Почему свобода дала возможность реализоваться прежде всего криминалитету?

Имя режиссера Александра Анатольевича Прошкина не нуждается в особых представлениях. Пришедший в кинорежиссуру с театральных подмостков (после окончания Театрального института он работал в знаменитом Театре Комедии в Ленинграде), он снял 20 картин. Среди которых «Холодное лето 53-го», отмечающая в этом году 25-летний юбилей, и телефильм «Доктор Живаго», пространное эпическое полотно «Михайло Ломоносов», а также фильм этого года — «Искупление».

Возглавляя жюри на Международном фестивале молодого европейского кино VOICES, Александр Анатольевич не только смотрел положенную конкурсную программу, заинтересованно всматриваясь в кинооблик молодой Европы, но и представлял свою новую работу, охотно шел на общение со зрителями. Ведь на «Кинотавре», где фильм значился в конкурсной программе, он по умолчанию остался за рамками обсуждений профессионального жюри, состоявшего в основном из коллег-режиссеров.

И в работе, и в жизни Александр ПРОШКИН занимает активную гражданскую позицию. Он, как и его герои, не умеет быть безразличным.

«У нас вялотекущая гражданская война. Она не прекращалась»

— Александр Анатольевич, для меня фильм «Холодное лето 53-го» и «Искупление», между которыми временное расстояние — в четверть века, как две стороны одной медали, а для вас?

— По сути, я, как и большинство из нас, всю жизнь снимаем одну и ту же картину, каждая из них может быть совершенно в новом жанре. но сквозная тема — «разборки» с родиной — о том, как можно у нас прожить с прямой спиной, и возможно ли это вообще в нашей стране. Время этого фильма — конец войны и первые послевоенные месяцы, когда «загремело» огромное количество офицеров, в том числе Солженицын. Так «отец народов» показал победителям, кто в доме хозяин. Люди, которые не попали в те жернова, ощущали их в повседневной жизни. Помните исповедь этой девочки, героини: папа погиб геройски, все кончилось, победили. А нищета страшная, и мать ворующая. Отчего она испытывает дикое чувство стыда и комплекс неполноценности? Потому что рядом в классе полковничьи дочери с отрезами из Германии уже появились — то самое социальное неравенство. Любой переходной этап у нас связан с большой надеждой (последний из них — перестройка и начало нашего светлого времени), у всех были такие радужные надежды, в первую очередь у интеллигенции, которая вышла на улицу, к Белому дому и т. д. И... ничего не случилось. Это все сверху дадено, не завоевано, не заслужено долгой осознанной борьбой. Наверху распорядились, им так стало удобнее. В результате было все сделано в интересах определенной прослойки паразитирующего класса.

— Паразитирующий класс мимикрирует: теряет культуру, испытывает проблемы с интеллектом?

— Тоже совершенно естественная вещь, потому что уровень растления вырос, как, впрочем, и цена. Ну, что при советской власти? Можно было получить сосиски из распределителя, а сейчас — собственность, колоссальные деньги, возможность существовать во всем мире и так далее. Отсюда падение нравов. А кроме того, все те, которые были главными энтузиастами, оказались в большинстве случаев не у дел, а стоически паразитирующий класс, который всегда существовал только для себя и освоил уже генетически механизмы присваивания, хапанья, как пристроиться, замечательно пристроился и здесь. Скажем, может быть, отцы и деды, бывшие генералы не на первых ролях, но их дети-капитаны — уже на первых. А звенящий сейчас вдруг, через много лет некий панегирик победителям, пышные празднования Победы, фильмы с удалыми орлами, которые всех побеждают и прочее, прочее, некая апологетика войны и победы совершенно растлевают нынешнее поколение. Им кажется, война — веселое приключение, мужская забава, продолжение игры. А мне кажется, уже прошло так много лет, что нужно говорить абсолютную правду, что война — всегда тяжелое бедствие, величайшая трагедия нации и каждого отдельного человека. Люди много меня старше, прошедшие войну, с которыми я немало общался, не очень охотно говорили на эту тему, но если говорили, признавали, что это ужасно. Это нечеловеческие измерения.

— Когда-то в искусстве уже была безоговорочная истина: здесь хорошие победители, там плохие побежденные. Потом в книгах и на экранах появилась война солдатская, кровавая, несправедливая, болезненная. Сегодня опять востребована идеологией война «белозубая». Будут ли следующие этапы?

— Понимаете, власть присваивает себе, приватизирует победу, не имея к этому, в общем, никакого отношения. Ведь совершенно другие поколения принесли эту невероятную жертву, 27 миллионов — самая высокая цена за всю историю человечества. Естественно, скудеет генофонд, после нужно долго восстанавливаться. И самое главное, мне кажется, должен возникнуть некий инстинкт любым способом уже в нашем ХХІ веке отторгать от себя войну как способ выяснения каких бы то ни было отношений. А эти фанфары приводят к тому, что мы и воевать-то разучились. Идут мальчики и погибают, погибают в Чечне, в Афганистане, где-то еще, не очень понимая, на что идут, они же победители, им в наследство досталась некое чувство победителей. Для меня, например, 9 Мая — праздник, когда живые понимают, какую мы великую жертву принесли: у нас до сих пор огромное количество ненайденных могил, не похороненных солдат, и при этом такая эйфория, победное бряцание оружием. Когда вижу 9 мая мордоворота на «Бэнтли» или джипе, на котором написано «На Берлин!», мне становится дурно. Поэтому эта последняя картина в какой-то степени вызвана тем, что сегодняшнее поколение не понимает цену этой жертвы, не понимает, что война несет в себе страшное разложение и грязь. Когда вспоминаем о Холокосте, подразумеваем вину только немцев, а ведь огромное количество людей было уничтожено руками своих же соотечественников. Война — это еще когда выходит вся человеческая дрянь наружу, здесь место не только подвигу, но и человеческой грязи.

«НИЧЕГО НЕ МЕНЯЕТСЯ»

— Мне безумно интересно, в «Холодном лете...» человеческая сущность стала выше действительности и «выпрямила спину». Вопреки политическим реалиям. А здесь, в новой картине, героиня, «правильно воспитанная» советской действительностью, облегчает душу, совершая самое страшное — предает мать. Что вас привлекло в этой истории?

— Эта история, конечно, связана со временем, но и сейчас то же самое происходит. Сейчас эти самые девочки, которые смотрят по телевизору с утра до ночи роскошную, гламурную жизнь, что угодно дадут за то, чтобы приобщиться к ней. А тут какие-то нищие родители, которые не могут заработать, они ненавидят своих родителей за то, что те не могут их обеспечить, чтобы соответствовать параметрам этого омерзительного времени. Ничто не меняется.

— Конечно, но ведь и равны все не могут быть, это нереально, существует ли какой-то рецепт сохранения души человеческой?

— Такой рецепт появился 2000 лет назад. Если бы люди его соблюдали, то, наверное, жить было бы гораздо легче. Некий пафос «Холодного лета...» в двух вещах, которые срабатывают, на которых все основано. Первое — чувство человеческого достоинства. С этой согбенной униженной спиной, которую бьют палками, жить невозможно, надо выпрямиться, в том числе ценой собственной гибели, как герой Папанова. И вторая мысль, оказавшаяся пророческой: если наступит некое послабление, некий призрак свободы, то им в первую очередь воспользуются социально близкие к власти, то есть в первую очередь будет свобода для бандита. Так и случилось в наше время. Девяностые годы только подтвердили это. Свобода, которую дали сверху, не открыла возможности для многих людей реализоваться. Зато криминал замечательно реализовался, заработал крупные капиталы и собственность, и прочее, а сейчас уже совершенно легализовался. В 1987 году это еще было совершенно непонятно, неясно. Не случайно, интуитивно, на ощупь в этой картине большое место занимает клан уголовщины, которая как бы тоже боролась с властью. На самом деле они друг с другом повязаны, потому что их руками власть давила всякое сопротивление и инакомыслие в этих самых лагерях и замечательно они друг с другом договаривались. Самое грустное заключается в том, что мы не делаем никаких выводов из собственного исторического опыта. Каждый раз наступаем на одни и те же грабли. Вот была история с перестройкой и концом советской власти. В сущности, сейчас мы почти в такой же ситуации, привычка существования: закручивание гаек — ожидание оттепели. У нас была некая видимость, вербальная по крайней мере, оттепели, теперь опять резкий «закрут режима». Имею в виду Россию, не знаю, что происходит в Украине, но, думаю, механизм один и тот же. С «Холодным летом...» много ездил по миру тогда — от Конгресса США до Англии. Нас встречали как людей, которые находятся в начале неслыханного взлета. Это чувство свободы, которое свалилось, — думали, сейчас будет такое раскрепощение творческих сил, и через пять, ну десять лет будет совершенно фантастическая, потрясающая страна. Ведь за нашими плечами такой драматический, трагический опыт, постигнув его, мы должны были семимильными шагами от этого уходить. И в этом смысле роль нашей интеллигенции абсолютно не выполнена. Вот немецкая интеллигенция свою роль выполнила: провела некую тотальную денацификацию?! Люди извинились.

— Покаяние?

— Произошло некое покаяние. У нас — совершенно не произошло. У нас так или иначе — вялотекущая или принимающая более острые формы, — идет гражданская война. Она не прекращалась. Понимаете, разница между двумя странами — Россией и Украиной — очень призрачная. Ну, покричали громче на Крещатике, походили девушки с голыми грудками. Юг, атмосфера чуть веселее, легче, свободнее, но в принципе механизм тот же. И ваша оранжевая революция выдохлась очень быстро.

— В начале перестройки в умы был «вброшен» такой мощный интеллектаульный заряд — забытые имена, потрясающая литература, кино, то, что было скрыто в архивах, — но он пропал втуне. Почему?

— К сожалению, у нас ничего не родилось. Немцы породили новую волну Фасбиндера, очень мощную компанию. Именно интеллигенция сильно воздействовала на нацию в целом, не только в покаянии, но и вообще «привой», который сделал нации нацизм, она радикальными средствами искусства изъяла. Конечно же, все тоталитарные режимы меняют национальное самосознание, меняют ментальность. Мы до сих пор еще живем с советской ментальностью, даже те, кто родился уже в новое время. Молодые выходят с красными флагами, кричат. У нас есть один студент, сумасшедший — о чем бы ни говорили, все сворачивает к тому, что при советской власти все было замечательно и прекрасно. Я говорю: «Ты же этого не нюхал и не знаешь». Но им кажется, что формальное равенство в нищете было гораздо лучше. Откуда это у молодого поколения? Мне кажется, до тех пор, пока мы из себя вот это все не вытравим, а потребность общества в этом, к сожалению, с каждым годом все меньше и меньше, ничего позитивного не произойдет. То, чем я занимаюсь, совершенно не востребовано. И виноваты в этом мы. Мы — писатели, журналисты, кинематографисты...

— А вы не анализировали, почему?

— Вопрос не в аналитике. А в прекращении состояния затянувшейся и вялотекущей гражданской войны, возобновления способности к диалогу и к нахождению консенсуса. Ведь люди не умеют, перестали разговаривать, перестали договариваться. Посмотрите любое политическое ток-шоу: все друга на друга орут, только чтобы заработать очки, потому что человек, не появляющийся в телевизоре, как бы не существует вообще, не живет. Надо слышать друг друга. У нас идет бесконечный поиск «наши» — «не наши», внутренние враги и прочее. В этом состоянии никакой перспективы нет. В результате будет уплывать не начальственная элита, то есть власть имущие, а будет уходить элита подлинная, молодые духовные силы, люди, которые в состоянии реализовать себя. Если они видят, что это невозможно или приходится реализоваться каким-то криминальным способом, они уезжают, благо, если есть такая возможность. Какое количество людей и капитала, кстати, уже утекло? А страна колоссальная по своим пространствам, но очень небольшое народонаселение.

«ФУНКЦИЮ ОБОЛВАНИВАНИЯ ТВ ВЫПОЛНИЛО НА 200%»

— Вы много общаетесь с людьми, с молодежью, преподаете, и по роду своих высказываний человек общественный. Как, на ваш взгляд, сегодняшние ребята, ведь вы так внятно все сказали в «Холодном лете...», они это слышат, видят?

— У нас есть некое иллюзорное представление о том, может ли вообще наше дело, в данном случае кино, как-то влиять. Когда приезжаем с картиной куда-нибудь, встречаемся со зрителями, это всегда потрясающий диалог. Люди бывают совершенно откровенны и от тебя требуют абсолютной откровенности, тогда это завязывается. Но это разовые акции. Когда выходят картины в прокат, на них не ходят, потому что зрители уже подсажены на иглу, им запудрили мозги телевидением. Но появляется новое поколение, они и телевизор этот уже не хотят смотреть, выходят в Москве на площади. Мои студенты снимали Болотную, и все разговоры, что вышли люди в «норковых шубах», — враки. В основном там молодежь, которая уже образованна, но еще не устроена. Или те, кто уже устроен, но понимают, что перспективы нет, нет возможности некого движения вперед. В этом смысле есть брожение, несомненно, для меня это некий залог завтрашнего рассвета. Очень хорошая молодежь, особенно на местах. Вы видите, что здесь, на вологодском фестивале происходит, сколько этих умных ребят, они же все делают совершенно бесплатно, от чистого сердца, им безумно интересно, и они смотрят то, что происходит в мире, что происходит в Европе. Благодаря Интернету, доступности культуры сейчас уже нет особой разницы между возможностями столицы и других городов и областей. Люди ко всему имеют доступ. Что мне кажется чрезвычайно опасным и вредным, происходит некая подмена нравственных авторитетов, без которых не может существовать нация. Должны быть какие-то люди, с которыми вы можете не согласиться, но слово их слушаете. Был Солженицын, я очень во многом с ним не согласен, тем не менее, это глыба в интеллектуальном и духовном смысле, а когда в роли личностей выступают политические комментаторы и телевидение, доступа к каким-то действительно неординарным, мыслящим, творческим и ярким личностям практически нет. Это очень опасно. Думаю, что-то должно происходить с телевидением, потому что оно функцию оболванивания выполнило не на 100, а на 200 процентов.

— Так существует ли сегодня своя ниша у кино?

— Отношение зрителя к кино — естественный результат общего депрессивного состояния страны. Я был в Южной Корее на фестивале — поднимающаяся страна, строящая фантастическую цивилизацию. На этот фестиваль 10 или 12 рейсов летало из Сеула, зрители летали на некоторые сеансы. Тысячные очереди в кинотеатры, в огромные залы. Кино, в конечном счете, — это визуализированная национальная идея. Если люди не хотят видеть свои лица — лица своих артистов, соотечественников, собственную природу, собственные проблемы, значит, они абсолютно теряют интерес и уважение к этой стране. Кино — показатель энергетичности нации. Умные правительства, во Франции, например, колоссальные деньги вкладывают именно в кино, а не в телевидение.

— Россия тоже сегодня возобновила госзаказ, и в Украине намного больше денег официально «отпущено» на кино. Разве не финансирование — его основа?

— Вопрос не в этом. Вопрос в доступности. В России, должно быть, две с половиной тысячи кинозалов, а в Польше — три тысячи, даже больше. Сравним масштабы Польши и России. Во-вторых, это дорого, малодоступно, понимаете, в Москве билет стоит 500 рублей, уже на порядок дороже VIP-залы, это для определенного контингента, который идет туда, чтобы получить удовольствие, чтобы его развлекали, веселили, потешали, что угодно. Он не идет думать, не идет за поиском. При советской власти кино было неким заменителем религии. Конечно, его значение было преувеличено в связи с отсутствием других возможностей. Но люди ходили — одни развлекаться, другие — понять, как жить, за некой нравственной поддержкой, поэтому и кино было разное, хотя и в очень тяжелых условиях — жесточайшая цензура и другие проблемы. А сейчас уже «сверху» говорят: деньги будем давать только на коммерческое кино. Коммерческое кино — это растление, потому что строится на вещах, прямо скажем, низкопробных.

— Однако, если вспомнить тот прокат, который был у «Холодного лета...», это было более чем коммерческое кино?

— То уже былинные времена, да, было 64 миллиона за год, но там, во-первых, были десятки тысяч залов, учтите, еще были сельские установки, было 4,5 тысячи копий, а сейчас 12—15 копий, это я все-таки еще попадаю в прокат. Много фильмов вообще не попадает в прокат. А поскольку я не хочу снимать фильм «Беременный» или «Гитлер капут», то никто мне уже денег давать не будет. Уже числюсь в «уходящей натуре».

— Но вы входите в обойму, которая получает государственные деньги, или там вы тоже пришлтсь не ко двору?

— Нет, абсолютно. Я всегда был не ко двору. При всех регалиях, званиях, лауреатствах и прочее. Никогда не был любимцем никакой власти.