Последствия мутаций

«Шельменко-денщика» — один из бесспорных хитов национального театра, в декабре вновь пробудившегося на сцене столичного Молодого театра (отсюда и несколько диковатое название спектакля — «Шельменко — 2 версия») — надобно бы смотреть именно так, как негаданно выпало автору этих строк. В панических, нервных обстоятельствах срывающейся премьеры, экстренного и взбалмошного ввода исполнителя чуть ли не за полчаса до начала представления, а главное — в фантастически неоднородной, почти антагонистичной аудитории, где типично культпоходовская толпа подростков соседствует с критическими авгурами, носителями знаний и компетентности. Надо видеть не только шумную катавасию на сцене, каскад тривиальных трюков, беззастенчивое паясничанье самозабвенно восхищенных собой исполнителей, не только стерильно дремучие реакции юной публики на самые грубые актерские гримасы, форсированные вопли, утрированные движения, но и разочарованные мины знатоков, собравшихся в предвкушении если не художественного события, то по крайней мере изящного и умного спектакля. И обольщавшихся, как выяснилось, зря.

В этом как раз и заключается особенность случая — в критических упованиях. Перед премьерой шелестели обольстительные слухи, обещая находчивость и свежесть, силу и талант, неординарность и гейзер фантазии на сцене Молодого. Ведь, хоть и стыдно и досадно в этом признаваться, у нас частенько рецензенты плетутся на премьеры скорее по долгу службы да по привычке, чем с воодушевлением. Им-то известны и штампы фигурантов, и ужимки прим, и весь нехитрый инструментарий, которым вспарывают, как консервные банки, пьесы господа режиссеры. Собственно, известно даже то, что после вскрытия в жестянке оказывается. Суррогат — прокисшее повидло комедий или протухшая тушенка драм. На «Шельменко» же ожидали трапезу если не экзотическую, то сытную и душевную, как мамин пирог. Почему, спросите? Отчасти из-за старой привычки надеяться, что уж коли мы по уши в грязи завязли, то праздник нам кто-нибудь импортирует. В данном случае — питомец самого котируемого сегодня в России педагога-режиссера Петра Фоменко, отца-основателя одной из самых популярных студий в Москве, прославившегося, в частности, умением артистично стирать хрестоматийный глянец с игранных-переигранных, а иногда даже до потери смысла заигранных классических пьес. Так что выбор молодого постановщика Андрея Приходько был не только оптимален, но в каком-то смысле даже предопределен. «Шельменко-денщик» Григория Квитки-Основьяненко — комедия, которой украинский театр, как младенец цацкой, забавляется уже полтора столетия, вещь архетипичная, сродни куплетам «Ти сказала у неділю», этот бравый выдумщик десятилетиями кормит провинциальные украинские труппы, развлекая самую демократическую публику своими нелепыми остротами и патриархальной до рыданий лирикой. Это добротная и сильная пьеса, увы, как пень мхом, обросшая штампами, один из которых, между прочим, заключается в том, что близкий родственник нашего плута — гольдониевский Труффальдино, пронырливый слуга двух господ. Практически эту банальность и воплотил в своей версии Андрей Приходько. Смелости и фантазии ему хватило разве что на то, чтобы традиционную махрово реалистическую манеру игры «обновить» дель-артовскими лацци, точнее, традиционным же о них представлением. Проку в этом, честно говоря, оказалось немного: на сцене царят традиционные же суматоха, приблизительность и оголтелый крик (премьеру, к слову, чуть не отменили именно из-за того, что один из исполнителей сорвал голос, удивительно только, как справились с перегрузками связок остальные). Дикий крик и эмоциональная надсада по проверенному театральному наблюдению возникают на сцене тогда, когда мизерно содержание. Как своеобразное заполнение внутренней выхолощенности. Вот и выходит в итоге, что «Шельменко» в Молодом — незатейливо изложенный анекдот на бородатую тему, как влюбленные с помощью ловкого плута перехитрили родителей и вопреки их воле обвенчались. Старая-старая сказка, которую и спасают только лишь превосходные авторские репризы да запатентованные провинциальными штукарями еще сто лет назад гэги. Публика, мало изменившаяся за сто лет, все так же утробно хохочет, наблюдая за тем, как актеры корчат из себя идиотов, или, воспользовавшись беспросветным определением одного нашего классика, украинских имбецилов.

Хотел ли Андрей Приходько превратить свой дебют в Киеве в вульгарную демонстрацию эстетической инвалидности? Ну, скажем, для того, чтобы не казаться слишком образованным чужаком, московским снобом среди гордых своей верностью традиции коллег? Конечно, нет. Есть в его спектакле очень трогательный, может быть, даже интимный мотив, на моей памяти никогда в постановках «Шельменко» не звучавший, — мотив парадоксального родства украинского помещика Шпака и москальского офицера Скворцова. Разница-то между ними, по версии Андрея Приходько, чисто лингвистическая. Переведи фамилию с языка на язык — и напрочь отпадет необходимость чваниться одному казацкими корнями, другому — русским дворянством. Журчит эта тема в спектакле тихим ручейком и быстро исчезает, но в ней-то, а не тривиальной дель-артовской поклаже подлинная свежесть этой интерпретации.

В сущности спектакль этот и не заслуживал бы столь долгого разговора (к чему в очередной раз фиксировать профессиональную капитуляцию современного украинского театра?), если бы не еще один едва ли не мистический сюжет. Десять лет назад именно в этом театре была поставлена «Археология» — спектакль-символ нового украинского театра, который по обыкновению создавался «пришлыми», «чужаками», нашими земляками, прошедшими вышкол и приобретшими навыки и мировоззренческие принципы на улице Воровского в Москве, в лаборатории Анатолия Васильева. Мало кто знает, что перед этим режиссер «Археологии» Валерий Бильченко осуществил постановку в Винницком муздрамтеатре. Он ставил еще один украинский хит — мелодраму «Ой, не ходи, Грицю, та й на вечорниці». И, преодолевая неискоренимую, как доказали последние годы, провинциальную рутину, возвращал достоинство — и актерам, и пьесе, и украинскому театру, не просто освобождая их от штампов, но непреложно убеждая их, что заигранный до потери смысла сюжет содержит, оказывается, энергию, конгруэнтную лучшим мировым трагедиям. И, значит, не надо ощущать себя второсортными, необратимо отставшими от культурного человечества людьми.

Неудача с «Шельменко» удручает прежде всего мизерностью постановочных средств и задач. Андрей Приходько, безусловно, талантливый человек. Но он пришелец нового мира, где духовные задачи подменены практическими ремесленными соображениями, а духовная жертвенность, исповедуемая «васильевской школой», сменилась милым легкомысленным озорством «фоменок», способных мастеровито аккомпанировать жизни, но уж никак не возражать ей. Завертев комический балаган с кукольными людьми на сцене Молодого театра, Андрей Приходько, извиняюсь за вульгарность метафоры, поставил нам клистир, устроил грандиозную промывку наших душ и мозгов, вычистив из них, как шлаки из утробы, ностальгические иллюзии о том, что нашу пресную и убогую театральную ситуацию может поправить, излечить, вдохновить на святой бунт чужак. Нет их больше. Повывелись.

Вот так и кончается мир: не стоном поэта, а визгом паяца.