Над словами, над молчанием

Я начну с очень далекого и личного — в начале восьмидесятых, когда он снова появился во Львове после девяти лет заключения и ссылки, я почти ничего не знал о нем, хотя наверняка ходил по тем же улицам и — что естественно — бывал в стенах той же библиотеки имени Стефаника, где он работал, кажется, «техперсоналом». В то время везде циркулировали всяческие слухи (а Львов — это Город Слухов) о каких-то поэтах-диссидентах, о тайных сборищах на Чертовой Скале, о супер-группе «Вуйки» и рок-опере «Степан Бандера». В той вязкой, насыщенной парами и нашептываниями атмосфере сумасбродно-дивного города я искал самого себя, старательно обходя возможных кумиров.

Несколько позже, весной восемьдесят третьего, я, в конечном счете, пережил одно из наиболее сильных в жизни поэтических потрясений. Происходило это в запущенной, обросшей первой апрельской зеленью львовской вилле с башней, где тогдашний ее временный обитатель, дзэн-буддист Николай Юрьевич Рябчук в который раз поражал меня своими неисчерпаемыми залежами запретных плодов, в первую очередь самиздата (своего рода альтернативного курса лекций по украинской литературе). Сборник за сборником, название за названием, стихотворение за стихотворением — на папиросной бумаге, формат А5, четвертый-пятый, уже почти нечитабельный экземпляр машинописи: «Відчинення вертепу», «Спогад про світ», «Коронування опудала», «Підсумовуючи мовчання»… Да, то была еще предксероксная эпоха, и даже частные печатные машинки должны были состоять на особом учете в особых местах.

Здесь, пользуясь случаем, — глубокий поклон целой, без преувеличения, армии переписчиков и размноживателей, а также курьеров и распространителей, этим удивительным львовским женщинам и мужчинам, этим монахиням и монахам нового времени, этой тайной индустрии сопротивления, десяткам и сотням законспирированных интеллектуалов и просто поведенных почитателей поэзии, всяческих там врачей-инженеров-сторожей-студентов, которые сделали возможными эти тиражи, эти тайные библиотеки и книжные серии, непристанно рискуя собой, друзьями и родными. Это именно благодаря им наша литература не просто могла быть, а таки была другой, отличной от той орденоносной парткомовской шлюхи, которая вертелась — и доныне вертится! — в официальном обращении.

Возвращаясь к тому сеансу в Рябчуковой келье, прибавлю только, что одним духом прочитал тогда «всего Калинца» (восемь книжек, девять — не помню — все, что были под рукой), это длилось ночь и добрую часть следующего дня, но с тех пор его поэзия навсегда ассоциируется у меня с открытым окном, первой апрельской зеленью, стаканом черно-золотого чая, пением птиц и ветром ожиданий. Сразу хотелось перепечатать все это для себя. Передо мной возник кто-то, кого я сразу страшно полюбил — и не только поэзия, но и тайна здесь была причиной. Тайна называлась жизнью и начиналась здесь же, за окном.

Это правда, что тогда, в те минуты он был где-то совсем рядом, во Львове. Правда и то, что уже тогда он больше не писал стихов. «После 1981 года я замолчал как поэт и теперь я — импресарио бывшего Игоря Калинца», — читаем в его «Автобиографическом примечании». Насколько мне известно, это молчание продолжается и сегодня — вот еще одна тайна. Откуда приходит поэзия? И куда уходит? И что делать нам в этой жизни, когда из нее уходит поэзия? И что делать с жизнью, если поэзия не покидает ее?

Семнадцать поэтических книг Калинца — это, несомненно, мир. Его появление обусловила совершенно особая свобода — создавать собственные кодексы, классификации, синонимические ряды, душевные трансгрессии. Способность роскошествовать в подаренном тебе языке оказалась просто феноменальной. И хотя каждая из книг писалась как-будто с иным конструктивно-стилистическим сверхзаданием (и это ощутимо, это всегда удается, ведь Калинец исключительно эстетский), в то же время ни одна не отрицает другую, и в каждой сразу узнаваем едино возможный автор. Вечный шляхтич, хозяин воли, рыцарь герба неприкаянности, калиновый денди тюрьм и лагерей, личность без примесей. Возможно, еще будет написано когда-нибудь о его единственной Книге.

Сегодня же я — о своей благодарности. Хорошо, что рядом, не так уже и далеко, живет кто- то благородный. Хорошо, что он непокорный и непродажный. Хорошо, что в этом хамском мире есть возможность противостояния и она воплощается в строки, ритмы, жесты, в «слепую печать» самиздатовских тетрадей, в переиздания и переводы на другие (более счастливые?) языки. Хорошо, что она воплощается также в молчании — иногда это многозначительнее самой красноречивой речи.

И, наконец — уже лично. Иногда ужасно хочется быть учеником. Я благодарен Калинцу за то, что у меня есть такая возможность.