Наш украинский Вальтер Скотт

Он автор первого романа о завершении земной жизни Тараса Шевченко «Петербурзька осінь», фантастичного, из народных уст «Козацькому роду нема переводу, або ж Мамай і Чужа Молодиця», сценария пронзительно-романтического кинофильма «Роман и Франческа», многочисленных очерков о героях науки и труда. Ныне Ильченко несправедливо забытый...

Я имею нахальство считать себя ученицей Александра Елисеевича. В детстве ужасно его боялась. Он был другом нашей семьи, семьи выдающегося артиста Амвросия Бучмы, которого знал и любил еще из Харьковского театра «Березіль». Часто бывал у нас, только просил, чтобы в доме не пахло чесноком, — у него была на него страшная аллергия. Свою младшую дочь назвал в честь моей мамы Ириной. А на меня, угловатую девочку в очках, внимательно посматривал из-под лохматых бровей заинтересованными глазами, в которых стоял вопрос. И я должна на тот непостижимый вопрос что-то ответить, а что — не знала. Поэтому смущалась и боялась.

Но как-то возникла ситуация, когда для представления документов на театроведческий факультет я, десятиклассница, должна была предъявить несколько публикаций. Написав, как могла и понимала, одну рецензию на спектакль и две — на кинофильмы, я понесла эти опусы Ильченко на суд.

Александр Елисеевич посадил меня около себя к огромному письменному столу, заваленному бумагами, и начал вносить редакторские правки в мои тексты, объясняя, почему лучше так, а почему так нельзя. Смеялся, что я излишне увлекаюсь глаголами, и поэтому по моему тексту «вши» ползают — «купиВШИ», «зустріВШИ». Обращал внимание на точность и звучание слова, ритм фразы, неуклюжие сближения однокоренных слов и другие тонкости изложения мысли на бумаге. Часто обращался к различным словарям, старым и современным: украинским, русским, иноязычным, фразеологическим — их у него был большой шкаф или два. Содержания моих опусов, то есть моего мнения по поводу спектакля или фильма, Ильченко не касался — авторство мое было сохранено, только лучше оправлено.

Так за три урока Александр Елисеевич «поставил мне руку», как ставят руку пианистам. Теперь я пытаюсь делать то же со своими студентами-театроведами. Земной поклон ему за науку. И за «Мамая».

Роман Ильченко о казаке Мамае венчает не только творческий опыт самого писателя, но и весь массив украинской литературы ХХ века. Головокружительный сюжет этой толстенной книги разворачивается в «року тисяча шістсот якогось там», но после Хмельницкого — в воображаемом городе Мирославе, в украинских степях и лесных чащах и даже в Москве, Кремле, Успенском соборе и царских палатах. И хотя писательской выдумки в этом сюжете много, в нем с исторической точностью подробно воспроизведены реалии тогдашнего украинского быта, военных баталий, ярмарочных театральных представлений, фольклора, европейской и московской действительности. В этом он превосходит, на мой взгляд, и Вальтера Скотта, и Александра Дюма, и Анн Голон. И мы, Химка, люди... И, кажется, наш Павел Загребельный в своих исторических романах был призван на этот путь именно казаком Мамаем.

Эрудиция Ильченко поражает. Кажется, он знает все о том времени и о характерах украинцев. Хорошо разбирается в стилях церковного пения, оружии, закусках и напитках, технологии гончарства, кузнечества, звонарства, изготовлении пороха, того «зелья пушечного», для которого нужно как можно мельче смолоть «м’яке крушинне вугілля, найтонше пересіяти сірку, найретельніше пролітрувати селітру» на дубовых валах в избе топтальной, перекрутить порох в избе крутильной, высушить в сушильной, а тогда еще и запаковать в конские, или яловые шкуры, чтобы не взмокло, — теперь и вы будете об этом знать. Как и о казацком мудром борще, который варили на уксусе с бараниной, приправляя тертым и стручковым красным перцем, а также перцем черным и белым, большим количеством лука, сухой горчицей, солью... и получалось блюдо, которое «глотку... пазурами...чортяка... рве!». Многого интересного узнает от Ильченко читатель, носясь за ним по головокружительному приключенческому сюжету.

Роман пронизан колдовством и юмором. Сам казак Мамай живет на свете неизвестно сколько — двести, триста лет. И так же долго ждет его любимая Лукия. Любят они друг друга давно, но некогда им пожениться — все войны раздирают Украину. Посаженный врагами в тюрьму Мамай рисует на стене коня и на этом коне Добряне-Белогривце убегает в сопровождении умного песика Ложки, косолапой таксы. Казаку служат соколы, завораживает его бандура, в которой каждая из тридцати двух струн имеет свое имя и особую силу влияния.

А на краешке какого-то облака сидели, хорошо поужинав, чем Бог послал, старые небесные ребята — ленивый апостол Петр и сам Господь-бог, который, «не мавши й крихти гумору, так необачно сотворив людей і пустив їх на землю, зразу ж він завидів, що люди роблять зовсім не те, чого хотілось би творцеві, і він, їй-богу ж, був тоді вартий співчуття. (...) Сотворитель не зразу й збагнув, же всі лиха роду людського почались аж тільки в ту хистку хвилину, коли Каїн, первісток Єви, підступно порішив свого меншого брата, бо ж відтоді чварам та усобицям на грішній землі немає впину й по сей день, — і вже було б зовсім кепсько, якби не тішила людство вічно жива надія: настане, чорт забери, десь нарешті така пора, коли вже не втне, як кажуть у нас, на Вкраїні, не втне Каїн Абля, бо тупа шабля».

И еще немало разных и ярких людей действуют в романе, вплоть до казака-запорожца Пилипа-с-Конопель, по-настоящему, Филиппа Сганарель, которого привела в Украину безумная любовь к красавице Подолянке. В связи с этим украиноязычным французом узнаем, что «були ж тоді поміж козацтвом — і росіяни та поляки, і вірмени та перси, і араби, і афганці, шведи та німці, татари й турки чи навіть китайці. (...) Панували в Запоріжжі насамперед звитяжний дух, відвага, правдолюбство і... козацька цнота, тобто лицарська чистота всіх замірів та почуттів».

Роман Ильченко является жемчужиной украинского языка. Ученые лингвисты считают, что самый широкий словарь использовал Иван Нечуй-Левицкий (кстати, он в быту был русскоязычным). А кто-либо изучал словарь Александра Ильченко? Сколько забытых, но душистых украинских слов, фамилий (реально существующих и до сих пор) встречается на страницах романа — «немовлятко, пригрудча запазушне», «ласолюб», «джигун», «халамидник», «тюхтій», «анітелень», або «Прудивус», «Роздобудько», «Пампушка», «Глек», «Пришийкобиліхвіст».

Сколько поговорок, прибауток посеяно здесь: «Ані їсти, ані пити, ні хороше походити», «Не до тебе п’ють, не кажи здоров!», «Зразу видно: не нашого пір’я птах!», «Всім відомо: чигиринці спекли чорта в ринці! А таращанці з’їли вранці!»

Сколько употреблено синонимов, сравнений, метафор, вот хотя бы о девичьем смехе: «Ярина не витримала, засміялась, мов бубонці розсипала по (...) саду, а за нею захихотіли, зареготали, заіржали й дівчата, і так заіржали, що (...) від того сміху аж квіти в саду полягли на траву, аж дерева захитали тонким верховіттям, аж фіранки шовкові на прочинених вікнах (...) повтягало всередину, як вітром-протягом (...) Гуртовий сміх схожий був гуком своїм — і на дзвіночки срібні, і на дзенькіт бандури, і на дзюрчання струмочка, і на віслячий рев, на скрегіт ножа об макітру, і на гамір сорок, еж він був, той сміх дівочий — заразом і в’їдливий, і лоскотливий, і лукавий, і солодкий, і колючий, і задерикуватий, бо ж він, той сміх дівоцький, і розкочувався там, і бринів, і бризкав, і захлинався від своєї ж молодої сили, бо ж там сміялись багато різних дівчат, не тільки молодих янголят, а й молоденьких відьом і чортиць, як те буває здебільшого».

А как Ильченко любит природу, разнотравье украинских степей, наше высокое небо с соколами, лебедями, жаворонками и голубями, даже дождь и глухую ночь, коней, желтобрюхов, собак и котов — и влюбляет нас в нашу землю. В нашу матушку.

В романе особняком выделяется образ матери девятнадцатилетнего сильного кузнеца Михайлика-Кохайлика, нетронутого наивного победителя, который еще не умеет ни смеяться, ни сердиться, ни целоваться. Рефреном в отношениях сына с мамочкой звучит: «Я сам!». А мамочка Явдоха водит свое мощное дитя за руку, скачет верхом, стреляет и дерется на саблях, варит кулеш и стережет сыновний сон — вы только вслушайтесь в материнские ласковые слова, которые напомнил нам писатель, может, возродятся они в вашей генетической памяти и опять зазвучат в нашем обедневшем любовью и лаской мире:

«— Мій цвіркунчику, — шепотіла над парубком мати, моє зозулятко! Кучерявчику мій, пострибунчику! Лебедику мій прехороший! Патретику мій достеменненький!.. Ти ж, бач, вузличок мій тугенький! Горобчику мій проворненький... — і доброта материнська струміла з усіх зморщок її чистого та виразного лиця, —доброта до всього і до всіх, доброта в голосі, в погляді, в будь-якім русі, в зітханні, в розмові, в мовчанні, — доброта, як те й належить матері, будь-якій матері, всім матерям всіх часів і народів, матері, неньці, мадонні, яку Господь-бог сотворив задля добра, задля миру, задля сліз, проливаних тисячоліттями — над помилками й прогріхами нерозумних дітей, хоч Явдоха, правда, й не плакала зараз над сином, але все-таки їй чогось було сумно, як і завше матері, що схилилась над сином, котрий став на порі».

Удивляешься смелости и принципиальности Александра Ильченко, который в расцвете советской идеологии, в середине прошлого века широко цитирует Библию, псалмы и молитвы, описывает службу в храме, церковное пение и выводит «положительный образ» архиерея Мельхиседека. Москва у него малопривлекательная — мрачная, раболепная, жестокая, не поет, казнит за малейшее нарушение, полна страхом и тиранством. Разве что простые московиты — гончары, рабочие пороховых мельниц, «посадські мужики й кабальні, раби, а не люди, саме й були людьми перед усім — і в божому, і в людському розумінні». Недаром за писателем ходили следом малозаметные лица в штатском...

Роман лучше читать, чем слушать мои рассказы. Чтение захватывающее — не оторвешься. Только нужно привыкнуть к авторскому стилю, его длинным фразам, образным повторам, что ныне не в моде, но с такими вкусными выражениями, звучанием, юмором.

Александр Елисеевич посвятил книгу Амвросию Бучме, своему другу и «властителю дум». Название романа вытекало из этого посвящения. Ныне я, внучка Бучмы и творческая крестница Ильченко, позволю себе немного перефразировать текст писателя — я с низким поклоном посвящаю эту статью и каждую свою печатную рецензию
ЖИВОЙ ПАМЯТИ
АЛЕКСАНДРА ИЛЬЧЕНКО —
ЧЕЛОВЕКА,
ПИСАТЕЛЯ,
ВЛАСТИТЕЛЯ ДУМ,
КОТОРЫЙ НЕ УМИРАЛ
И НЕ УМРЕТ,
ПОТОМУ ЧТО
«КОЗАЦЬКОМУ РОДУ
НЕМА ПЕРЕВОДУ».