«Мир ничего не знает об Афганистане»

Хана Махмальбаф — младшая дочь знаменитого иранского режиссера Мохсена Махмальбафа. Ее старшая сестра Самира, брат Марзих, мать Майсам — также режиссеры и сценаристы. Хане только 19, однако впервые она взяла в руки камеру уже в восемь лет. До сих пор снимала документальные ленты о том, как работает Самира; один из этих фильмов — «Радость безумия» — был отмечен на Венецианском фестивале в 2003 году.

В этом году на экраны вышел полнометражный дебют юного режиссера «Будда взорвался от стыда». Для первого фильма Хана избрала очень непростую страну — нынешний Афганистан, охваченный войной и нищетой, даже более — съемки проходили в том печально известном месте, где талибы разрушили гигантскую статую Будды. Весь ужас тамошней ситуации показан глазами детей — местная детвора играет все основные роли. Главная героиня — маленькая девочка по имени Бахтай (прекрасное исполнение Никбахт Норуз), которая в течение фильма пытается попасть в школу, но ей постоянно не везет: нет денег на тетрадь и карандаши, в мужскую школу ее не берут, для другой школы она мала, к тому же ее постоянно преследуют местные несовершен- нолетние хулиганы, которые играют то в талибов, то в американцев — и, соответственно, третируют бедную Бахтай то как язычницу, то как террористку. Работа с актерами-детьми в общем удачная, однако Хана в определенные моменты использует уж слишком прямолинейные приемы для того, чтобы растрогать зрителя. Компенсируется это уверенной режиссурой, яркими визуальными образами, насыщенностью локальных цветов (бирюзовое небо, охристая земля, целая радуга в одежде девочек), что напоминает фильмы Махмальбафа-старшего, остроумием некоторых сцен и убедительно выраженной позицией автора.

Стиль семьи Махмальбафов можно охарактеризовать как иранский поэтический реализм; в яркости кадра, колоритности персонажей чувствуется влияние Сергея Параджанова, в то же время — это всегда о простых людях и о том, как им удается сохранять собственное достоинство и жизнь в действительно нечеловеческих обстоятельствах.

«Будда взорвался от стыда» отмечен призами на ряде фестивалей, в том числе и Гран-при киевской «Молодости». После фестивальной премьеры Хана встретилась с прессой, а также ответила на вопросы корреспондента газеты «День».

— Как формировалась ваше профессиональное образование? Ведь о киношколе Мохсена Махмальбафа ходят легенды...

— Кинематографическая школа Махмальбаф — это ничто иное, как семья, определенные традиции. Я вам сейчас кое-что объясню. Моя сестра Самира, когда мне было 8 лет, а ей четырнадцать, сказала отцу, что она больше не хочет посещать обычную школу. Она сказала, что хочет стать режиссером, и чтобы он ее научил. Традиционное образование не было интересно для Самиры.

— Почему?

— Там, кроме теологии и того, как носить платок и закрывать плечи, больше ничего не преподавали. Я также ходила в обычную иранскую школу, и мне также не очень нравились вещи, которые там изучались, — например, что нужно рукава опускать, иначе Господь тебя сожжет, потому что не одеваешься как положено. Отец сказал, что не может отдельно учить сначала Самиру, потом меня, потом брата. Поэтому, если мы этого хотим, тогда мы также должны об этом сказать и будем учиться вместе. И я в восемь лет также бросила школу и перешла в школу моего отца.

— Что вы изучали?

— Различные искусства. Поскольку мой отец очень хороший режиссер, ему довелось пожить в разных странах. Поэтому уроки не ограничивались только кинематографией: были три вида дисциплин. Первые посвящались тому, как нам приспособиться к жизни, поскольку приходилось очень много переезжать и очень многое знать. Мы учились и готовить, и водить машину, и плавать, изучали краеведение. В отношении второй группы занятий я могу сказать, что нас учили тому, как стать хорошими людьми; это включало в себя психологию, социологию — ведь режиссер должен не только снимать фильмы, но и понимать людей, воспринимать их боль и передавать ее на экране. А третья часть — это собственно кино. Живопись, операторское мастерство, монтаж — все, что каким-то образом касалось кинематографа. Но все равно это не были обычные уроки. Мы могли учиться в день по 16 часов или два дня подряд без единой остановки, а потом уже отдыхать.

— Вы верите, что кино способно улучшить жизнь?

— Я думаю, что моя задача в том, чтобы показать настоящую ситуацию, сегодняшний день Афганистана, чтобы воспринять ту боль, которая сейчас существует, и передать ее людям, которые хотят знать, что сейчас делается. В мире не понимают Афганистан, ничего о нем не знают. Как вот в моем фильме — стоит полицейский, регулирующий движение, которого в действительности нет. Но ведь недаром кто-то сказал, что хороший политик — не тот, кто хорошо видит будущее, а тот, кто хорошо понимает сегодняшний день.

— Мы видели, где разрушали Будд, по телевидению. А что это за местность, какие люди там живут?

— Фильм снят в городе Бамъян. Там было много древних статуй Будды. Они существовали до тех пор, пока талибы не заминировали их. Там жили простые люди, однако под конец съемок их переселили и сделали там что-то наподобие музея. Я снимала в той местности, потому что хотела показать контраст между состоянием дел в Афганистане и в остальном мире. Ведь кое-кто думает, что в стране, где стоит статуя Будды, всегда будет господствовать мир. Однако даже там, где есть такие священные памятники, их могут разрушать и может существовать насилие.

— Откуда у вас знание Афганистана?

— Эта страна граничит с Ираном. Там разговаривают на таком же языке, как в Иране. Их культура также очень подобна иранской. Я впервые услышала об Афганистане и узнала, что там война, когда мне было 10 лет. Уже в детстве очень много ездила туда, работала там, видела, что там происходит. И даже если бы я там не была, — есть очень много людей из Афганистана, которые живут в Иране и которых я знаю. Отец почти 20 лет назад также создал фильм об Афганистане, который назывался «Велосипедист», а в начале 2001-го — картину «Кандагар». Но и тогда люди также ничего не знали. Помню, когда мы с отцом приехали на фестиваль, и его спросили: «А о чем ваш фильм «Кандагар»? Отец ответил: «Об Афганистане». Но наши собеседники даже не знали, где это. В Каннах нам говорили, что лучше выпить кофе с друзьями, чем смотреть такое кино. Но вскоре были взорваны Башни в Нью-Йорке, и только тогда в мире обратили внимание на Афганистан, и фильм «Кандагар» стал известным. Мой отец сказал: «Так это тот же фильм. Я говорю то же самое, что и тогда». Но теперь уже и Америка, и мир хотят видеть это. Кстати, «Будда» в нашей семье является уже 18-м фильмом об Афганистане...

— А там его видели?

— Я пообещала, что первой страной, где посмотрят этот фильм, будет Афганистан, — причем именно у той разрушенной статуи Будды — так, чтобы простые люди, те дети, которые снялись у меня, увидели ленту. И фильм там показали несколько месяцев назад, а девочка, которая сыграла главную роль, также там была, и ей дали награду.

— Ваш отец говорил, что его фильмы запрещены в Иране. А что с «Буддой»?

— Два года назад, когда я только задумала съемки «Будды», его сценарий был передан на утверждение в Иранское министерство культуры. Фильм уже есть. Вы его видели. На многих фестивалях мира он показан. А в Иране я до сих пор не получила разрешения на его съемки.

— Можно ли тогда считать «Будду» в определенном смысле протестным кино?

— Я против политической интерпретации. Политикам нужно задуматься над тем, что они делают, отбросить свои противоречия. Нужно забыть об американцах, талибах, русских, коммунистах. Мир неделим, однако политики склонны воспринимать его разделенным, создавать границы между странами. Я не только иранка, я еще и человек. Несмотря на то, что фильм снят в Афганистане, он не только об этой стране, — он обо всем человечестве, о состоянии человечества после войны. О детях во всем мире. Посмотрите — взрослые люди совершают столько насилия, подают очень плохой пример и совсем не думают о том, насколько сильно это влияет на детей. Если дети привыкнут к насилию, то наше будущее просто ужасно. Если вы хотите, чтобы выросла роза, надо посадить росток розы. А мы сеем только ненависть и жестокость. Мой отец говорит, что если бы вместо бомб политики в Афганистане бросали книжки, то жизнь там было намного лучше. Если бы в мире по доллару, который идет на каждую бомбу, израсходовали на восстановление Афганистана, тогда бы люди были там намного счастливее. Я хотела сказать: «Взрослые, посмотрите на своих детей, чем они занимаются, в каких условиях живут!»

— Но ведь вы не будете отрицать, что ваш фильм затрагивает тему бесправности женщин в мусульманской среде?

— «Будда» — о человеке на Земле. Мужчина, женщина, старый, молодой... Половина человечества, которая принадлежит к женскому полу, до сих пор находится под определенным давлением. Вы можете возразить, что только в Иране женщины бесправны, а в остальном мире все нормально. На самом деле это не так. Возможно, в Иране меня заставляют надевать платок, а в Афганистане вообще закрывать лицо, но и в остальном мире женщины все равно идут за мужчинами, они позади. Посмотрите, сколько женщин является президентами какой-то страны? Я женщина. Мои мама и сестра также. Как же мы можем не говорить о тех проблемах, с которыми сталкиваются женщины? Но я говорю о боли и неприятностях, которые случаются и с женщинами, и вообще со всем человечеством. В Иране платок надевают на голову. Но и по всему миру этот платок надевают на мысли человека, на его восприятие. Не дают нормально выражать свои мысли.

— У вас были лучшие условия, чем у большинства иранских женщин. Вы родились в семье, где свобода является важнейшим понятием.

— Нельзя сказать, что в нашей семье свобода — у нас просто равенство. Если мы становимся равными с мужчинами, то уже говорят, что мы свободны. Нет. Мой отец относится ко мне так же, как и к моему брату, и дает мне столько же свободы, сколько ему. Нет никакого отличия. Но из-за того, что нас, женщин, так долго ущемляли, мы сейчас думаем: «Боже, сколько нам свободы дали». А это просто равенство. Я девушка, я молодой режиссер. Я 19 лет прожила в Иране и 19 лет ощущала на себе то, что женщины там ощущают каждый день. Я хотела донести миру эту боль. Я говорю с позиции женщины, которая там прожила и это почувствовала на себе.

— И все же ситуация у вас кажется экстраординарной...

— Вещи, показанные в фильме, действительно происходят в Афганистане. Я только показала то, что там уже есть. Дети, которые у меня снялись, привыкли такое видеть ежедневно.

— Вы не опасаетесь, что вас упрекнут в желании слишком легким способом выжать слезы у зрителя? Ведь это довольно просто сделать, показав детей, которые страдают.

— Я не хотела, чтобы расплакались все люди на Земле. Я не собиралась заставить зрителей опечалиться. Я хотела призвать, чтобы нам прекратили помогать, сбрасывая бомбы нам на голову, унижая нас. Вы никому не поможете, убив детей или взрослых. Я показываю политикам результат их собственной работы. Это как зеркало — вы видите, что делаете что-то нехорошее, вы должны это осознать и больше не делать.

— Как повлияло участие в фильме на самих детей?

— Я не могу просто снять фильм и обо всем забыть. Я также помогла тем детям. Девочка, снявшаяся в главной роли, теперь учится в школе, также другие дети, которые там снялись. Когда мы снимаем, всегда берем актеров из простых людей, и потом моя семья помогает им. Даже актеров, в том числе детей, которые снимались 15 лет назад в фильмах моего отца, мы до сих пор поддерживаем, чтобы они могли продолжить учебу, развиваться.

— Каким будет ваш следующий фильм?

— В «Будду» я вложила очень много энергии, побывала с ним на многих фестивалях. И сейчас я от зрителей получаю эту энергию в ответ, чтобы продолжать работу. А также, пока езжу по свету, я собираю материал, пишу много различных историй, но еще не нашла ту, которую хотела бы воплотить на экране. Впрочем, недавно я закончила небольшую ленту о том, как Самира работала над картиной «Двуногий конь».

— Это уже не первый ваш фильм о Самире. Насколько сложно снимать собственную сестру?

— Возможно, кому-то это и сложно, но ведь я уже в 8 лет сняла первый фильм о ней цифровой камерой прямо на площадке. Поэтому я к таким сложностям привыкла. И в общем мне очень нравятся сложности. Мне также очень понравилось снимать фильм о том, как снимается кино. Самира меня тогда спросила: «Ты вообще собираешься бросать кинематографию?» Я ответила: «Нет, я в нее влюбилась».

— Кстати, общаясь с вами, должен отметить, что у вас твердый командный голос...

— Неужели?

— Как и у Самиры, если вспомнить «Радость безумия».

— Ну, когда живешь в таких условиях притеснений, как в Иране, это как-то закаляет характер и вырабатывает голос. Ту боль, которая рвется изнутри, невозможно выразить мягко.

— По-видимому, легче и на съемочной площадке?

— Да нет, у меня такой голос был с детства. В Афганистане ты не можешь вести себя как некая беззащитная девушка. Когда приезжаешь туда и видишь все те ужасы, это как-то настраивает по-другому. Кстати, сестра моя более женственная, у нее и голос более спокойный, и манеры более мягкие... Ну, такой у меня голос, что я могу сделать? Но детям я таким тоном никогда не приказывала.

— Кстати, дети в Европе имеют возможность учиться, но часто не хотят пользоваться ею. Ваша девочка — наоборот, стремится к знанию, однако ее лишают этого.

— Школа в моем фильме не является школой в прямом понимании; это то, как дети видят жизнь вокруг себя, как они ее копируют. Дети копируют все, что делают взрослые, и потом вырастают очень похожими на них. А поход в школу — это больше символический жест. На самом деле это шаг к познанию своей культуры, а также показатель того, что взрослые абсолютно не хотят в этом помочь. Девочка стремится изучить веселую историю, узнать что-то светлое, — а ей не дают этого, рассказывают что-то совсем иное. Если взрослые ничего не дают, девочке самой приходится идти и искать нужные ей знания.

— Слова «Я не хочу умирать» — не конец ли это детства для Бахтай?

— Такая ситуация случается очень часто. Например, когда в Афганистане коммунистов сменили талибы, те люди — а их было немало, — которые считались коммунистами, должны были внутренне умереть, убить свои идеалы, стать иными, чтобы выжить. Талибы представляли собой словно часть культуры, которая укоренилась. Талиб — это же был не просто кто-то, это был мужчина или брат, или сын, или сотрудник вашей соседки. А потом пришли американцы, и им пришлось опять приспосабливаться, убить все, к чему они привыкли, умереть и родиться заново абсолютно иными людьми. Такое переживают очень многие народы, когда меняются режимы или религии. Целые народности были вынуждены исчезнуть для того, чтобы продолжить существование.