыкой. Потому что на Западе фольклор ассоциируется со шлягером, шансоном, в Германии это достаточно опасное слово. Конечно, фольклорные традиции были связаны с образом жизни, миропониманием, магией, в которую верили. Это же не просто так люди призывали весну, пели колядки. Женщины, которые пекли каравай, должны были быть счастливы в браке. Эта обрядовость, эти социальные обычаи исчезают из практики. Мир меняется, поэтому, возможно, традиционный фольклор переходит в город и нас задевает как людей современных — мы начинаем искать другие значения и другие потребности, ради которых это поем или слушаем. Было бы очень странно пробовать что-то законсервировать. У австралийских аборигенов есть верование, что все, что существует, — имеет свою песню. Когда ребенок рождается, его учат его песне. Когда человек вырастает, он должен отправиться в путь и спеть сотворение мира еще раз. Все племя отправлялось в дорогу с песней. Доходили до границы. Все, конец, песни закончились — значит, остального мира не существует. Но с другой стороны приходило другое племя, они обменивались песнями и открывали границы таким образом.

— Потрясающе.

— Представляете? Границы каждый раз больше открываются. Верю, что так будет и с Украиной, ведь очень больно, что так тяжело украинцам выезжать в мир, что так нас унижают в посольствах. И все же есть отрадные моменты — браки, легкость путешествий, когда английский, ирландский, персидский музыкант встречается с украинской певицей, есть Интернет — думаю, из этого будут рождаться новые формы. Кубинская музыка родилась из столкновения испанского и афроамериканского фольклоров. Знакомый этнограф рассказала мне о том, как мигранты в Украине начинают петь наши песни, говорить на украинском языке — и я уже мечтаю, что через сто лет будет наш ответ Кубе, встреча украинского и Африки — представляете? Без этого жизнь была бы очень скучной.

— Если говорить о других культурах, то нельзя не спросить о вашей поездке в качестве преподавателя в Афганистан в 2005 году. Что это был за опыт?

— Я провожу много мастер-классов — в Америке, Франции, Израиле. В Афганистан меня пригласил мой товарищ, режиссер — полуафганец, полуполяк. Мы были там несколько недель. Сначала проводили мастер-классы в Кабульском университете для студентов театрального отделения — пытались донести до них европейский, американский театр. Я показывала голосовые техники на сцене. Еще мы проводили занятия для труппы Кабульского театра, который тогда только открылся и еще не имел крыши. А затем отправились в фольклорную экспедицию в горы Бадахшана, где живут таджики. Наш режиссер мечтал поставить «Маленького принца» и возить по маленьким селам, там, где никогда никто не видел театра. Мы хотели найти музыкантов и понять, готовы ли люди к такой встрече. Однажды афганцы взяли нас высоко в горы. Мы несколько дней шли от села к селу, потом ехали на лошадях, потом почти ползли на четвереньках, ведь горы были высокие и опасные. Дошли до озера, которое никогда не замерзает. В каждом селе к нам присоединялись проводники. Когда мы дошли, перед нами открылся удивительный пейзаж, и один из проводников начал петь. Вот так, когда человек должен ответить на то, что видит. И я тоже не выдержала — запела. Потом мы сидели высоко в горах, он играл на футляре от камеры как на барабане, и мы с ним перепевались на таджикском и украинском.

СЦЕНА И КАФЕДРА

— Что вы пытаетесь донести до студентов, когда преподаете?

— Когда я веду мастер-класс, например, во Франции или в Сан-Франциско — вопрос в том, есть ли смысл учить их точности украинского пения? Главное желание — поделиться тем, что музыка и пение — это легко и приятно, это может делать каждый, это делает нас счастливее, это нас открывает, это первичная вещь, которая потеряна. Мы не поем, стесняемся, мол, нет голоса, слон наступил на ухо... Нет, у всех есть голос, все могут петь, главное — открытость сердца. И еще — нужно посеять зерно. То есть заинтересовать украинской музыкой. Чтобы через музыку человеку хотелось послушать, прочитать, узнать больше об Украине. С одной стороны — через музыку поделиться с ними моей землей, а с другой — поделиться любовью к музыке. То, что так можно общаться, делает нас счастливее.

— А чего вы пытаетесь достичь на сцене, в театре?

— Мы в жизни имеем столько масок, настолько прячемся за разные имиджи. А на сцене, кроме того, что играешь определенную роль, — важно, имея эту маску, все же иметь возможность ее снимать. Когда актер это делает, то это высший пилотаж, потому что он максимально честно работает, а тогда и зритель может хотя бы на минуту снять маску, на минуту побыть собой.

ЗАЧЕМ

— Напоследок задам немного странный вопрос: в чем суть песни? Почему вы поете?

— Возможно, прозвучит патетически, но для меня это поиск связи, общения. Вот идешь по лесу, поешь: «Ой лісу мій, лісу». Ты не один, ты общаешься с лесом. Или же это попытка достать голосом до неба или до земли, на что-то повлиять. Или же это свадебная песня, когда чаруешь чью-то жизнь. Мне важно маленький мостик к этому построить для людей. Очень хорошо, что мы можем нажать кнопку и слушать что-то, но есть еще такое замечательное качество самовыражения, существования, общения, когда можем в два голоса спеть — друг с другом, вместе.