Предмет роскоши

Впервые я увидела его еще в начале лета. То была пора выпускных балов, и старшеклассники шумными и веселыми толпами атаковали все доступные виды транспорта, а на почтительном расстоянии от своих чад следовали уставшие родители. Поэтому я ничуть не удивилась, когда милый господин средних лет вежливо и очень смущенно попросил у меня жетон метро или тридцать копеек, мотивируя свою просьбу тем, что деньги остались у супруги, покинувшей выпускной бал несколько раньше.

Деньги я, естественно, ему дала и в тот раз, и в следующий — месяца полтора спустя, совершенно не узнав, но по такой же очевидной и уважительной причине. В конце концов, мелкие неприятности могут случиться с каждым из нас, и сочувствие — это то, на что только и остается рассчитывать.

Затем я стала узнавать его. Знаете это странное чувство, когда тянет поздороваться с человеком, имя которого тебе не известно, но с кем встречаешься каждый день в одном и том же месте: на остановке, на станции метро, в переходе, в магазине? В конечном итоге эти люди становятся в некоторой степени близкими, и страшно переживаешь и волнуешься, если долго их не видишь. А при следующей встрече обмениваешься с ними взглядами и недоумеваешь: что же мешает заговорить? Ведь приветствие фактически уже состоялось, просто не произнесено вслух...

Поразило меня то, что, получив монетки, этот господин подходил к раскладке с газетами и неторопливо, обстоятельно и со вкусом выбирал себе чаще две, а иногда, видимо, когда бывал при деньгах, три-четыре газеты. Затем снова шел просить. И на следующий взнос (как-то не поворачивается язык назвать эти гроши подаянием) покупал несколько пирожков, продающихся тут же, у входа в метро.

Казалось бы, что мне его расходы, какое я к этому имею отношение? (Тем более что один раз оконфузилась, попытавшись дать ему целую гривню и тем вогнав его в краску; он заметался по станции, прорвался к кассе, разменял деньги и все-таки вручил мне сдачу). Но, возможно, я думаю о нем так часто именно потому, что чем-то он похож на меня и многочисленных моих приятелей, когда мы целую неделю отказываем себе во всем подряд, отыскивая массу причин для умеренности в еде, но зато... Зато в конце недели разбредаемся по заветным уголкам города. В мае — на Андреевский, где все пестро, шумно и захватывает дух от невероятной красоты, созданной человеческими (поверить невозможно!) руками; во все времена года — на Петровку, с головой окунаясь в бушующее море книг и захлебываясь от восторга и невозможности унести с собой все, чего душа искренне и давно желает; на Кловский спуск — туда, где по воскресеньям в холодном, давно нетопленом помещении ютятся за неудобными столами любители коллекционного (стендового) моделизма, все скромные свои доходы от продажи красок и конструкторов тратящие тут же, на те же модели танков, вертолетов и железных дорог; на Куреневку — за экзотическими насекомыми, амфибиями, рептилиями и рыбками...

Мы, безденежные, не имеющие за душой ни гроша на черный день (кстати, о грошах на «черный день»: кажется, мы в него просто не верим), тащим в дом «ненужные» вещи: крохотные глиняные кувшинчики и декоративную керамику, ядовитых сколопендр и капризных рогатых лягушек, вертолеты и солдатиков, энциклопедии и открытки, краски и кисти, одним словом, роскошь — то, без чего прожить можно, но без чего, в сущности, жить нельзя.

В связи с этим вспоминается мне старая моя знакомая, бывшая графиня, племянница каменец-подольского генерал-губернатора Игнатьева и сестра знаменитого востоковеда Владимирцева, Нина Яковлевна, ютившаяся в семидесятых годах в крохотной комнатушке, где с трудом умещался узенький диванчик и этажерка. У нее было три столовых прибора, несколько тарелок и чашек и две потертые белоснежные скатерти. Но из своей квартирки выходила она всегда королевой: с шикарно уложенными волосами, благоухающая баснословно дорогими «Коти», в изысканном костюме и с неизменной ослепительной улыбкой. О ее нищете знали только мы — несколько самых близких людей, восхищались же ею все поголовно.

Так что же это за потребность, заставляющая так безоглядно и, на первый взгляд, бездумно расставаться с деньгами и вообще не считаться с реальностью? Представляется мне, что эта жажда не просто роскоши, но роскоши особенного рода — роскоши чувствовать себя человеком вопреки тому, что с нами происходит. Не жалким, потерянным, испуганным и беспомощным перед лицом навалившихся проблем, но уверенным, достойным. Потребность жить собственной полноценной жизнью — сродни той, что заставляла людей в блокадном Ленинграде посещать концерты и библиотеки; той, что побудила Марселя Карне снимать «Вечерних посетителей» в оккупированной гитлеровцами Франции, а пленных англичан слушать с восторгом невероятно смешные и трогательные рассказы Вудхауза об идиллической сельской жизни.

«Ненужные» вещи, как ничто иное, могут напомнить нам о том, что у нас есть душа. Собственно, они для нее и приобретаются...

— Зачем тебе это? — сердито спрашивает полный седой мужчина у своей супруги, которая буквально оторваться не может от какого-то причудливой формы горшочка (очевидно, что в него нельзя ни воду налить, ни цветок посадить).

— Для души, — застенчиво говорит она...

Не верю, что наступило время бездуховности и жестокости. И не поверю, пока бурлит каждые выходные Петровка и не протолкнуться на Андреевском, а сияющий господин лет семидесяти бережно прячет за пазуху набор крохотных солдатиков и пластмассовую крепость.

И пока просит свои тридцать копеек на свежую газету тот симпатичный человек в метро; нет, вовсе не нищий. Нищие — совсем другие.