Олег ДРАЧ: «У меня есть все, и все это я имею здесь...»

Характерная деталь: Драч трижды играл Лукаша в различных постановках «Лісової пісні»: в институте, у заньковчан и наконец — в украинско-американском проекте. С этим связана печально-красивая история, похожая на легенду: Нимфу играла прекрасная мулатка, Олег влюбился, отправился за нею в Америку, а через два года вдруг вернулся домой — сам. Эту историю даже недоброжелатели Драча рассказывают с гордостью — так, словно это произошло с ними самими.

Нижеследующая беседа с актером началась чуть ли не от Адама («...корни нашей семьи в Галиции, но мама моя рождена во Франции, ибо дед, мамин отец, возвращаясь после Первой мировой войны из итальянского плена, нашел во Франции работу. Тогда все ездили на заработки, как и теперь. А отец отца в начале века эмигрировал в США, оставив здесь своего старшего сына Николая. Мой отец встретился с моей мамой где-то в 1947 году — когда мама вернулась со своими родителями из Франции. Они так поступили необдуманно — были сагитированы большевиками, будто бы у нас здесь рай, а потом долго жалели...»).

— Олег, вот вы рассказываете все эти вещи, и мне кажется, что для вас история имеет больше смысла, нежели это, как правило, бывает у актеров. Ведь актер слишком сосредоточен на себе, его существование сиюминутно, поэтому для него нормально — не ощущать метафизическое присутствие истории в повседневной жизни.

— Нынешний период жизни важен для меня как раз осознанием того, почему я здесь. Ведь украинский театр сейчас развален, не стоит даже говорить деликатно — это самые тяжелые времена. Наверное, в США, Польше, в Англии я мог бы сделать карьеру и более громкую, и материально более обеспеченную. Но срабатывает генетически заложенное осознание: я вынужден делать что-то здесь. Все время мы возвращаемся к этому разбитому корыту и пытаемся его реставрировать. Хотя, конечно, нужно просто делать новое корыто...

— Ваш дед вернулся сюда, соблазненный большевиками. А вы почему?

— Здесь действительно есть определенный повтор. Но я сознательно это сделал. Этот театр причастен к истории, а это для меня многое значит. Поэтому я всегда сюда возвращаюсь, куда бы ни залетел и что бы меня отсюда не вытащило — любовь или попытка заработать деньги. Возвращаюсь, даже когда здесь очень тяжело... Вот даже по Львову не могу ходить днем, ибо здесь живут абсолютно несоответствующие люди, и я хожу ночью, общаюсь с архитектурой и боем часов — вот тогда ощущаю, что я во Львове... Бывает, я не выдерживаю здесь, убегаю... Я живу в реальном мире. Моя жизнь — нормальная. Моя судьба складывается правильно — настолько, насколько она может сложиться правильно. Я боюсь называть себя счастливым, но у меня все есть, и все это я имею здесь.

— Я слышал мнение, мол, Драч обжегся в Америке, поэтому и вернулся...

— Не обжегся. Прожив там почти два года, я познал больше, нежели люди, которые туда едут ненадолго. Я там играл на английском языке, и была возможность работать далее, и сейчас у меня есть вызов на постановку. Но существует одна вещь: здесь к нам приходят люди с желанием найти место, где что-то происходит, какая-то духовная акция. А в Америке — принципиально иначе. У нас театр и бизнес несовместимы. А там — деньги — мерило искусства. Для нас это неестественно. Если мы будем играть только ради денег, то окончательно пропадем.

— И все же в студийности заложена опасность саморазрушения. Вы ощущаете ее?

— Да. Я, например, хочу играть на большой сцене, работать в нормальном театре, где есть костюмеры, где мне не нужно таскать мебель, мыть пол. Хотя все это имеет огромный смысл — для нас это уже определенный творческий акт... Возможно, что-то изменится. И вообще есть предчувствие, что в театре должно что-то измениться. Но когда? Это так, словно поезд двинулся, а ты стоишь на перроне и никак не выберешь вагон, в который заскочить. Может, мне просто страшно уйти...

— Странно, не страшно было покинуть театр Заньковецкой, а теперь — страшно?

— Тогда была другая ситуация. Я шел как будто в никуда, но имел чрезвычайное желание изменить свою жизнь. И сейчас есть такие ощущения, но я привязан ко всему этому, оно все ощупано моими руками, это все моя жизнь, это часы, дни, годы, это близкие люди — возможно, самые близкие мне из взрослых людей. Это дружба, связанная с реализацией в работе, что является важнейшим, а не просто — вина вместе выпить...

— Говорят, вы здесь пьете только чай...

— Легенды, бред. Мы нормальные люди.

— Есть ли что-то в театре Заньковецкой, о чем вы жалеете?

— Это мой первый театр, бывая там, я ощущаю: это мой дом, я там впервые вышел на сцену, я на ней ночевал. Жалею, что не играл в «Житейському морі», что не поработал дольше с такими актерами, как Гринько и Мирус, что уже никогда не сыграю ролей, о которых мечтал именно там.

Федор Николаевич Стригун — человек для меня очень дорогой. Он видит свой путь по-своему, я — по-своему, здесь не может быть и речи о каких-то сетованиях или упреках, каждый идет своим путем... Был шикарный момент — когда пришел Кучинский и поставил «Дві стріли». Тогда театр Заньковецкой мог получить новый творческий толчок от молодежи, но этого не произошло и это было основным фактором нашего ухода...

— Во время ваших недавних гастролей в Киеве было впечатление, что курбасовцы переняли от заньковчан эстафету творческой неподдельности, подлинности. Вы сами ощущаете это?

— А как же. Но вы спрашиваете, что будет дальше? А дальше будет то, что история нам уготовила. И нужно принять это, осознать то, кем ты являешься, что ты есть, для чего ты живешь.

Конечно, индивид должен ощущать реакцию на свое существование («А слава — заповедь моя...»). Но, прежде чем осмелиться сказать, что мы — театр, нам нужно было сделать что-то в себе, с собой, научиться слушать себя. Это, собственно, и является историей.