Папа Хэм, оставайся с нами

С фотопортретов — преимущественно послевоенной поры, с бородой и в свитере грубой вязки — в миллионах жилищ интеллигентов ободряюще поглядывал строгий, но такой родной человечище — Папа Хэм. Последние рецидивы этой «моды» — а продержалась она почти четверть века — я наблюдал уже в середине 80-х годов, в общежитии Киевского художественного института. Сознаюсь, она зацепила и меня; по иронии судьбы или же в соответствии с законом естественной эволюции, на моем фото Папа Хэм представлял свой «кубинский период», и был он на этой карточке растерянным, исхудавшим и в очках. Еще бы: в фаворе был Высоцкий, на которого, однако, в свое время также повлиял «настоящий мужчина» Хемингуэя, образ которого он старательно имитировал в жизни и творчестве. Но в среде писательства за «любовь народную» с Хемингуэем мог спорить разве что Есенин — «красное солнышко» (бездна, которая разделяла их личности, отметилась и на разнице портретных техник, которые репродуцировали эти образы: Хэму шел «жесткий язык» черно-белого фото, тогда как «рязанский красавчик» представал перед своими почитателями в ореоле архаики: на куске бересты или в технике выжигания на фанере, которая олицетворяла рукотворность, кондовость, народность). Конечно, наиболее смелые цепляли в доме Солженицына (которого профаны путали со Стендалем (см. «Тридцатая любовь Марины» Владимира Сорокина) или Фридриха Ницше (что был слишком похож на Максима Горького). Но в течение четверти века неоспоримое первенство удерживал только Хемингуэй. (Сегодня это кажется на удивление странным, почти извращением. Никому не приходит в голову прилепить на стену фейс Пелевина или Умберто Эко.)

Наивно было бы считать, что портретом все заканчивалось. Отнюдь — с него только все начиналось. Не будет преувеличением утверждать, что без Хемингуэя не состоялось бы наше «шестидесятничество», а если и состоялось, то много потеряло бы без образа молчаливого воина-охотника-бойца-и-гурмана. «Но я тебе за Хемингуэя — голову откручу! « — вопит один работяга другому, хватая того «за грудки», в «крокодиловском» фельетоне того времени. А интеллектуалам Хемингуэй казался одним из маяков, в угасание которого долго не верилось: «памяти» художника посвятил свой «Левиний етюд» Иван Драч в сборнике «Соняшник» (1962), описывая своего кумира как «сивого засмаглого лева с симфонічним дитячим серцем». (Он же — автор предисловия к сборнику новелл на украинском языке с утомленным героем «Снегов Килиманджаро» на обложке.) А в февральском, 1968 года письме Аллы Горской к Вере Вовк, в списке присланных ей книг значится: «Уитмен, Хемингуэй (прекрасно)». Для меня лично является несомненным, что традиции «Прощай, оружие» стали генерирующими для советской («настоящей!») военной прозы — романов Константина Воробьева и киевлянина Виктора Некрасова, которому суждено было закончить свою физическую жизнь в городе, где Хемингуэй начинал свою жизнь творчески — городе, который на самом деле остался похмельным «праздником... навсегда». (Уже впоследствии узнаем, что в том культе были свои «отступники»: скажем, Солоницын был поражен скепсисом Андрея Тарковского, который окрестил романы Хемингуэя «вестернами»...)

Время проходило, «оттепель» заканчивалась, на небосклоне проглядывались другие кумиры: Гессе, Булгаков, Маркес, Достоевский, Томас Манн, Пруст. На их фоне Папа Хэм казался несколько простоватым. Слишком реалистическим (и напрасно: автор «Фиесты» искренне дружил с авангардными мэтрами 20-30-х годов Гертрудой Стайн и Эзрой Паундом; почитал Джойсового «Улисса». Другое дело, что, как писатель, ему был ближе Тургенев). И — как раньше это случалось с Дефо, Дюма и Жюль Верном — Хемингуэй переставлялся на подростковую полочку.

Замечу, что советская пропагандистская машина тайком пыталась исковеркать его образ. В те времена, когда из современной литературы США издавали одного только Говарда Фаста (и того потом раскусили как «сиониста»), сталинский лауреат П. Павленко упражнялся в красноречии: «.. Глава американских литературных снобов, писатель Э. Хемингуэй фотографируется в журнале полуголым, во время утреннего кормления своих пяти или шести кошек. Жирное, обрюзгшее от алкоголя тело. Чего ради он сфотографировался, как в бане? « Но придираться к нему было непросто: антифашист, друг Кубы, «последователь» русской классической литературы, разоблачитель «мерзостей» западного мира — его удобнее было использовать в любом из этих амплуа, хоть из каждого он «выламывался», несмотря на свою определенность и (кажущуюся!) вразумительность. На всякий случай, роман «По ком звонит колокол» перевели только в 70-х годах, якобы из-за того, что там одобрительно вспоминается троцкист Андре Марти (И кто сейчас помнит о таком? Думаю, причиной осторожности скорее были не совсем благожелательные шаржи на Кольцова и Эренбурга). А школьникам подсовывали для «первого знакомства» нудноватую повесть «Старик и море» (жаль, что именно она подарила автору «нобеля»; но мое предубеждение — сугубо субъективное).

Зато потом мы под партой, на уроке — удивленно вычитывали: «доски были шершавые и холодные» (эротическая сцена из рассказа в раннем сборнике «В наше время» — образец знаменитого Хемингуэевского «правила айсберга»). Увлекались безотказным решением всех проблем: «Я хочу выпить...» (незаконченный роман «Острова в Океане», в телеэкранизации к оторого не случайно сыграл сурово-фактурный Михаил Ульянов) и подражали Хемингуэю. В пивнушках до армии преимущественно без представительниц «слабого пола» (здесь также вспоминается Хемингуэй: «Мужчины без женщин»), споткнувшись, оправдывались (руки до «Мифа о Сизифе» Камю — тогда еще не доходили): «Победитель не получает ничего». Хотя, Хемингуэю здесь нередко «подпевал» Ремарк, однако какие его произведения, кроме «Трех друзей», выдержали испытание временем? (Кстати, подозреваю, что «хемингуэевское нашествие» охватило тогда не только советские просторы. В начале 90-х годов в Киеве на фестивале иранского кино демонстрировалась лента по мотивам романа «Владеть и не иметь», снятая, конечно, на местном материале. Но стилистика — «советская»: полтора часа рассусоливаний в кадре, на 10 минут перестрелка в финале).

В литературе ХХ века Эрнест Хемингуэй — писатель все-таки не «первого ряда», но он является безусловным воплощением «человека действия» — личностью, которая свела до минимума разрыв между жизнью и творчеством, и жизнь возвела в «жемчуг творения». Из предыдущих веков припоминается один-единственный пример — лорд Байрон, персона которого была заслуженно мифологизирована, хотя и стихотворения его сегодня перечитывать не очень- то и тянет. Вместо этого ХХ век предлагает горсточку авторов, которые рискуют оставаться «искренними» 24 часа в сутки и мыслят любой жизненный жест как последовательное звено творческого пути. Кроме Хемингуэя, я могу здесь назвать Гумилева и Юкио Мисиму, и вынужден отказать в аналогичных потугах бывшему харьковчанину Савенко-Лимонову.

Все, о чем он писал, было желанным и в то же время обманчиво досягаемым. Романтика путешествий какое-то время могла сублимироваться в буднях геологоразведочных партий (потом я встречал детей от этих «геолого- полевых» браков: это были несчастные, затравленные люди, которые тяготели к примитивному жизненному быту). Но сафари было доступно только членам Политбюро — как и, в конечном счете, большая охота. (Зато в последнем романе Евгения Пашковского «Ежедневный жезл» автор ведет разговоры об охоте с... Хемингуэем). «Гедонизм торгашика» не мог не привести к бытовому пьянству слишком ревностных адептов. А героика военных подвигов (которая только краем крыла задела самого Хэма: во время Первой мировой войны он служил в сравнительно безопасном санитарном отделении. Во время Второй — его бессмысленные морские авантюры подстраховывались отдельным подразделением...) была быстро опошлена Афганом...

Что же оставалось? Несколько книг в кладовой (а когда-то настоящая библиотека не представлялась без них). Их время от времени листаешь. А еще — бледный прямоугольник на выцветших обоях. След от затерянного портрета.