Неугодный раблезианец

Вольнолюбивый дух был наказуем. Идеологический официоз уготовил ему в творчестве труд Сизифа. Между тем влияние его личности на киевский художнический климат было воистину грандиозно. Может быть, призвание людей, подобных Вадиму Константиновичу и состоит более в совершенствовании творческой среды, чем в самореализации?

При виде его сразу же вспоминались персонажи Рабле. Природа наделила его силой и наружностью героя. Ему бы свершать подвиги Гаргантюа, перемещать соборы, уносить колокола, покрывать языком армии врагов разума и чести. При этом повадки и внешность его были сугубо аристократическими. Щедрость его и хлебосольство порождали ренессансные застолья. Масштабность его проявлялась во всем: иногда он изображал духовой оркестр, не отдельные инструменты, а тутти.

В юности он увлекался спортивной гимнастикой. С годами занятия спортом свелись к игре в лапту и армсреслингу. На пляже он гонял противника по солнцепеку за цуркой, а затем в качестве прохладительного вливал в себя, подбоченясь, за один присест бутылку водки. В соревновании же рук равных ему в округе не было.

Родился он и вырос на Подоле — прекрасное начало биографии. Жил на Андреевском спуске, чуть ниже дома Турбиных, и хранил верность искони киевскому духу Нижнего города в его традициях ремесла и торговли.

Чванства он не выносил на дух, но стремился первенствовать благодаря авторитету. К нему невозможно было обратиться язвительно, что считалось особой доблестью и шиком в те годы по отношению к какому-нибудь жиреющему на трончике начальнику: «Позвольте, а по какому праву вы мне беретесь указывать? Разве вы отличаете французский от турецкого? Или лучше меня напишете диктант? А может выйдете состязаться на ринг или ковер?» Да мало ли тряпок можно было вытереть о начальническую посконную рожу! Вадим же Скугарев по всем пунктам дал бы истцу вразумительные отповеди. И немецкий он знал недурно, и диктанты наловчился писать, и в архитектурной науке имел обширные познания.

Он обладал многочисленными достоинствами, но главенствующей его страстью, по сути, его параллельной жизнью, были путешествия. Из них он привозил трепетные акварели. Кажется, не было уголка от Уральских гор до Арарата, где бы он ни побывал. Изумительный рассказчик пробуждался в нем в воспоминаниях и показах этюдов, особенно в присутствии женщин. Баял цветисто, придыханиями обозначая сгущение поэтического бельканто. И авоська анекдотов была припасена для таких оказий. Рисунком и цветом он изучал архитектуру, ее форму и фактуру. Чтобы не казаться анахроничным, рассуждал о Ле Корбюзье, Аалто, Мисс ван дер Роэ (радовался, когда собеседник считал мэтра «мисс»). Из современной архитектуры выделял ее «органическое» направление — архитектуру как подражание природе. В живописи же ему всего ближе были позиции мирискуссников.

Я, бывало, своей незаинтересованностью постулатами бенуа — сомовского толка доводил его до белого каления. Он негодовал. Он обрушивался на меня всей массой своих 120 килограммов, выталкивая, как сумист-японец, за пределы полемики: «Ты в этом ни черта не смыслишь. И вообще, влезаешь не в свое дело!» Он безнадежно отмахивался от меня рукой и отворачивался.

Так продолжалось, пока мы не стали попутчиками в путешествии по Кавказу. Я рассматриваю эту поездку как судьбоносный дар. Мы поднялись в поднебесные аулы, и тут меня проняло некое чувство... Я уже не мог оставить живопись. Если бы не Скугарев, то и не знал бы, зачем живу и сгинул бы, загубил душу где-нибудь в Академии. Опыт его помог мне в дальнейших вояжах постигать подлинный цвет любой культурной среды.

Скугарев был изгнан с родной земли. Так часто поступал наш неблагодарный город со многими славными уроженцами своими. Его темперамент и страсть будоражили рутину, он ополчался на профанов с открытым забралом. Местом отчуждения он избрал Дагестан.

Много позже, путешествуя и рисуя с Б. Лекарем по этим райским аулам, мы услышали о загадочном профессоре, обмеряющем со студентами горные кишлаки. Какой он с виду? Аварец показывал объемы, очерчивал выпуклости и округлости, лепил кубы и цилиндры, создавая нечто грандиозное. А сам хохотал, словно спятил. В первобытной скульптуре был воссоздан Вадим Скугарев.

Мы посетили его в Маха-дыре, как он грустно определял свое новое место жительства. Он казался белым слоном Сиама, томящимся в клетке.

Затем он вернулся в Киев, на вторые роли, выглядел опустошенным и рассеянным. Из окна я часто видел, как он грузно шел по Репина из своей мастерской на Горького, неся под рукой планшеты с проектами, папки с акварелями, видно, для Салона. Однажды, завидев его, я поспешно спустился и с волнением, каковое вызывалось у меня его присутствием, стал благодарить его... За что? А просто за то, что он оправдывал своим присутствием тошнотворно серый в то время наш город.

Вскоре он умер в больнице от апоплексического удара, не дожив до 60. И не дожив до перемен, которые сам накликал. Плодами его усилий пользуются люди, более приспособленные к выживанию. А отсутствие его ощущается тем острее, чем меньше остается вокруг столь выламывающихся из стандартных рамок людей.