«Панно Маріє, вже півстоліття ділить нас...»

Судьба и личность Марии Башкирцевой настолько яркие, что странно было бы, если бы на парижанку из-под Диканьки не обратили внимания украинские писатели, ее земляки. Примеров такого интереса есть немало, однако остановлюсь только на трех эпизодах.

ЭПИЗОД ПЕРВЫЙ: ЛЕСЯ УКРАИНКА

В 1900 году Леся Украинка напечатала свою статью «Два направления в новейшей итальянской литературе (Ада Негры и д’Аннунцио)», в которой речь идет и о художнице Марии Башкирцевой. Но — в связи с творчеством итальянской поэтессы Ады Негри, посвятившей Марии одно из своих стихотворений и вообще пребывала в молодые годы под влиянием ее личности. Именно это и отмечала Леся Украинка: «Мария Башкирцева, бесспорно, более близка по духу к д’Аннунцио, чем к Аде Негри, оказала большое влияние на нашу поэтессу. Стихотворение, посвященное памяти Марии Башкирцевой, относится к раннему периоду творчества Ады Негри, и как-то странно читать среди пламенных, полных классовой ненависти и презрения стихотворений такое обращение к этой «белокурой, по-царски красивой словянке»:

Поработил меня изменчивый твой взгляд,

Он в сердце мне, я чувствую, вливает

Смертельный, тонкий яд.

Но этот «тонкий яд» если и оставил следы, то только в личной лирике Ады Негри...».

Заслуживает внимания мысль Леси Украинки об определенной близости Башкирцевой и д’Аннунцио. Речь идет здесь, очевидно, о социально-культурной нише, которую занимали в одном случае итальянский писатель, а в другом — художница из Парижа. Д’Аннунцио, говоря словами Леси Украинки, — «декадент», «поэт-аристократ», жизнь которого была «вечным праздником». Было бы рискованно проводить здесь какие-то прямые аналогии с Марией Башкирцевой: о близости Леся Украинка говорит в широчайшем смысле, имея в виду прежде всего как раз социально-культурные, а значит — и психологические факторы. Ключевым в таком контексте должно было бы быть, очевидно, слово «аристократизм».

ЭПИЗОД ВТОРОЙ: ДМИТРИЙ ДОНЦОВ

Судьба М. Башкирцевой заинтересовала Д. Донцова возможностью «конструирования» духовной биографии этой художницы и автора удивительного дневника в соответствии с его идеалом сильной личности, тесно связанной с национальной стихией. Он сам употребил это слово — «конструирование», объясняя свой подход к проблеме «звихненої слави» в статье, целиком посвященной Башкирцевой (Донцов Д. Звихнена слава //Літературно-науковий вісник, 1921, №1).

О какой «звихненій славі» идет речь? Д. Донцов рассматривает «гениальную девушку» М. Башкирцеву как трагическую личность, «раздвоенную душу». Разрыв с «родной землей», по мнению Донцова, был для нее духовно-психологической драмой, которую не вполне осознавала и сама Мария. Таким образом, Донцов ставит сложный вопрос о самоидентичности М. Башкирцевой, ссылаясь на ее дневник, из которого и действительно следует, что его автор не раз спрашивала себя: «Кто я?» И терялась в ответах, называя себя то русской, то француженкой, то малороссиянкой. Отсюда — неприкаянность и тревога Марии, охваченной, к тому же, «ненасытной жаждой славы», вечной потребностью жить «в атмосфере изумления» и величия. Отсюда — болезненный инстинктивный поиск точки опоры, берега, к которому могла бы пристать ее беспокойная душа, ведь «чужая культура не наполняла соками хрупкое растение украинских степей».

Выбор в пользу космополитизма, сделанный Марией, не был окончательным, считает Д. Донцов. «Единица, чтобы быть плодотворной, вынуждена подчинять себя целому», национальной стихии, которая и дает художнику силу и энергию, — поэтому, потребность «ѓрунта» Мария ощущала все сильнее. В ее душе нарастали «жаль за покинутым», тоска за родным, усиленные, возможно, примером «живописца села» Бастьена Лепажа с его Лотарингией. М. Башкирцевой тоже стала нужна ее «Лотарингия»!

Д. Донцов называет этот чуть ли не мистический призыв «обращением к украинскому «селу», собственно — мистическим возвратом художницы к «земле и мертвым», к родной основе. Аналогичный вывод он находит у французского исследователя М. Барреса, который тоже считал, что без «земли и мертвых» «человеческое растение не будет ни сильным, ни плодотворным».

Нет ли в этих «конструкциях» Дмитрия Донцова преувеличений и натяжек, обусловленных тем, что его доктрина нации довольно жестко «прикладывалась» к конкретной человеческой судьбе Марии Башкирцевой? Достаточно ли корректной является параллель «Башкирцева — Гоголь», в основе которой — мысль о «раздвоенной душе», потерявшей родную почву? И насколько несомненным является вывод Донцова о том, что по «темпераменту, нраву, и тому, что ей нравилось» Мария Башкирцева была «типичной украинкой, одной из наиболее блестящих женских фигур нашей страны», — таких, как Галшка Острожская, Раина Могилянка, Анна, королева Франции, Леся Украинка, Олена Телига?

Думаю, груз донцовской доктрины таки повлиял на его наблюдения и заключения. Однако и отмахиваться от них не стоит. Кроме всего прочего, «конструкции» Д. Донцова побуждают осмыслить вопрос о национально-культурной идентичности живописного наследия художницы, которое русские называют русским, а французы — французским. Украинцы же молчат, хотя оснований для того, чтобы вписать живопись Башкирцевой в историю своего национального искусства у них отнюдь не меньше.

Все дело в критериях и их комбинациях: самоидентификация художника, место его рождения, этническое происхождение, гражданство, страна проживания, связь с культурным контекстом, характер творчества, отражение в ней национального «образа мира», говоря словами Г. Гачева... Случай Марии Башкирцевой — сложный, однако не уникальный, ведь история искусства ХХ века знает не одного художника, чье наследие принадлежит нескольким национальным культурам одновременно. Так же и с М. Башкирцевой: ее «хватит» на всех трех «претендентов»; каждый из них, в зависимости от избранных критериев, будет считать ее своим. Вряд ли Дмитрий Донцов согласился бы с таким выводом, однако основания для него есть.

ЭПИЗОД ТРЕТИЙ: ЕВГЕНИЙ МАЛАНЮК

Е. Маланюк принадлежал к тем украинским писателям, чье творчество в силу жестоких исторических обстоятельств было связано с политической эмиграцией. Он был среди защитников Украинской Народной Республики, потом — с ноября 1920 г. — жил в Польше, Чехии, а в послевоенное временя — в США, где и умер в 1968 г. Творчество Евгения Маланюка близко к донцовской доктрине, о чем свидетельствует и его стих-посвящение «Марии Башкирцевой», датированный 1927 годом. Стихотворение это малоизвестно в Украине (тем более — за ее границами), поэтому приведу его в полном объеме.

«Високий день. Колонами — алея.

Так. В днях життя нічого не прийнять, —

Полинути в блакитну емпірею

Інакшого, нездійсненого дня.

Шумить, шумить густа, безмежна тиша,

Росте простір над долами землі,

І тільки вітер полудневий дише,

Й від подиху колишуться шпилі.

... І раптом — кров. І раптом — криці скрегіт,

І запах зла, землі хмільний наркоз.

Гул низьколобих орд, дикунський регіт

Під тьмою хмар, під наростанням гроз.

І раптом — вибух буряного бою,

Крицевий свист і списи блискавок,

І все нещадніш рухає юрбою

Нищительний непереможний крок.

І серце важчає, і набрякають жили,

І пружиться п’ястук. І — зойкнув супокій:

Хай тиша рушиться й божеволіє бій,

Щоб на скупій землі росли! жадали! жили!

Щоб не вщухали сили моторові

Історії — на всі земні краї, —

З напруги м’язів, з бурелому крові

Виконував сонату героїзм!

Панно Маріє,

Вже півстоліття ділить нас.

Все вітер віє (над степом завше — вітер),

Все обрій мріє;

А я не мрію, просто хочу Вас

Зустріти.

Десь за містом — амазонкою —

На Мазепиному скакуні, —

Тільки стек та циліндр, та рукавички

Та стан стрункий,

Стиснутий тонко,

Ввижаються мені.

... От ніби, як черничка,

З монастиря, де абатисою —

маркіза де-Лямбаль...

бо: вирує баль — як буря —

Версаль? Батурин?

— Однаково! —

Для Ваших мрій — нема межі.

Під полонезу плавні тури

Вам кидають пажі

До стіп кармазинові маки.

І мить страшна,

Бо сам Ясновельможний

Під зором Мотрі, заздрісно-дівочим,

Повільно і непереможно

Звабливо зводять очі

І — раптом! Випроставши стан —

Юнацьким кроком

З Вами

В тан!

І оплесків грозовий ураган

Зливається в нестерпне сяйво: слава!

Панно Маріє, замріяна, як я,

В тих днях міцних, в тих днях варязьких,

Панно Маріє, Вашого життя

Барвисті дні були, як казка.

Мені ж, що народивсь між орачів,

Чию Елладу витоптали орди,

Мені, що тільки ніж, замість мечів,

Скеровую добі — в безносу морду, —

Мені крізь згарища століття, в чорнім димі,

Вже прозоріють

Пломінні контури, ще людям невидимі,

Здійсненні мрії.

І знаю —

Новий Бетховен

Громами й бурями продиригує

Нову Сонату Патетік.

І от — широким рокотом барокко

Враз д’горі, в синь, в зеніти Бога-Слова

Вогненним святом духа завирує

І вибухне ХХ вік!»

Легко заметить, что стихотворение Евгения Маланюка пропитано тоской по героическому (так, кстати, называлась одна из программных статей Д. Донцова). Не случайно же в нем вспыхивает ностальгическое упоминание о бетховенской «Патетической сонате», звучащей в воображении поэта как увертюра к новой Сонате Патетик. Это неоромантический мотив: Маланюк будто бы колдует, навевая ХХ веку такой образ, который совпадал бы с его мечтой об «огненном празднике духа». После пережитого недавно поражения УНР он опять вспомнил о своей истоптанной ордами Украине-Элладе — и в который раз признался в собственном «еремиевском» призвании будить поэтическими инвективами усыпленных и лукавых. Однако главное в маланюковом стихотворении-послании все же не воспоминание, а МЕЧТА, страстное взывание духа героического.

И именно в этом контексте в видения Маланюка явилась Мария Башкирцева. В ней поэт увидел такую же мечтательницу, как и он сам. Он и «вызвал» ее своим воображением из небытия для того, чтобы увлечься героически-прекрасной, волевой фигурой, обольстительной и гордой красавицей, перед которой не смог устоять даже такой ценитель женственности, как гетман Иван Мазепа!

Это самая большая неожиданность в стихотворении Евгения Маланюка: фантастическая сцена, в которой Мазепа пускается в пляс с Марией, забыв на какой-то момент Мотрю Кочубеевну, чей «завистливо-девичий» взгляд сопровождает гетмана и Марию Башкирцеву.

В конечном счете, фантастика Маланюка находила основания в том факте, что Мотря и Мария были связаны общей для их обоих Диканькой. Так странно ли, что поэт увидел Марию-мечту в образе амазонки на скакуне Мазепы?

Тоска по героическому связывалась у Маланюка с постоянными его размышлениями об исторических шансах Украины, о новом качестве национального характера, в котором он хотел видеть триумф воли и духа. Характерно, что Мария Башкирцева «привиделась» ему именно в этой связи...