Последнее плавание Муму

Похоже, именно посадкой Муму на «Титаник» заняты создатели кинокартин, вышедших в последнее время в России и уже продающихся на видеокассетах. В качестве Муму выступает простой советский человек в условиях перманентного кризиса его личной экономики и дефицита коллективной идеологии в постсоветский период.

Наиболее ловко на борт «Титаника» удалось вскарабкаться режиссеру фильма «Хочу в тюрьму!» Алле Суриковой. Герой ее картины — Лямкин (В. Ильин), светлая голова и золотые руки, образцовый семьянин (отец четверых детей) и доброе сердце, попадает в новорусский переплет. Столкнувшись с угрозой безработицы, подается в фирму, которая, как выясняется в дальнейшем, занимается грабежами. Современного Левши негодяям-то и не хватало: вот Лямкин подвернулся и вскрыл для них сейф, набитый долларами. А потом, испугавшись заслуженного наказания, решил отсидеться в... голландской тюрьме, где, как он слышал в телерепортаже, условия санаторные. Только не задавайте вопросов, почему шеф Лямкина бросил его на месте преступления рядом с ограбленным сейфом. Почему гнавшаяся за реактивным лямкинским «Запорожцем» милиция не опознала его номер. Почему, в конце концов, в суриковской Голландии все общаются исключительно по-английски. Режиссер не обременяет себя поиском мотивировок. Потому что задача у нее проще — вызвать умиление маленьким человеком из нашего прошлого, никак не способным найти себя в настоящем. Ибо слишком хорош он для этого агрессивного времени.

В своей предыдущей картине, «Дети понедельника», Сурикова еще пыталась как-то объяснить свою нежность к подобным индивидам — ее герои в пылу сентиментальных излияний все твердили, что поздно им меняться, что не приспособлены они к свободной экономике, что остается им просто ждать, когда угомонится наконец монстр русских реформ. Теперь же Сурикова почувствовала, что не стоит тратиться на идеологическое обеспечение программного бездействия своих персонажей и просто поет осанну социальным аутсайдерам, чья психология застыла на уровне года эдак 74-го. Вот и Семен Лямкин — удручающий «совок», иллюстрирующий все комплексы советского человека — от сексуального ханжества до отношения к западной техноцивилизации.

И всем этим авторы «Хочу в тюрьму!» предлагают умиляться. И утверждаться в мысли «советской» ковки, что «наш» человек все-таки лучший в мире — вот ведь и японцы даже в собственной технике не разбираются, а Лямкин им быстро объяснил, как чудо-робот действует. Ну, не покоряем мы уже Енисей, зато знаем как устроены чужие ракеты. Вообще, «Хочу в тюрьму!» свойственны компенсаторно-драматические отношения с заграницей (отсюда, кстати, и англоговорящие голландцы — это из авторского советского подсознания: где говорят по-английски, там и «зарубеж»). Умом-то мы понимаем, что от заграницы всерьез отстали, но из инстинкта психологического самосохранения вынуждены считать, что способны еще кое в чем показать ей «Кузькину мать».

Наивное и вульгарное это почвенничество можно определить как новый русский ностальгический оптимизм. Главная черта отмеченного им кино — непременная победа Добра над Разумом, иррационального умиления — над здравой логикой.

Именно такая коллизия тиражирована и в «Перекрестке» Дмитрия Астрахана. В фильме тоже плохо с мотивировками, но все в порядке с сантиментами. И там человек из прошлого, экс-рок-гений, вышедший в тираж кумир маскульта перестройки (Л. Ярмольник) доказывает себе, что меняться не стоит. И, конечно, находит счастье в личной жизни с архаически чувствительной учительницей (А. Легилова), кстати — иностранного языка. Оба они хотели как-то в жизни обустроиться, он — в Америку на гастроли поехать, она — на курсы референтов поступить. Для этого им обоим почему-то позарез нужны были свидетельства о браке. Вот и нашли они друг друга для фиктивного брака. И, естественно, пылко влюбились. Ссорились, соединялись, опять ссорились. Наконец, окончательно соединились, осознав, наконец, какие они оба хорошие. И на фиг не нужна им теперь ни учеба, ни заграница: поют в подземном переходе — и счастливы.

Предыдущие картины Астрахана «Ты у меня одна» и «Все будет хорошо» связывали возможность счастья героя с его отъездом за рубеж. Теперь же ориентиры сменились. Счастье, оказывается, находится по месту прописки. С тем же возвращался из санаторной Голландии в лоно семьи и родины и Семен Лямкин из «Хочу в тюрьму!».

Для того, чтобы изменить жизнь, надо измениться самому. Российские киноавторы презирают эту банальность, а заодно и реальность. У них, кажется, даже нет надежд на то, что зритель способен идентифицировать себя с героем, самообновляющимся в связи с требованиями эпохи. Человек постсоветский настолько подавлен, что ждать от него нечего. Пусть он коснеет в своей «совковой» избранности. А с экрана мы будем ему в этом потакать, оказывая угнетенному соотечественнику посильную гуманитарную помощь.

Все это чертовски гуманистично, успокоительно-сладко, но липко. Липкий какой-то этот новый жанр — жанр безумной (иррациональной) ностальгической мелодрамы, в которой герой хорош, несмотря ни на что, а может даже благодаря своей верности идеалам советизма — быть ма-аленьким, быть колесиком и винтиком. Новые российские мелодрамы этого от героя и требуют.

Хотя вообще-то, наше кино в случае с безумной мелодрамой демонстрирует еще и близость к нашей же «попсе», давно и смело сформулировавшей то, чего якобы чают лучшие интеллектуальные силы, — новую национальную идею.

«В Петербурге сегодня дожди... ты звонков моих больше не жди...» — поет с верхушки «попсового» айсберга Пугачева. В ресторанно-подводной его части голосит какая-нибудь Каролина: «Мама, на кой сдались нам эти Штаты...». В целом, весь пафос сводится к тому, чтобы не опоздать жить. Здесь и сейчас. Новая национальная идея, согласно русской «попсе», и кино «нового русского оптимизма», примерно так и выглядят — здесь, у нас, можно жить, если жить своей жизнью.

Откровенную — и потому героическую — попытку совместить «ностальгию» по исконно русскому с идеями современной российской «попсы» совершает Андрей Сахаров в мюзикле «На бойком месте». Вообще, это картина старых мастеров. Сахаров — постановщик «Коллег» и «Случая с Полыниным», музыка сочинена Геннадием Гладковым, стихи — Дмитрием Сухаревым. В результате экранизации классическая пьеса Островского напоминает версию «Старых песен о главном», тем более, что на центральные роли в картине приглашены Николай Расторгуев, Валдис Пельш и Алексей Кортнев. К тому же «На бойком месте» копирует эстетику классических советских оперетт, в частности «Холопки» Стрельникова. Любопытно, однако, что там, где язвительный Островский обличает российские нравы, авторы киномюзикла замечают только чудесный образ России, которую они потеряли. А все для того, чтобы со светлой тоской вздохнуть о прошлом. О прекрасных русских людях (это ничего, что в пьесе «На бойком месте» они сплошь проходимцы, разбойники, пропойцы и сладострастницы)... О чудесных русских пейзажах прошлого. Картина и носит по преимуществу экологически-ностальгический характер — пейзажей средней полосы в ней много. И это, кажется, для режиссера единственное, чего не удалось в России окончательно истребить коммунистам и реформаторам... Ничего бы не трогали, не меняли — вот и хорошо бы было — таков, в целом, пафос фильма.

Владеющая нашим кино ностальгия по прекрасному прошлому, когда все было хорошо, потому, что мы от природы хорошие — это и есть подсадка Муму на «Титаник». Жалкое закомплексованное существо, не умеющее распорядиться своей свободой, кинематографисты подсаживают на обреченное судно, утешая его сказкой о том, что главное для него — оставаться по-советски хорошим.

Чувствительные наши киноавторы теперь явно решили отойти на позиции героя упомянутого классика, но из другой его пьесы, — купца Дикого. Только надо помнить, что то произведение называлось «Гроза».