Олесь САНИН: «Я не хочу быть кинорежиссером разговорного жанрa»
Два года подряд Олесь Санин участвовал в конкурсе кинофестиваля «Открытая ночь», представляя свои фильмы «Зимно», «Акварелі. Помста». В 1997 году он получил приз за лучшую режиссуру, а в прошлом году — главный приз фестиваля. В этом году Олесь был одним из членов фестивального жюри, поэтому наш разговор, состоявшийся утром после «Открытой ночи», начался с вопроса о критериях и личных подходах в оценке фильмов, представленных на конкурс:
— Призы, на самом деле, присуждались не за результат, ибо почти все работы были не очень яркими, а давались тем людям, в которых здесь увидели искру Божью, чтобы помочь им расправить крылья и лететь дальше. Единственным критерием, во всяком случае для меня, был следующий: в этого человека я верю, а по поводу этого сомневаюсь.
В целом, чем дальше, тем меньше становится работ действительно достойных зрительского внимания — это кино киношников для киношников. Это касается не только кинопроизводства, но и искусства в целом. Скажем, галерея, представляющая работы современных мастеров, выставляет произведения, которые по большей части являются поисками формы. Боюсь, что сейчас многие простые граждане не смогут приобрести эти работы — и из-за их цены, и из-за недоступности содержания. Поиск формы происходит сейчас и в кинематографе, но он усложняется отсутствием контекста: кинематографисты перестали видеть зрителя и все больше погружаются в себя, а для кино это — роковая ошибка.
С другой стороны, отсутствие контекста обусловливает то, что любой отснятый фильм уже обречен на то, чтобы стать событием. Собственно, режиссер в такой ситуации создает не отдельный кинотекст, но и контекст, в котором это произведение будет существовать. Все бы ничего, но иногда смотришь на экран и думаешь: «А может, лучше вообще ничего бы не было?».
Распалась не только профессиональная среда, но и околокинематографическая — я не знаю, кто мой зритель, для кого я снимаю. Исчезает ощущение общественного нерва, каковым является круг друзей-специалистов. Ведь кино снимается всегда для конкретных людей, которым интересно показать свое новое решение или технологическую находку.
— А разве фильмы, которые тебя откровенно раздражают, не побуждают снять что-то свое и лучше?
— Бесспорно, такие фильмы, как (уже одиозный пример) «Роксолана», подталкивают что-то делать, потому что это просто стыдно смотреть. И, бывает, возмущаешься, ссоришься с коллегами. Но, с другой стороны, понимаешь, что сейчас кино снимать — это почти подвиг. Плохо не то, что есть такое кино, а то, что другого нет.
— Каким же должно быть по твоим представлениям украинское кино?
— Настоящая украинская драма — это не сугубо межличностные человеческие конфликты или экзистенциальные блуждания в лабиринтах «я». Прежде всего это конфликт человека с некоей сакральной силой, мифом. Род, земля, дом — вот подлинные ценности. Если не учитывать это в качестве основы конфликта, то шедевры украинского кино, к примеру «Камінный хрест», просто теряют смысл. Пока этого не поймешь, то невозможно снять или сыграть украинское «быть или не быть?».
Украинское кино имеет уникальный опыт мифологического кино. «Земля» Довженко — это настоящий миф. Даже трактор у него словно дракон, а его герои — слишком красивы для реальных людей. Но само кино, с точки зрения современной драматургии, ни о чем: дед умер. Казалось бы, нечего снимать. А Довженко снял так, что уже несколько поколений смотрит. Смотрит и учится. Или «Тени забытых предков»: вроде бы ординарная история об Иване и Маричке. Но Параджанов сумел снять не Ивана и Маричку, а их любовь.
Мы сейчас слишком нацелены на сюжет, не осознавая того, что сюжетность все дальше и дальше уводит нас от идеи прекрасного. Сюжеты — это только аллегории, словно образы народной песни (когда поют «Ой, на горі два дубки», все ведь прекрасно понимают, что речь идет не о деревьях). Мне очень давно хотелось поработать с первобытным мифом: ведь я не просто какой-то кинорежиссер разговорного жанра. В прошлом году я и мой постоянный оператор Сергей Михальчук на разных кинофестивалях получили в качестве приза кинопленку «Kodak» (я — на «Открытой ночи», а Сергей — на «Прологе»). Поэтому теперь появилась возможность реализовать замысел, который я вынашиваю уже четыре года — снять «Мамай», постановочный фильм по мотивам украинской думы «Про трьох братів Неазовських» (о трех казаках, которые бегут из плена и грабят по дороге турецкий стан) и песни дервиша «Про трьох доблесних мамлюків» (о мусульманских воинах, которые догоняют и убивают беглецов, их ограбивших). Каждый кадр, каждый костюм тут решен как отдельная инсталляция. Этот фильм — почти ручная работа, которая, хотя и не требует больших денег, но требует огромного вдохновения и времени. Мне невероятно интересно передать языком кино, например, такое: «То не пили пилили, не тумани вставали, то з турецької неволі три рідні брати утікали», поскольку на самом деле кино — искусство достаточно грубое, и тонкости в кино очень специфические.
— Такое впечатление, что из всех украинских легенд ты выбрал самую грустную...
— А в украинских мифах вообще мало радости жизни. Даже от нашего героического эпоса — ощущение плача, причитания. Трагическая нота очень резкая. И что не песня, то плач. Как ни странно, но историю свою мы строим не на победах, а на поражениях: отмечаем годовщины поражения под Крутами или, допустим, дату со дня смерти какого-то выдающегося деятеля. Такое впечатление, что украинская история — это сплошные голодоморы, поражения и смерти.
— Что, на твой взгляд, открыло миру украинское кино?
— Украину. Любое кино интересно миру и самому себе тем, как оно рассказывает о мире вокруг себя, о том, что можно увидеть только с этой точки Вселенной. Сейчас у очень многих художников серьезная проблема: наследование искусства и технологий других стран. Но второй Голливуд никому не нужен, поскольку есть первый — он намного качественнее той подделки, которую мы можем сымитировать в Украине. Мы другие. Это так же очевидно, как то, что наши желудки не переваривают их кетчупов и сосисок: душа требует простых вареников с картошкой. У нас не выйдет стать второй Францией, например. Но, кажется, мы упустили случай состояться как Украина.
— Что ты имеешь в виду?
— Лет 7 — 10 назад бурлила какая-то безумная общественная энергия, и казалось, что вот сейчас мы всем миром соберемся и что-то создадим. А теперь мы опять стали непонятны миру, ибо мы и сами не знаем, кто мы есть.
— Ради чего же в таком случае кино снимать?
— У меня подрастает дочь. И когда она вырастет, мне бы очень хотелось, чтобы она играла в какую-то, не знаю какую, украинскую Белоснежку, а ее ровесники-мальчишки играли не в Терминатора, а в Катигорошко. И мое задание им этого Катигорошко придумать.
