«Поэтический текст — факт борьбы с вечностью»

Василий Махно — украинский поэт, эссеист, переводчик, литературовед. Участник группы «Западный ветер» (1992). Кандидат филологических наук (1995). Член международного ПЕН-клуба. Премия им. С. Будного (1994).

Родился в Чорткове в 1964 году. Закончил Тернопольский педагогический институт, преподавал литературу в Тернопольском университете, а впоследствии — в Ягеллонском (Краков). С 2000 года проживает в Нью-Йорке, работает в Научном обществе имени Шевченко. Автор сборников стихов «Схима» (1993), «Одиночество цезаря» (1994), «Книга холмов и часов» (1996), «Февральские элегии и другие стихи» (1998), «Плавник рыбы» (Ивано-Франковск: Лилея-НВ, 2002), «38 стихотворений о Нью-Йорке» (Киев: «Критика», 2004), «Cornelia Street Cafe» (Киев: Факт, 2007). Поэзия Василия Махно переведена на польский, сербский, английский, немецкий, русский, армянский языки.

— Начну с вашего довольно резкого заявления, пусть и вложенного в поэтическую форму. Ваш сборник «38 стихотворений о Нью-Йорке и кое-что другое» начинается строкой: «Український поет муcить писати римовані вірші — пішли ви...» Почему так экспрессивно?

— Ну, это был в определенной мере вызов, в определенной мере реакция на какое-то затяжное состояние в поэзии, но все содержание того стиха заключалось в том, что украинский поэт не должен писать исключительно рифмованные стихи. Я думаю, что мой переезд в Нью-Йорк совпал как раз с новейшей волной верлибризации украинской поэзии, которая пришлась на рубеж конца 1990-х — начала нового тысячелетия. Справедливости ради нужно сказать, что верлибр Голобородько и Воробьева, или Бойчука и Тарнавского, существовал до поколения 1980-х и 1990-х, однако эта форма стиха не была доминирующей. И наоборот, западная поэзия, в частности наших ближайших соседей, поляков, сплошь, со второй половины 50-х годов ХХ века, перешла на верлибр. Если вы спросите меня, а что лучше или что прогрессивнее, или еще что-то в этом роде, то я не смогу ответить утвердительно и безапелляционно о рифме или верлибре. Иногда это дело национальной традиции, иногда индивидуального выбора, иногда моды. На мой взгляд, поэзия битников и нью-йоркской школы чрезвычайно сильно повлияла на поэтическую стратегию европейской поэзии, в частности Словении, Польши и Украины. Почему именно они? Дело не только в форме стиха, а, наверное, в первую очередь в том, чего касается тематически и о чем говорит с читателем поэт. Битники и нью-йоркцы говорили простым языком, с элементами молодежного на то время сленга, о вещах, которые волновали поколение. Европейцы и мы подхватили эту тенденцию, наполнив своими реалиями. Битники переживали кризис поколений и синдром послевоенного поколения, мы — синдром новой Европы и постсоветского общества. Что-то было схожим, многое нас рознит, но способ высказываться и борьба с традицией присутствуют. Новые мои стихи отчасти рифмованные, новую книгу стихов составят и верлибры, и рифма, возможно, она и будет ответом или способом примирения этого, как вы высказались, экспрессивного выражения.

— Как в таком случае можно охарактеризовать ваш творческий метод?

— Если вы имеете в виду способ писания как процесс, то он по сути не изменился, хотя, наверное, изменился я. Как правило, стихи пишу на компьютере, печатая первый экземпляр, вношу поправки, но небольшие. Стараюсь стих написать сразу, на одном дыхании. Когда стих «не идет», то откладываю его, иногда возвращаюсь, а иногда могу даже забыть о его существовании. Поэзия — это весьма тонкая и деликатная материя, чтобы в ней найти какую-то логику и правила. Каждый раз ты оказываешься один на один с белым полем компьютерной страницы и мигающим курсором — ты как жонглер, тебе нужно каждый раз повторить свой коронный номер...

— Почему так часто у вас встречается образ лисы?

— Мой приятель, тернопольский художник Петр Мороз, нарисовал мой портрет с лисом, который ластится верным псом, таким образом, визуально зафиксировав моих лис и лисиц. Анималистические символы в поэзии переходят из столетия в столетие. Ну, наверное, эта лисициана выводится от лис Антонича, стихи которого были поэтическим кодом для меня в молодости. Несомненно, Антонич переиначил символ лисы в своих стихах, в противоположность, скажем, тем символам из народных сказок, в которых лисы коварны и хитры; лиса Антонича это — alter ego поэта. Такая переиначенность мне очень нравилась, поэтому у меня лисы летают, как птицы, можно пить «чай рыжих лисиц», осень на холмах, на которые «улеглись исполинские лисы», и тому подобное. Эта модификация и возможности ее продолжения настолько меня увлекли, что я выдумывал новые роли для лис и они уже переставали быть реальными, а получали какие-то необычайные качества. Теперь тех лис стало меньше.

— Каким образом повлиял на вас Нью-Йорк, каким вы стали после встречи с этим городом?

— Нью-Йорк — это необычайный город, встреча с ним бывает очень опасной, если ты быстро не избавишься от привезенных с собой мифов и стереотипов. Но он и толерантный, если говоришь с ним, пусть своим, но современным языком. Нужно ощутить этот баланс каким-то внутренним, интуитивным чувством. Влиял Нью-Йорк на меня по-разному на протяжении всего времени, влияет и дальше. Единственное, что изменилось — это острота ощущения этого города, которую переживаешь на протяжении первых месяцев и нескольких лет. Эта острота и вдохновила написать книгу «38 стихотворений о Нью-Йорке и кое-что другое», поскольку эти пейзажи, урбанистический и океанический, культурологический и этнический, просто должны были во что-то выплеснуться. Хотя другой житель Нью-Йорка, Иосиф Бродский, считал, что описать этот город невозможно, у него есть лишь несколько стихотворений, в которых существует Нью-Йорк. Трудно сказать, каким я стал, но, несомненно, нью-йоркский опыт мне был нужен. Богдан Рубчак, сам в какой-то мере нью-йоркчанин, особенно проникновенно прокомментировал в статье обо мне тему родины и чужого пространства, Нью-Йорка и поэтического слова, борьбы с этим пространством и его усвоениея, наверное, еще и потому, что и сам пережил подобные ощущения.

— Важно ли сегодня для поэта местожительство?

— И да, и нет. Эпоха интернета словно нивелирует или, по крайней мере, делает иллюзорным ощущение всеприсутствия, осведомленности, где бы ты ни жил. Но существует также понятие среды, элитарных мест, престижных издательств, музеев и концертных залов, — это то, чего интернет не в силах заменить. Наконец существует архитектура, человеческие лица, живые улицы, опять-таки, то, чего мне не хватает, когда я долго нахожусь где-то за пределами города. В Нью-Йорке есть много уютных, почти европейских улочек, с итальянскими ресторанчиками где-то, например, на Гринич Вилидж, или же приокеанская полоса на Кони Айленд, или же коммерческий дивертисмент Чайна таун, эта многоликость города создает, по крайней мере для меня, чувство перенасыщенности и возможности выбора. Но понятия, которыми оперирует поэт, повсюду почти одинаковы, в этом заключается универсальность поэзии и локальность места.

— Актуальна ли сегодня фигура поэта-пророка, трибуна?

— Судя по всему, в такой фигуре, в первую очередь, нуждается определенное время, эпоха, а мы живем в несколько ином времени. Эпоха романтизма нуждалась в поэте с такой ключевой ролью, в эпоху модернизма это перестало быть актуальным, наоборот — счеты с обществом творцы-модернисты сводили каждый по-своему. Итак, если продолжать этот логический ряд, то, конечно, общественная функция поэта сужается, игры с общественными или политическими тенденциями в твоей стране или мире не исключают возможностей того, что поэтическое слово может подниматься на бой, но на пользу ли это поэзии? Политические комментарии писателей в интернет-блогах — это одно дело, а вот постановка поэта через поэтический текст, в котором бы сосуществовали политический и эстетический признаки времени, это уже музыка из другой оперы. Поэзия должен удерживать золотую середину, чтобы поэтический текст не превратился в публицистический или вообще в банальный. Примеров такого балансирования в литературе множество. Кто помнит просоветские или прокоммунистические стихи Пабло Неруды? А вот его «Осенний мотылек» — это шедевр.

— Какие у вас поэтические отношения с Тарасом Шевченко?

— Вы первый, кто задал мне такой вопрос, и он для меня оказался определенной дилеммой: ну, во-первых, у меня нет стихов о Шевченко, я упоминаю его фамилию один раз в стихотворении «український поет мусить писати...», чтобы как-то оправдать богемное существование своего поколения и окружения, то есть обратился к опыту своих предшественников. У меня нет борьбы за Шевченко или против Шевченко, для меня Шевченко — это поэзия, а что здесь добавить?

— Какой в целом должна быть поэзия сегодня?

— Разной. Я недавно вернулся с поэтического фестиваля в Колумбии, где поэзию читали, пели, пританцовывали, горланили. Звучали разные языки и витали разнообразные поэтические формы. Я слышал политические, любовные, иронические, саркастические стихи, в рифму и верлибром, и, несмотря на все это, несмотря на языковой материал и формальную эквилибристику, в стихе должно быть что-то такое, как вспышка зажигалки, какая-то магия заключенных в определенный порядок слов, своя периодическая система, нечто таинственное...

— Актуально ли сейчас разделение на авангард и традицию?

— Это разделение актуально всегда. Дело лишь в том, что золотой век авангарда в литературе, живописи и кино состоялся. Все классические уже для авангарда формальные поиски найдены, поэтому авангард принадлежит точно обозначенному периоду в истории искусства. Авангарду свойственно разрушительное действие, размывание смыслов и знаков, ломка стереотипов и поиск новой эстетики, нового художественного языка. Авангард — это постоянное раздражение искусства и читателя, молекулярная химическая реакция несогласия. С авангардом произошли интересные превращения, так как что-то из арсенала, найденного его адептами, из его эстетики потом усваивается и перестает провоцировать или вызывать отторжение. Наступление авангарда в начале ХХ века сопровождалось скандалами и недоразумениями (Маяковский или Семенко в поэзии, картины Малевича и скульптуры Архипенко, музыка Стравинского... etc), но теперь это уже безусловные достижения. А что касается традиции, то это вопрос взаимодействия усвоения, отфильтровывания национальной или мировой культурой наиболее существенных достижений, это процесс длительный, но не безошибочный.

— Напоследок: что такое поэт сейчас? Что это за странная фигура? «Больше чем поэт», человек не от мира сего, или просто одна из творческих профессий — кто это?

— Думаю, что поэт сегодня, вчера и позавчера, или сто лет назад, или еще в античные времена, занимался одним и тем же — упорядочением своего языка, и его долг перед языком автоматически переходил в общественный долг. Он не может быть ни больше, ни меньше, чем поэт, он выполняет присущие этому роду деятельности определенные действия, иногда ошибаясь, иногда капризничая, иногда преувеличивая значение поэзии, иногда исповедуя правые или левые идеи, принадлежа к сексуальному большинству или меньшинству, — все это становится со временем лишь фактом его биографии, а поэтический текст — фактом борьбы со словом, то есть с временем и вечностью.