«Награда приближается к культурным реалиям», – эксперт

Напомним, что лауреатами Шевченковской премии в этом году стали: поэт Юрий Буряк — за книгу стихов «Не мертве море», художник Николай Компанец — за художественный цикл «Земля моїх батьків» и иллюстрации к произведениям Николая Гоголя, писатель Константин Москалец — за книгу литературной критики и эссеистики «Сполохи», а также актер Петр Панчук — за воплощение образа Тараса Шевченко на отечественной театральной сцене. В трех номинациях («Публицистика и журналистика», «Музыкальное искусство» и «Концертно-исполнительское искусство») кандидаты не набрали необходимого количества голосов.

«С Петром Панчуком я работал над образом Шевченко в Черкасском академическом областном украинском музыкально-драматическом театре им. Т. Шевченко, — рассказывает режиссер и продюсер Сергей Проскурня. — Петр — актер и личность хрустальной честности и чистоты. Мне кажется, сегодняшняя его награда больше нужна самой премии им. Шевченко. То же самое можно сказать и о других лауреатах. Это свидетельствует о том, что награда действительно приближается к людям, приближается к культурным реалиям — сходит «пена» так называемого официального искусства, изменяется канон. Процедура выдвижения в этом году прошла, на мой взгляд, довольно органично».

Глава Комитета по Национальной премии Украины им. Т. Шевченко, поэт Борис Олийник рассказал «Дню»:  «Было много дискуссий, противоположных оценок. Тем не менее, состав победителей в этом году, по моему мнению, — действительно высококачественный. Это люди, которые работают в искусстве не один год. Победили те, кто действительно работал, а не говорил о себе. Non multa, sed multum (лат. «Дело не в количестве, а в качестве»). Конечно, результатом довольны не все, но предубежденности и заговора в решениях Комитета не ищите, поскольку голосования — закрытые»...

(Денежный эквивалент Шевченковской премии составляет 240 тысяч гривен.)

«День» поздравляет победителей и предлагает читателям ближе познакомиться с тремя нынешними лауреатами — Юрием Буряком, Константином Москальцом и Петром Панчуком.

Юрий БУРЯК: «Экспериментирую в поэзии, чтобы избежать литературной стагнации»

Юрий Григорьевич — представитель литературного поколения «восьмидесятников», известный украинский поэт, экспериментатор-модернист, мастер художественного слова, которому принадлежит авторство ряда поэтических сборников, а именно: «Струми», «Брук», «Tabula rasa», «Оріль», «Амальгама», «Коло навколо», «Не мертве море» и др.

Он лауреат многих литературных и художественных премий, в частности имени Павла Усенко, Ивана Огиенко, Евгения Плужника, Владимира Сосюры, Дмитрия Нитченко, Бориса Нечерды.

Юрию Буряку принадлежат переводы древнебулгарского эпоса Кул-Гали «Легенда о Юсуфе», Шамси Башту «Легенда о дочери Шана», польских классицистов Станислава Трембецкого и Яна Бровинского, поэзии Федора Тютчева, Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама, Эзры Паунда, Константиноса Кавафиса, Иосифа Бродского, современных английских поэтов, в частности Фионы Симпсон.

Сборник поэзий «Не мертве море» Юрия Буряка, получивший Национальную премию Украины имени Тараса Шевченко в 2015 году в направлении «Литература», — весьма философская и одновременно музыкальная книга, поражающая своей свежестью, утонченностью и масштабностью чувств и проблематики.

— Один из литературных критиков считает, что у вас поэзия — как проза, а проза — как поэзия. А как бы вы сами охарактеризовали ваш стиль письма?

— Это только внешняя подобность некоторых моих поэтических текстов прозе и, напротив, прозы поэзии. Гротескная «Ентропія», над которой я работаю, может восприниматься именно так. Уверен, что можно пользоваться пятью-семью или и десятью художественными (поэтическими) практиками: классической и усложненной версификациями, многослойным рифмованием, аллитерационной поэзией, поэзией новых форм, которой в свое время отдали дань древнеэллинские поэты, такие как Каллимах или Алкей, или древнеримские — Вергилий или Гораций. Да и практики всех времен и народов демонстрируют немало примеров прозопоэзии или поэзопрозы, как некоторые из критиков это называют. Но для Поэта это только та магма, та форма, которая может аккумулировать энергию к выходу в поэтическую ткань, безотносительно к ориентации на ценителей поэзии классической версификации. Это — постоянный поиск, и не важно, в какую форму укладывается поэтическое содержание. Как говорил поэт-классик с украинскими корнями, известный российский футурист Владимир Маяковский: «Поэзия или есть, или ее нет...»

Что касается экспериментальности моей поэзии, то глубоко убежден, что экспериментаторами в украинской литературе были не только Иван Величковский, но и Иван Котляревский, и целая плеяда поэтов, «заклейменных» термином «котляревщина». Большим экспериментатором и новатором можно считать и Тараса Шевченко, который соединил европейскую поэтику с поэтикой украинского фольклора. Любая настоящая поэзия — экспериментальна, потому что «гладкопись» и типичность — это признаки литературной стагнации.

— В отличие от Михайля Семенко, который ради самоутверждения призывал в начале 20-х игнорировать творческое наследие Шевченко, вы словно ведете на страницах книги дружественный диалог с самим Тарасом Григорьевичем, называя его символическим эйдосом украинской культуры. Правда, в этом общении преобладает трагическое, а не оптимистическое восприятие настоящего. Почему?

—  Михайль Семенко несколько поторопился, призывая игнорировать творчество Тараса Шевченко, хотя сам был автором двух «Кобзариків» и незаурядным поэтом. Думаю, что он пытался подражать своему российскому коллеге Владимиру Маяковскому, который призывал сбросить с корабля современности творческое наследие Александра Пушкина. И дело не в том, что творческие задачи и одного, и другого слишком отличались: повторю, с моей точки зрения, Тарас Григорьевич был еще более масштабным экспериментатором, чем Михаил Васильевич. Это так, если сравнивать хорошего композитора Густава Малера с Людвигом ван Бетховеном. Малер — это параллель с Семенко, а Бетховен — с Шевченко. А противопоставлять себя кому-то, по-моему, — это сугубо футуристический максимализм, и не просто максимализм, а сознательная художественная провокация, к которой часто прибегали сторонники Филиппо Маринетти и Габриэле Д’Аннунцио, Станислава Пшибишевского или Андре Мальро — великих литературных дебоширов и мистификаторов.

Что же касается трагического в моем общении с Тарасом Григорьевичем Шевченко — возможно, вы правы. Но, считаю, общаться с гением нужно всю жизнь, и, даст Бог, мне выпадет случай поговорить с Кобзарем о светлом, глубоком и оптимистичном.

—  В лирике, с вашей точки зрения, должно существовать табу, или это противоречит свободе творчества?

— Все зависит от традиции. Но даже в народной поэтической стихии, в народнопоэтическом творчестве есть целые отрасли, где нарушаются определенные табу. Иногда это зависит просто от жанра поэтического произведения. Вспомним, скажем, истоки европейской литературы — древнегреческую литературу: Анакреонта, лесбосскую поэтессу Сапфо и целую школу анакреонтики, где не очень обращали внимание на табу. То же самое касается и многих памяток римской литературы, наподобие «Сатирикона» Гая Петрония и «Метаморфоз» Луция Апулея. Немало памяток такого характера, очевидно, были уничтожены во времена инквизиции и позже просто из-за невежества, господствовавшего не одно столетие. А если говорить о традициях славянских или европейских литератур, то не табуированной была английская поэзия, в которой эти течения представляли славные Джон Донн, Уильям Шекспир или Джонатан Свифт. Конечно, такие течения были и в уже упоминавшейся русской поэзии. Поэтому я считаю, что в лирике должно быть чувство меры. Если это высокая, духовная поэзия традиции платонизма — это одно, а если это дионисийская жила, связанная с традициями дионисийства и разными фаллическими ритуалами наших предков, в частности наших славянских праязычников, — то это другое, и она также имеет право на существование. И никоим образом не противоречит свободе творчества.

— Какие самые большие проблемы сегодня перед вами возникают как у директора издательства «Український письменник»? Что планируется в нынешнем году выпустить из литературы в рамках бюджетной программы «Українська книга»?

— Самой большой проблемой всегда была проблема финансирования. Бюджетная программа «Українська книга» дает нам возможность выживать. В этом году, как никогда раньше во времена моего директорства в «Українському письменнику», будут широко представлены имена в серии «Бібліотека Шевченківського комітету». Планируем издать пять книг наших лауреатов, и это — большая победа издательства. Назову имена наших классиков, произведения которых выйдут вскоре: Александр Сизоненко, Юрий Мушкетик, Дмитрий Павлычко, Николай Жулинский, Павел Мовчан.

Кроме того, по программе «Українська книга» собираемся издать переписку Тараса Шевченко с комментариями современных литературоведов как дополнение к известному тому переписки Кобзаря, прокомментированному Сергеем Ефремовым — книги, принадлежащей к репрессированной Шевченкиане.

Тарас ГОЛОВКО

Константин Москалец: «Надо чувствовать контекст»

В культурном пространстве страны он — известный украинский поэт, прозаик, переводчик, литературный критик, который в последние десятилетия выпустил в свет пять поэтических сборников: «Думи», «Пісня старого пілігрима», «Нічні пастухи буття», «Символ троянди», «Мисливці на снігу»; восемь книг прозы: «Досвід коронації», «Вечірній мед» в трех книжках, «Рання осінь», «Келія чайної троянди», «Досвід коронації», «Вечірній мед»; три сборника эссеистики: «Людина на крижині», «Гра триває», «Сполохи».

Он является лауреатом литературно-художественных премий имени Александра Билецкого (в отрасли критики), Василя Стуса, Владимира Свидзинского, Михаила Коцюбинского, Григория Сковороды, Юрия Шевелева (в отрасли эссеистики), а также премии «Глодоський скарб», основанной лауреатом Национальной премии Украины имени Тараса Шевченко, писателем Григорием Гусейновым.

За эссе «Сполохи» Константин Москалец получил Национальную премию Украины имени Тараса Шевченко в 2015 году в направлении «Литературоведение и искусствоведение». Эта книга демонстрирует тонкую осведомленность автора с трудами по философии, эстетике, культурологии, его умения обнаруживать тенденции определенных литературных явлений и аналитически осмысливать их в процессе познания.

— В книге «Сполохи» вы посвятили один из эссе Василю Стусу, в котором выделили наиболее весомое в его поэтическом, литературоведческом, переводческом и эпистолярном творчестве. Не обошли вы вниманием и гнетущую общественную атмосферу 70-х, в которой поэт вынужден был себя реализовывать. Как вы относитесь к тем литературным критикам, которые при жизни Стуса фактически его травили, а ныне почивают на лаврах?

— Если честно, мне немного жаль этих людей. Или же и не немного. Они везде опоздали, разминувшись с историей. Так не раз бывает — соблазнившись временной конъюнктурой, человек навсегда теряет шанс обрести себя для вечности. Это значит, что они — воспользуюсь определением из стихотворения Ивана Малковича — «намарні люди», что в их жизни не было ни миссии, ни призвания, как были они у Стуса. Им можно было и вообще не рождаться, если такие дела... Как пришли, так и ушли, говорит украинская народная поговорка.

— Другой поэт, который, возможно, до сих пор должным образом не оценен потомками, — Игорь Рымарук. В эссе вы анализируете одну из последних его книжек поэзий — «Бермудський трикутник». Какое вы вкладываете содержание в слова, когда говорите, что Игорь Рымарук был замечательным «игроком в бисер»? Ответ надо искать в романе Германа Гессе?

— Роман «Игра в бисер» Германа Гессе никогда не вредно прочитать. А я имел в виду, что Игорь Рымарук был чрезвычайно эрудированным поэтом, ученым поэтом, поэтом-книжником. Он свободно играл многочисленными культурными смыслами в своих поэзиях, от забытого значения формы «Дева Обида» до аллюзий, которые невозможно понять, не прочитав произведений Харуки Мураками.

—  В начале 1990-х вы заочно закончили обучение в Литературном институте им. М. Горького. Следовательно вам знакома среда российских интеллектуалов, которые всегда объединялись вокруг этого достаточно престижного учебного заведения. Почему у большинства из них так и не произошла переоценка колониального прошлого в свете последних событий на востоке и юге Украины?

— Не могу говорить о большинстве, оно мало интересовало меня тогда, во время учебы, а тем более теперь. В Литературном институте я имел близкие отношения как раз с меньшинством, для которого идея независимой Украины не была чем-то враждебным или неприемлемым. Кстати, немало сведений о жизни и творчестве Василя Стуса я получил именно там, в узком кругу московских интеллектуалов, а не в Украине, где в то время имя поэта было под запретом. Или же о нем просто боялись вспоминать те, кто мог рассказать что-то важное и интересное.

— Соглашаетесь ли вы с тезисом Святослава Гординского, что культуры разных народов обречены между собой враждовать? Как, с вашей точки зрения, надо обеспечить сосуществование украинскости и российскости в отечественной культуре, в частности в литературе, кинематографе, театральном искусстве, телевидении?

— «Враждовать», возможно, слишком сильное слово. Это более сложный феномен, выходящий за пределы приязни и вражды; это по меньшей мере «дружба-вражда», «любовь-ненависть», запутанная в корнях система взаимовлияний, усвоений и отторжений. К сожалению, я не специалист по культурному менеджменту, с этим вопросом стоит обратиться к более компетентным людям.

— Можете назвать конкретный рецепт сохранения собственной национальной идентичности в условиях тотальной глобализации?

— Национальная идентичность, как и личностная, не является чем-то постоянным, раз и навсегда данным. Ее можно и нужно корректировать, ей следует уметь адаптироваться к новым ситуациям и вызовам. А самое главное — не терять связь с собственными источниками.

— Возвращаясь к книге «Сполохи», в эссе «Весь цей блюз» вы сказали о том, что у вас больше нет доверия к нашим доморощенным литературоведам и полемистам, потому что не воспринимаете их умничанья. А вообще, какой должна была бы быть современная литературная критика?

— Я имел в виду не всех украинских литературных критиков, только тех, которые писали об авторах, творчество которых я рассматриваю в упомянутом вами тексте. В действительности дела не такие уже безнадежные. Главный же недостаток современной литературной критики заключается в том, что она не имеет опыта, не чувствует контекст. Люди пишут рецензии и критические статьи точь-в-точь так же, как писали школьные произведения на заданную тему. Они словно и не подозревают о существовании разнообразия способов критического письма, о течениях и школах, которые конкурировали, о постструктурализме или герменевтике. Все это очень печально, потому что отдает беспробудным хуторянством, с которым Хвылевый и Зеров боролись еще сто лет назад.

—  На  персональном блоге в Интернете вы изложили ТОП-10 книжек, прочитанных вами на протяжении прошлого года. Среди них, в частности, «Братик Біль, Сестричка Радість» Богданы Матияш, «Тінь у дзеркалі» Екатерины Михалициной и «Зима в Тисмениці» Олега Лишеги. Почему эти издания вас заинтересовали?

— Новая книга Богданы Матияш «Братик Біль, Сестричка Радість» — это, по сути, прозаическое продолжение тем, которые автор впервые затронула в прекрасном поэтическом сборнике «Розмови з Богом» (в моих «Сполохах» есть рецензия на нее). Это небольшие, написанные очень простым языком произведения, которые можно отнести к забытому уже жанру эпифаний. Иногда они напоминают произведения средневековых христианских мистиков. Или же рисунки примитивистов, Никифора из Криницы, скажем. Матияш не скрывает свою христианскую осанку, в наше циничное и профанированное время без богов ее тихий голос и добрая весть о необходимости радости вопреки всем обстоятельствам и бедности звучат как голос терапевта.

Поэзия Екатерины Михалициной типологически родственна с прозой Матияш; она пронзительно искренняя, преисполненная ностальгии за человечностью людей и любовью к наименьшим вещам и существам.

Олег Лишега, который, к сожалению, совсем недавно умер, был одним из лучших украинских поэтов и моим личным другом. «Зима в Тисмениці» — это по-своему итоговый том, лично я буду еще не раз к нему возвращаться, перечитывать и, конечно же, пробовать интерпретировать.

—  Насколько вы себя как литературный критик чувствуете объективным, когда выносите на суд общественности собственную трактовку чужих поэтических и прозаических произведений? Что придает вам уверенности в правоте суждений: интеллект, интуиция, опыт?

— По-видимому, все вместе. Но прежде всего опыт. Дело не так в объективности — каждое толкование можно в свою очередь раскритиковать, как это делал, например, Поль де Ман в замечательной книге «Слепота и прозрение» — а в чем-то таком, как причастность к написанному авторами, в общем с ними мышлении, додумывании того, что без критической статьи навсегда останется невысказанным.

Тарас ГОЛОВКО

Петр ПАНЧУК – о третьей встрече с образом поэта

Известный актер Национального театра им. И. Франко получил эту почетную награду в номинации «Театральное искусство» «За воплощение образа Тараса Шевченко на отечественной театральной сцене». Напомним, к 200-летию со дня рождения Кобзаря на сцене Национального театра русской драмы им. Леси Украинки он предстал в образе Тараса Григорьевича. Это уже третья встреча актера с образом величайшего украинского поэта, однако именно спектакль «Везде один» Петр Панчук считает знаковым. Почему — актер сам рассказывает газете «День».

ПЕТР ПАНЧУК В СПЕКТАКЛЕ «ВЕЗДЕ ОДИН» НАЦИОНАЛЬНОГО ТЕАТРА РУССКОЙ ДРАМЫ ИМ. ЛЕСИ УКРАИНКИ / ФОТО ИРИНЫ СОМОВОЙ

— Сначала я сыграл Шевченко в «Божественном одиночестве» на родной сцене Театра им. И. Франко, потом в спектакле «Слава» Черкасского театра. И хотя я благодарен режиссерам обоих этих спектаклей, возникает необходимость говорить о Шевченковской премии именно в связи с Театром им. Леси Украинки и спектаклем «Везде один», который поставил Михаил Резникович. Потому что не знаю, получил ли бы вообще без него эту премию. Как-то мне сказал режиссер спектакля, который я репетировал, но премьеру не играл: «Петр, благодарю вас. Львиная часть работы в этом спектакле — ваша». Так вот, хотя по радио и говорят, что премию получил Петр Панчук, львиная часть работы над спектаклем «Везде один» принадлежит всему коллективу Театра им. Леси Украинки и особенно — режиссеру. Знаете, что меня, приглашенного актера, поразило и удивило в этом театре?

Наши с Михаилом Юрьевичем пути пересекались и раньше. Я учился в Театральном институте параллельно с его курсом, мы видели дипломные спектакли друг друга, но как-то не пересекались... И вот, через несколько лет, по окончании института, на протяжении которых я почти ничего не играл, наталкиваюсь на газетную публикацию, посвященную юбилею нашего театра. Автор статьи — Михаил Резникович. Он писал о Юре, Бучме, Ступке и... самую большую колонку посвятил Петру Панчуку -талантливому, будто бы, актеру, которому нужно давать роли и возможность реализоваться... Это в то время, когда я был — никто и звали меня никак. Так впервые была выражена внутренняя поддержка. Было очень важно знать, что, несмотря ни на что, кто-то тебя замечает, признает, что ты не совсем еще пропащий человек. Ведь нередко актеры, годами не получая работы, спиваются, ломаются. Я же после этого случая начал верить в себя. 

Через несколько лет мы встретились, и Михаил Юрьевич сказал: «Петр       — вы хороший актер. Жаль, что вас не привлекают к работе в театре». Я и на тот момент ничего серьезного не играл, а от нереализованности, знаете, у актеров возникает злоба. Помню, как невежливо, с вызовом тогда сказал: «Если я такой хороший актер, почему же вы не возьмете меня в свой театр»? «Нет, Петр, вы — украинский актер», — сказал он, и я только сейчас понимаю, насколько Резникович был прав. Я действительно украинский актер,  чувствую украинскую природу, украинские характеры. В русском театре я был бы чужеродным организмом.

В третий раз мы пересеклись после дипломного спектакля «Отец» режиссера-выпускника, в которой я играл главную роль. Михаил Юрьевич сказал: «Поздравляю, родился величайший актер». Вы представляете, что это означает для человека, который много лет играл лишь в эпизодах? Это теперь, учитывая возраст, опыт понимаю, что ко всякой похвале следует относиться осторожно, а тогда слова эти запали в душу и были лучшей наградой, вселяли веру в себя. Такой «аванс» обязывает отвечать заданной планке, чтобы не разочаровать человека, который тебя признал.

Тот самый «Отец» Стриндберга позднее стал моей первой за 18 лет большой ролью в Театре им. И. Франко. На премьере Михаил Юрьевич сказал: «Петр, поздравляю вас с тем, что вы выстояли». Я выстоял! Не обозлился на весь мир, не растерял себя.

Следующей встречей стала работа над «Везде однин». Раньше я думал, 99% актеров не знают профессии. Однако, пообщавшись с Михаилом Юрьевичем, понял, профессии не знают все 100% артистов. Ведь тот 1% я благодаря своему высокомерию приписывал себе. Пришлось догонять, наверстывать, осваивать профессию. Это труд тяжелый, но приятный.

В первую очередь пришлось учиться дисциплине. На первой репетиции режиссер сказал: «В этом театре такие порядки: на репетицию у нас приходят вовремя и перед началом готовятся». «Готовятся?», — я изобразил удивление, словно впервые о таком слышу, но никто на мою шутку не отреагировал. На следующий день я прихожу в 11:00, а все артисты уже в костюмах, ходят, что-то бубнят себе под нос. Думал, то совпадение — возможно, у них перед этим была репетиция. На следующий день — та же картина. Ровно в одиннадцать приходит режиссер: «Начнем». Как, «начнем»? А поговорить? А раскачаться? Я привык к тому, что в театре народ сходится на репетицию (в лучшем случае!) ближе к двенадцати, потому что заторы на дорогах. Потом в сотый раз рассказываются анекдоты, живо обсуждается политическая ситуация в стране. А здесь, не тратя попусту ни минуту, режиссером проводится разбор, ставится задача, актеры пробуют играть и — снова разбор. И так каждый день! Ты понимаешь, что это система. И это начинает тебе нравиться, ведь ты не тратишь силы даром. Ты пришел на работу.

Удивило меня и то, что режиссер ежедневно приносит листочки, на которых — итоги прошлых репетиций, ориентация для актеров — в каком направлении им двигаться, на что обратить внимание. За 30 лет работы я такого не видел. Это и уважение к актеру, и ответственность за совместное дело. А еще — бесценный материал, который может служить учебником каждому, кто занимается этой профессией. Кстати, все эти листочки вошли в книгу «Записки режисера».

Как-то на репетиции Михаил Юрьевич рассказывал, какой идеей-фикс была для Шевченко женитьба. И я имел неосторожность пошутить на эту тему: «Конечно, человек 10 лет был в солдатчине. Нужно же было ему какую-то бабу!» В любой другой мужской компании никто не обратил бы внимания. А здесь        — я мгновенно почувствовал внутреннее неприятие режиссером этого уничижения, цинизма, вульгарности. Он сразу дал мне почувствовать, что если уж мы играем о Шевченко, должны и сами подниматься до его уровня. Это нелегко            — взбираться на гору. Это сбитые колени, обломанные ногти. Но тебе не позволяют сказать: «Захотел бабу», и ты начинаешь расти над собой. Сколько же сил и терпения имел режиссер, чтобы всех нас на ту гору тащить.

Почему я с таким восторгом обо всем этом говорю? Потому что наконец нашел человека, который исповедует в искусстве те же ценности, что и я. А еще встретился на сцене с профессионалом. Когда читаешь стенографии репетиций Станиславского, Немировича-Данченко, Товстоногова, понимаешь, что с такими режиссерами, с тем разбором, который они делают, невозможно быть плохим актером. Это очень важно, когда режиссер знает актерскую профессию, умеет разбирать все до атомов. Эти атомы, кирпичики, начала нередко в театре пропускаются. Режиссер приходит и сразу начинает проговаривать образы, сцены... И спектакли выходят либо пустые, либо разваливаются очень скоро.

Мы не мусолили первую попавшуюся найденную краску, пока до премьеры она абсолютно не потускнеет, а открывали целую палитру. Материал был настолько нами «раскопан», что открылось множество вариаций! Я сам удивляюсь, насколько свободно обращаюсь с ролью: сегодня тот же спектакль играю совсем не так, как вчера. В спектакле появился «воздух», внутренний мир героя очень подвижный. Ты не зацикливаешься на чем-то одном. Не идешь по одной заданной колее, а отпускаешь вожжи и пускаешься вскачь.

Накануне гастролей с «Везде одним» я приболел. Пришла врач из медпункта Театра им. Леси Украинки и направила на консультацию к специалисту. Я, конечно же, не пошел, решил: само пройдет. Но по дороге в Черкассы Михаил Юрьевич вдруг сурово спросил: «Петр Фадеевич, почему вы вчера не были в больнице?» И предложил свою помощь в организации встречи со специалистом. Я, правда, ею не воспользовался, но был тронут тем, что режиссер заботится о твоем здоровье, самочувствии. А незадолго до выпуска спектакля мне сделали операцию. Швы сняли за день до премьеры, но у меня даже мысли не было отказываться от выхода на сцену, брать больничный. Я понимал, что как бы себя не чувствовал — должен выйти и сыграть. Из уважения к тем, кто ценит твой труд, так беспокоится о тебе. Вот почему я так благодарен и режисеру, и всему коллективу театра, в котором работал. Это наша общая награда.