Мыкола Винграновский сегодня,

На сегодняшний день о творчестве Мыколы Винграновского написано как будто немало. Десятый выпуск серии биобиблиографических очерков «Шістдесятництво: профілі на тлі покоління» (Национальная парламентская библиотека Украины, К., 2006), который посвящен Винграновскому, вмещает о нем 297 публикаций. А с 2006 года доныне появились новые литературоведческие материалы. Только в «Науковому віснику Миколаївського державного університету. Філологічні науки» (выпуск 14, 2007 г.) насчитываем 27 статей. Но слишком сложно найти герменевтическое толкование стихотворения «Її ім’я», написанного летом 1960 г. Возможно, поэтому через 41 год в знаменитом историософском воспоминании-эссе «Хто і що для мене незалежність України» (август 2001 г.) поэт открыл «тайну», почему появилось это произведение.

После учебы в Москве, как известно, Винграновский был направлен на Киевскую киностудию им. Александра Довженко, где бурлил дух украинофобии, особенно среди редакторов, которым поручалось переводить украинские киносценарии на русский язык. «Украинским языком, — вспоминал молодой кинорежиссер, — редакторы владели «пятое через десятое», и я им об этом сказал. За это они меня возненавидели. А вершиной идеологической власти на киностудии были именно они, редакторы. Вернее, редактрисы. Почему-то именно их на киностудии числилось больше всего, и смотрели они, особенно на режиссеров, взглядами прокуроров. Их боялись все: и режиссеры, и сценаристы, и даже директор студии. Но ненавидели они меня. «Потому что ты не тем пахнешь», — сказал мне как-то один мой товарищ-сценарист. От директора киностудии — «кадра», присланного из Москвы, — до режиссеров, операторов, художников, костюмеров, гримеров и любимых моих редактрис, все, ну, повально все, общались известно на каком языке. Чувствуя кожей на себе их языковую спесь, которая была, наконец, не чем иным, как их собственной второсортностью, я тогда написал стихотворение:

«Спалений, // спечалений печаллю, // Все життя // таврований // Одним і тим же іменем // Я до тебе, друже мій, причалюю — // Обніми мене. // Зболений одним наскрізним болем, // У нейлонових спіжонених роках // Прокотивсь я перекотиполем // По дівочих снах та іменах. // В донжуани на алеї стінені, // В демагогію, у твіст, у джаз, у вальс // Я тікав, тікав від цього імені, // Як тікають тисячі із нас. // Наздогнало. Обхопило. Глянуло. // Прокляло. Простило. Обняло. // Засмутилося. Задумалось. Поганило. // Випросталося. Звело. І — повело! // Це ім’я — моєї долі хвища, // Це ім’я — не лоскут носовий. // Слухайте, двоногі кладовища, // На печальній радості моїй! // Це ім’я для вас лиш територія // Від колиски і до крематорія!»1

Это стихотворение (о, парадокс!) очень актуально и сегодня. Реалии соционациональной бездуховности, малороссийского плебейства и украинофобского цинизма в независимой (это слово нужно писать в кавычках) Украине так же диктуют его, как и тогда, и в любые другие трагические периоды нашей истории, когда украинское слово с лишением его духовного достоинства отправляли как второсортное в «неперспективные села» погибать вместе с теми селами.

Наше независимое государство, к сожалению, не сформировало национальных лидеров, а если сформировало, то таких, которые сами себя именуют элитой и которых слишком уж много, более чем достаточно. Все, что бы ни говорилось на этот счет в печати и других информационных средствах, — это всего лишь демагогическая жвачка, которая по вкусу в предвыборные и избирательные периоды кандидатам на президентский престол и на депутатские или другие высокие «ложи». После этого эту жвачку выплевывают, а «добротворцы» в Москве за свою как будто невидимую политическую аннексию ослабляют газовый кран, и снова «Україна в огні» — в огне украинофобском. Поэтому и дальше сохраняет свою актуальность маланюковская сентенция: «Як в нації вождів нема, тоді вожді — її поети». Ни один президент, ни одно правительство за время независимости не дали нации того, чего она от них ожидала. Спасением опять становится Поэт. Есть яркий пример жизненного и творческого пути Лины Костенко... Украинские строители государства ее более чем разочаровали:
Які засиджені скрижалі.
Яке злиденство
зветься шансом!
На жаль, уже і в цій державі
Стаю потроху дисонансом.

«Почему Поэт становится диссонансом? — не без риторической иронии спрашивает критик Дмитрий Дроздовский. — Собственно для кого он является диссонансом? Для новой-старой власти? Для себя?»2, — и сам же отвечает: — «После многолетнего молчания (обусловленного властью! — Т. С.) она возвращается в литературу, чтобы сформировать новую модель украинской культуры. Советская культура — это не только антинациональная культура, но и в сущности антикультурная культура, которая оставляет после себя духовный вакуум. Двадцатилетняя украинская независимость создала вакуум второго сорта — когда любое сказанное представителями слово лишено ценности и существуют в системе двойных стандартов»3.

Почему я называю Лину Костенко, когда идет речь о Мыколе Винграновском? Должно быть, потому, что из Государства Слова Лины Костенко в Государство Слова Мыколы Винграновского или, наоборот — это в двух случаях — путь на территорию духовного Содружества, где стандарты двойной игры, двойной морали отсутствуют, где Поэт и в самом деле в вечных рабских условиях все равно должен оставаться Главой, поскольку нация, любя чужих вождей, не рождает своих. Следовательно, поэт должен высечь огонь такой веры, чтобы уставшая нация воскресла, возродилась в имени Украина. Даст Бог... Ее именем Винграновский «пропече кожну душу, груди і чоло» родных ревнителей чуждого, которые у себя дома отказываются от рода, Украиной торгуя.
В цьому імені
ви днюєте й ночуєте,
І для вас воно Ї пшениця,
порося...
Я ще назову його, ви чуєте?
Я ще потрясу ним всіх і вся!
Я ще пропечу ним,
ще проклацаю
Кожну душу, груди і чоло:
Невігласами,
подонками замацаним,
Наче воно зроду й не було.
Друже, товариство моє чисте!
В нас роботи з літа до зими.
Так вже склалось:
все життя плямисте,
Так уже
випростуємось
ми!

Украинская история в творческом дискурсе Мыколы Винграновского занимает, если не доминирующее, то очень существенное место. Конечно, прежде всего, имеется в виду его кинопроект «Чотирнадцять столиць України» и исторический роман «Северин Наливайко», над которым он трудился много лет. По-видимому, эта работа началась в далеком 1966 году из стихотворения «Остання сповідь Северина Наливайка».
...Живу — назад.
Я — Наливайко. Все.
Ми починаєм битву
за Вкраїну.
Наш чорний вус
у чорний гнів тече,
І юний меч наш розгинає
спину.
...В суцільних ворогах
пройшли роки-рої,
Руїна захлиналася руїною.
Ми на Вкраїні хворі
Україною,
На Україні в пошуках її...
...Забіліли сніги мої чорні,
Засміялась душа молода:
Воріженьки стоять видзіѓорні,
Воріженьки стоять, як вода...

А впрочем, трудно судить, где Винграновский начинается как историк — в поэзии, прозе или кинематографе... Поэтическое постижение исторических фактов было ему свойственно еще до написания Наливайко. А если брать глубже, то мыслить историей, дышать ею, находиться в ней, это — состояние души настоящего украинца. Ведь пахать, сеять, выращивать хлеб и каждое мгновение быть готовым к охране и обороне родной земли — это уже в его крови — от трипольской культуры до холоднояровской героической эпопеи и священной борьбы УПА. Тем более, что украинский поэт — это всегда «стилет» и «стилос» в его руках.

Мыкола Винграновский как будто и не замечал, что он весь в истории, а она в нем. В письме к одному из своих адресатов он объясняет, как появились его «Чотирнадцять столиць України». «Это все для меня несколько неожиданно... По специальности я не историк, написать историю Украины, как это, скажем, сделали М. Грушевский, П. Дорошенко или Наталия Полонская-Василенко, дело чрезвычайно тяжелое, кропотливое и, кроме универсальных знаний, требует всей жизни и терпеливости. Мои же «Короткі нариси з історії України» начались с предложения редакции Народного календаря, того отрывного, по листочку календаря, который висит на стене чуть ли не в каждом доме. Редакция предложила мне, на выбор, написать о ком-то или о чем-то из нашего прошлого. Такая мысль, очевидно, пришла от ознакомления с моим романом «Северин Наливайко», который печатался в журнале «Вітчизна» и который вот-вот должен появиться в издательстве «Веселка». На предложение редакции календаря я с охотой согласился, и вместо того, чтобы написать «о ком-то или о чем-то» из нашей истории, сел и попробовал проследить ее всю — с времен, когда люди жилы в пещерах, и до наших дней»4.

Это откровенное признание поэта, в котором он себя, как будто недооценивает, толерантно с объективностью исследователя опровергает Л. Тарнашинская. Говорит она: «писатель вырабатывал собственную поэтическую культуру, которая вырастала на его культуре чувственной, эстетической, родовой, ментальной, — последняя была в полной мере обусловлена теми этнопсихологическими факторами, которые и формируют украинскую ментальность, специфику поэтического мышления. Сын степи и моря, он сумел синтезировать в своем поэтическом видении всю Украину — от просоленного Сиваша до самой маленькой речушки»5. Сюда можно добавить — сумел синтезировать уроки и опыт трагической и героической украинской истории, сопоставляя ее с современностью: «Ти бачиш: попід часом, попід віком, // Де все не спить і прагне та болить, // Сумний мій задум ходить біля вікон, // Шаблюкою у шибку шебертить. // ... // ... // Минає все, лиш наше не минає, // Одним займаємось, що ставимо свічки, // Та гордо плачемо, та «Заповіт» співаєм, // Співаєм тяжко так, що наче залюбки. // Та всмак їмо могутніми зубами, // Цілуємось могутньо, як бійці, // І в кого на душі синці або рубці, // То аж тоді — це не в ім’я забави... // ...Попід небом, листом і соломою, // Під землею в вічність завглибки, // Синьою безоднею солоною // Козаки ладнають байдаки. // Там Самійло Кішка й Сагайдачний, // Там Небаба чорний і гіркий, // І правиці рапаногарячі // Козаків над лугом у віки. // Вони ідуть мені в обличчя // В тій небрехливій глибині, // Де воля волю тихо кличе, // Де море стогне і кигиче, // І зиче дещо і мені...»

Вот такая поэтическая медитация, где бурлит историософский дух, окрашенный (как нередко случалось в нашей поэзии — у Т. Шевченко, П. Кулиша, И. Франко, Е. Маланюка и др.) сатирическим упреком. Но сатира поэта и самокритичность — это не только факт объективного воссоздания нашей истории и нашей современности. Самийло Кишка, и Сагайдачный, и Небаба, и казаки над лугом — не только исторические персонажи, а олицетворение нашей неумолчной потребности свободы. Нам остается услышать, как «воля волю кличе».

В таком художественно-поэтическом дискурсе очень колоритными и содержательно наполненными являются образы моря, реки, воды. Кстати, полифоническим художественно-коннотационным смыслам мифологемы воды в поэзии Мыколы Винграновского как архетипного информационного кода украинского народа и его образного мироощущения отдельное исследование посвятила упоминавшаяся уже Людмила Тарнашинская. «Трансформація архетипного образу-символу води, — говорит она, — розгортається у кількох паралельних формотворчих площинах. Перша витворює такий трансформаційний ланцюжок міфологеми вода: крапля — дощ, сніг (кучугури) — лід — волога — мгла — туман (як скраплена вода) — роса — сльоза... Друга виглядає так: вода — струмок — джерело — ріка — Дунай / Дунай — Дніпро — море — океан — лиман — заплава — русло — протока — калюжа — криничний голос та ін. Існує також третій ряд — дотичних (або вторинних) конотацій: берег (як твердь, суша, межа, поріг) — дно — пісок — очерет — ропа — мул — гребля — човен — весло — відро — лози — гусяче перо — небо тощо, що витворює довкола концепта вода похідні, маргінальні конотації. Усі ці образи-символи як поетичний продукт метаморфози води поет наділяє різними семантичними преференціями»6.

Архетип воды у Мыколы Винграновского и в самом деле многоструйный: «Вода гріє щоки під снігом»; «Течуть небес зелені й сині води»; «Дніпро утік — лишилася вода»; «Шепоче дощ... Ріка читає сірими очима...»; «За птахом піниться вода»; «На ясні зорі і на чисті води» и тому подобное.

Вода — основа биоса во Вселенной, предмет жизни всех биологических форм. Ученые говорят, что мозг человека в большой степени состоит из воды (90%), поэтому является универсальной «субстанцией» связей в биосфере. Следовательно, вода — живой и чувственный организм — имеет «память», «язык». Собственно, Л. Тарнашинская из этого и исходит, почему вода у Винграновского наделена голосом и почему этот голос разноинтонационный, почему «синий» и «зеленый» цвет становится характеристикой «голоса воды», почему и как в воде заложена идея возрождения, круговорот бытия.

Можно понимать, что именно на этой основе в пятистишье «На Псло, на Ворсклу, на Сулу, на юні води непочаті» поэт решил рассказать: «Про наші ріки невеликі, // Я хочу показати вам // Предтечі наші... Щоб вовіки // Світилось голубе ім’я // У нашім домі і дорозі. // Щоб в їхній голубій тривозі // Тривога ваша і моя // Була присутня...» И он рассказывает, что «від Либеді лишилось лиш ім’я», что «ця річка не живе. // Вона осліплена, оскіплена навіки», что «її бояться і моря, і ріки», потому что «річка ця — погибель їх...». В художественной субстанции течения наших рек «під синіми вітрилами ночей» плывет наша история в своей реальной подлинности такой, какой она была вчерашней действительностью, в которой жили своей жизнью и мечтами наши предки, рожали нас и нам оставляли грустное и веселое свое наследство. Реки — это кровеносные сосуды нашего бытийного организма, они все помнят:
Древлянський Тетереве наш!
Як сон суворий темно-русий,
Як мед із половецьких чаш,
Свої важкі ти води рушиш.
Княгині Ольги слава гнівна,
І Святослава меч гіркий,
Язичеського повен гімну,
Ти вперся лобом у віки,
І зором воїна і мужа
Ти бережеш Дажбога лик.
І так живеш ти.
Так ти служиш
І твій язичеський язик
Нам дорогий в ракетнім світі.
І твої води непролиті —
Священні води в грішний вік.

Французский философ и литературовед Гастон Башляр в труде «Вода и грезы» развил теоретическую версию, по которой вода «видит» и «слышит». «Философия» воды отвечает философии человека. По Г. Башляру, «вода является субстанцией небытия», «...материей отчаяния», «...меланхолизирующей силой», «...вона может скрывать в своей материальной силе смерть»7. В подсознании поэтического мышления есть еще и другие ассоциативные сюжеты воды: разнообразие позитивных и негативных эмоциональных нюансов. Скажем, украинская «молодомузовская» поэзия явила собой подобных интерпретаций много. Например, стихотворение Степана Чарнецкого: «Над каламутною водою // стою в задумі //Уся моя душа, здаєьтся, // втонула в шумі... // Ріко співуча! Кілько в тобі // болісних стонів // Кілько в тобі за душу рвучих // Тихих півтонів».

Мыкола Винграновский в финальной части пятистихотворного строя выше упоминавшегося произведения («На Псло, на Ворсклу...») метафору вечности течения реки и жизнесозидательной воды раскодирует, переадресовывая ее в историософскую плоскость общественного бытия своего времени.
І мова нашої води
У мові вод усепланетних
Не є глагол сльози й біди,
То мова є глибин відвертих.
Ми знаєм крики наших вод,
Коли вони горіли кров’ю.
Ті крики в нас. Бо ми — народ.
І води наші — кров з любов’ю!

Историческая память всегда в сердцевине художественной мысли поэта. Память истории была и всегда остается основой основ национальной идентичности, ее нерушимым фундаментом. Сегодня не без содействия антиукраинских деятелей этот фундамент пытаются разрушить, подменить чужым. Так было в шестидесятых, семидесятых или любой другой период жизни поэта в условиях режима советской империи, и не менее фатально, если не грубее, подобное происходит сейчас, потому что надругательство над собой совершают свои. Ныне антиукраинский спрут с действующими «куклами» нашей действительности — разнообразными януковичами, семиноженками и табачниками, которые играют роли государственных деятелей, а в действительности без какой-либо игры живут и ведут себя по неписаной «конституции» янычаров, предлагают переписать нашу историю, сфабриковать ее под идеологию завоевателя, а деликатнее сказав, написать общую историю двух разных суверенных государств, между которыми уже веками продолжается видимая и невидимая война. То есть исказить историческую правду так, вроде бы два братских народа равны, но при этом равенстве есть «старший» и «младший» брат. Завуалирывая такое братство, — не «старший» брат и брат «младший», потому что за «младшего», волей-неволей, а придется признать не украинца. Мыкола Винграновский свои «тихие» инвективы адресовал своему времени, тому, в котором он жил, в котором всю жизнь «був таврований», «зболений одним наскрізним болем». Его тогдашние обличительные стрелы самопереадресовываются, к сожалению, и во время нынешнее:
Як міниться усе!
І дурень той, хто зміни
Незмінно заміня
вчорашнім днем без змін.
Народ в путі.
Та він тавра не зніме
Із тих, хто за народ
являв
себе
взамін
І, відрізаючи
живі шматки з народу,
Пророкував народові майбуть.
Та брів народ.
Де бродом, де без броду,
Без нас, нетяг,
тягнувсь з не бути в буть.
Бо він народ.
Бо він — глагол життя.
Він — зміна змін.
Йому нема заміни.
Бо він один крізь весни
і крізь зими
Веде свій шлях
з не бути у буття.
А ми? Хто ми?
Себе ми знаєм зроду.
Чимало віддалось
нас жаху в рот.
Лиш ті не віддалися,
хто народу
Віддав себе і ствердив
свій народ.

Текстуальный анализ поэзии и прозы Мыколы Винграновского, утверждают специалисты, дает основания говорить, что его писательский талант трансформировался, «перерождался» в кинорежиссерский, а в других случаях — наоборот: зрительные эффекты, которые вводил автор в ткань литературного текста, положительно влияли на его художественную материю. В этой связи есть интересное наблюдение Д. Кременя. Он говорит, что некоторые стихотворения Винграновского написаны «по канонам рапидной съемки — панорамной, замедленной съемки»8, которая способствует воссозданию исторической широты и глубины «именно украинского «киноглаза». Небольшую по размеру поэму «Ніч Івана Богуна» Кремень называет киноэпопеей, в которой «панорамное виденье автора усиливается закадровым голосом», где «буквально ошеломляют столкновение зрительных образов-метафор» («ребра на гаках, де воля говорила», «червоніє чорне вороння»). В этой поэме-киноэпопее, где «рабство грає в сурми золоті», а ветер — «свище вітер черепу у вуха», — говорит критик, — как в «Апофеозе смерти» В. Верещагина, гениального баталиста, но и гениального философа. Невероятно зримые, видные воочию, как в замедленной съемке — картины Руины»9:
Невірна ніч, непевна, —
тупу-тупу —
Безнебна ніч —
татари де?! — прийшла.
Шикує смерть —
не спіте! — труп по трупу,
Ридають коні,
кублиться імла.
Хропуть шаблі,
і ядра захропли.
Хропе і втома,
цямкає губами,
І хмара ріжеться
кривавими рогами
В безнебнім небі
чорними шляхами,
І тиша спить, і віти, і вітри.
Мазниці густо сплять,
і кругло сплять колеса,
І кулям сняться голови
й серця:
Невірна ніч! Ганьба
довготелеса
Схиляється до нашого лиця.

Могил нема.
Могили повтікали.
Дніпро утік —
лишилася вода.
І вовчі небеса —
над вовчими віками
Снують свою ходу —
печальна та хода.
І нипає помазаником Божим
Півправда, півсвобода,
півжиття.

Картинам Руины, краха, несвободы, беды контрастируют картины Воскресения, воздвиженья Духа свободы: «Ми знаємо, куди йдемо, // Як наші ночі йдуть за днями, // І України знамено // Кричить і горбиться за нами. // [...] // Поміж ядер, гармат і возів, й казанів // Від Дунаю, Дністра і до Дону // На плечах жебраків, // На плечах козаків // Домовина іде додому, // То мене несуть, ще й коня ведуть, // Кінь голівоньку хиле, // В пережовклих степах золоту каламуть // Вітер з Вінниці хвиле».

Те, кто пишет о Винграновском, входя в его поэтический мир, в глубинное естество его образов, метафор, глубоко проникаются им, как это делает Д. Кремень. «Можливо, Микола Вінграновський, — говорит он, — був реінкарнацією Тараса Шевченка? Бездітного академіка графіки, геніального поета? Можливо, в поезії Вінграновський зумів відтворити те, що не зміг і його названий батько Олександр Довженко? Ніколи Вінграновський не зрікався своїх батька й матері, братів і сестер генетичних і духовних! Не культ, а воскресіння великого поета станеться тоді, коли над Україною перестане грати в золоті сурми духовне рабство!»10.

Многое из того, чего не сумел воспроизвести в литературе «названый отец» Винграновского — его великий Учитель Александр Довженко, не сумел и Ученик, потому что над Украиной «духовне рабство» не переставало играть «в золоті сурми». Но, «не сумел ли»? Скорее всего, то, что Винграновский хотел выразить, он находил для этого форму, пусть и не открытую, но выраженный «сюжет», тот, который он мог опубликовать, был адекватен «сюжету» из украинской действительности, который бы советская цензура никогда в печать не пустила. Уникальное в этом смысле стихотворение «Повернення Хікмета». Эта страшная драма «Поета і Народу», «Поета і Держави» и существовала между гениальным сыном Турции и Самой Турцией говорит о драме иной — Шевченко и Украина в условиях империи:
Тремти, Туреччино!
Він вирушив до тебе.
Свою труну розбивши
опівночі,
Навпомацки
в зеленім темновинні
Він вирушив до тебе, бо поети
І в смерті кличуть
землю батьківщини.
Він вирушив до тебе
під дубами,
Під корневищами
страждань своїх і муки,
Під корневищами
політик і країн,
Під корневищем
людства — до вітчизни.
Попід Дніпро,
біля чола Тараса,
До моря Чорного,
а потім і під морем
На ліктях, на колінах
твій поет
Повзе до тебе,
чуєш, батьківщино?!
...Прости мене,
що я твою смиренність
Підняв на голос,
що не спала ти.
Що не оспівував тебе,
ридавши ридма,
А бив тебе у зуби
за покірність,
За сліпоту, за гэмовий хребет
Перед фашистськими
ногами і штиблетами.
Прости мене
за тюрмища твої,
Що дух в мені гноїли
й ѓвалтували,
Прости мене за мене,
батьківщино.
Прощаєш, так?
Будь проклята тоді!
Тоді я сам — Туреччина.
Я — ти!
Я та Туреччина,
ім’я якій Свобода.
Тремтіть, Туреччини!
Поети — не кроти.
Поета очі — це вітчизни очі.

«У золоті..., у царствені зіниці» Родины, своего народа Винграновский всматривался «змалечку-мала», а в тяжелые времена очередного наступления красной империи на подчиненные ей народы, в частности на украинский, то есть в первой половине семидесятых годов, когда с новой силой заработала репрессивная машина, поэт написал «Величальну народові». И Дзюба не случайно увидел, что «Винграновский неделимый и всечасный в себе... Все, чего когда-либо достигало его душевное зрение и что слышно или не слышно касалось когда-то его душе, — сказал он, — все оно живет в нем постоянно, глубинно теплится способным ежесекундно вспыхнуть живым угольком и ежесекундно готово лететь водопадом, упасть росинкой или ударить громом — по самому незаметному и самому неожиданному поводу. Что раз было понято, раз переживалось, в счастливое — одно на всю жизнь — мгновение стало доступно и причастно, то уже не заиливается, и не выстуживается, и не отодвигается со временем в отдаленные душевные тайники. Поэтому его поэзия — это какое-то постоянное взаимопереливание разных чувств и разных состояний души, разных ее «уровней»11 .

Созвучен с Иваном Дзюбой преданный почитатель творчества Мыколы Винграновского, львовский писатель Роман Дидула, воспринимающий поэта в двух равно важных мирах, то есть «в мире том, который прошел, и в том, который есть, но тот минувший не прошел, потому что в нем ответы на жгучие современные вопросы»12.

Жаль, что этих жгучих проблем и сегодня, уже после ухода поэта в лучшие из миров, не становится меньше, если не множатся сами на себя. Следовательно, в сложной нашей действительности Слово поэта остается историософским размышлением и живым «глаголом». В таком идейно-тематическом русле, где образы-архетипы Народа, Родины, Страны, Украины, Шевченко, Днепра персонифицируют собой духовное бытие отдельного «я» и «я» украинской национальной плоти как неразрывной целостности в последовательной преемственности от прошлого через современное в будущую, поэт «создал» едва ли не наибольшее количество своих произведений. Взаимоперетекание художественного времени в этих произведениях иногда может быть незаметным. Все, что «происходит» в произведении, это происходит в настоящее время. Иногда несколько образов, которые всплывают на общем фоне поэтического текста, «переадресовывают» читателя в иную эмоционально-ассоциативную плоскость, по сравнению с той, в которой он до сих пор находился.
Країно чорних брів
й важких, повільних губ,
Темнавих губ,
що їх не процілуєш,
Як тепло ти лежиш!
як тепло ти німуєш!
І понад нами
місяць-однолюб!
Лиш очерет навстоячки
щось пише,
Навпомацки
по шепітній воді,
І над водою й очеретом тиша
Виводить в небо зорі молоді.
Там час себе по ниточці
тороче,
А тут, а тут,
де все тривога й щем,
Де до душі душа
притислася і хоче
Іще, іще, але куди ж іще?..

Этими «переадресовывающими» образами, то есть знаками временного течения, в цитируемом стихотворении есть: «понад нами місяць-однолюб», «очерет навстоячки щось пише» и «час себе по ниточці тороче». Философию данных образных топосов объяснять излишне. Она красноречива и легко узнаваема. Все по Божьей милости: греховное и безгрешное, хорошее и плохое, то есть все «чорне» и «біле» записывается в «книгу буття», и ничего не пропадает. Стихотворение «Країно чорних брів й важких, повільних губ» в творческой биографии поэта появилось едва ли не последним. Он его написал в 2003 году. Это произведение, как «гербовая печать» Винграновского, которой подтверждается интенсивное философское «нарастание» ощущений поэта, что последовательно происходило в течение всего творческого пути и пролегало сквозь сборники «Сто поезій» (1967), «На синім березі» (1978) вплоть до вещей последних. Творческая эволюция Мыколы Винграновского по своей природе факт очень интересный и свойственный только истинным талантам. Его можно очертить выражением «изменяемость постоянства», а это значит, что природная одаренность индивида не остается формой застывшей, она по воле этого индивида (в данном случае — Мыколы Винграновского) совершенствуется, «дополняет себя». Не случайно его последний сборник стихотворений «Губами теплими і оком золотим» (1984) «по всеобъемлющему охвату разных граней естества» сравнивают «с мистерией» (И. Дзюба, А. Менший).

Если в творчестве Мыколы Винграновского обобщать экзистенциональное присутствие украинской истории и экзистенциональное присутствие в ней человека, то сущность таковой, по-видимому, подсознательно закладывалась еще в его раннем цикле «Вінок на березі юності» (1957):
Я встигну долюбить!
Доклясти встигну я
І встигну я
до тих часів дожити,
Коли в польоті вічному Земля
Навчиться вже
собою володіти.
Людина я — і день такий новий
Обов’язок святий
мій наближати.
Усе для нього!
Все йому віддати —
Від всіх тривог
до шелесту трави.

Образ «коли в польоті вічному Земля навчиться вже собою володіти» воспринимается как своеобразный параллелизм к скрытой субстанции строк мысли, что и человек в своем жизненном «польоті» должен научиться подобному, чтобы всегда и во всем чувствовать себя частью в вечной материи бытия своего народа и своей истории.

1 Вінграновський М. Манюня. — Львів: Літопис, 2003. — C. 310

2 Дроздовський Д. Ліна Костенко в Севастополі // «День». — № 81-82, п’ятниця-субота. — 14-15 травня 2010.

3 Там само.

4 Вінграновський М. Манюня. — Львів: Літопис, 2003. — С. 269.

5 Тарнашинська Л. ...І обертається з землею Україна. — «Микола Вінграновський: Все на світі з людської душі». — К., 2006. — С. 23.

6 Тарнашинська Л. Міфологема води Миколи Вінграновського в структурі космо-психо-логосу як інформаційний код українства // Науковий вісник Миколаївського державного університету. Філологічні записки. Випуск 14. — Миколаїв, 2007. — С. 70.

7 Башляр Г. Вода и грезы. Опыт о воображении материи. — М.: Издательство гуманитарной литературы, 1998. — С. 133-134.

8 Кремінь Д. Кінематографічна складова у поетичній творчості М. Вінграновського // Науковий вісник Миколаївського держуніверситету. Філологічні науки. — Миколаїв, 2007. — Вип. 14. — С. 41.

9 Там само. — С. 42.

10 Там само. — С. 43.

11 Дзюба І. Духовна міра таланту. // Микола Вінграновський. Вибрані твори. — К.: Дніпро, 1986. — С.5-23.

12 Дідула Р. Геній Вінграновського. // Дзвін. — Ч. 11-12. — 2006. — С. 32.