Путь скорби

Эту музыку в соседней комнате учит моя дочь Ганнуся, а я всматриваюсь в магический экран компьютерного монитора, осознавая невозможность воссоздать ни в образе, ни в слове те чувства, что охватывают все существо мое. Только мысли. Как их ухватить? Как быть с субъективизмом, как избежать такого знакомого в зоне памяти — «я и покойный»? И стоит ли высказываться, к примеру: вот уже год, как ушел из жизни человек, который не только своим творчеством, но самим своим бытием давал ощущение непреходящего?

Мария Аксентьевна Приймаченко, великий Мастер украинского народного творчества (из любого энциклопедического словаря), самая знаменитая украинская художница-примитивист (из любого справочника мирового арт-наив) ушла из жизни в ночь на 18 августа 1997 года, на 89 году жизни. Умерла в своей родной хате после тяжелой болезни, которая ее опустошила, измучила, в присутствии своего сына Федора, своей невестки Катерины, своих внуков и правнучек. Свершилось.

Ариозо. «Лесть друзей, чтобы удержать его от путешествия». Как Ганнусе нравится пробовать на ощупь эти щемящие баховские форшлаги. Она тоже опечалена хотя бы потому, что когда-то получила от бабушки Марии на память картину — птиц среди райских кущей. Как много раздавала Мария Аксентьевна своих картин. Это не было разбазаривание шедевров. Это был длительный акт оплодотворения огромного пространства, украшения многих обиталищ, посев добра и гармонии, передача ее, Марии, материализованных посредством цвета и рисунка чувств.

Из субъективного: три года я чувствовал себя почтовым голубем — через мои руки передавали подарки друг другу Приймаченко и Параджанов. Какая радость озарила лицо Сергея Иосифовича, когда он в Ереване утром развернул картину Марии Аксентьевны, а вечером, во время открытия своей выставки, подарил ее Музею народного искусства Армении.

Самая запоминающаяся история из их отношений. «Ось шкаф, — рассказывала Мария Аксентьевна, — де я тримала сонця». На рубеже 60-70-х годов она тяжело заболела. Легкие. Через несколько дней в Болотню приехал кавказец и передал от Параджанова большую картонную коробку. Когда ее открыли (представьте, какие годы, и где — в селе), на пол посыпались апельсины. «Ті сонця мене врятували». Нет, никакой подхалимаж, никакая лесть не проходили в общении с этой женщиной. Только поступок. Наверное, так приходит вдохновение, такое необходимое для общения. И какое счастье услышать однажды: «Сьогодні синичка сіла на кватирку — і я подумала, що ви приїдете».

Adagio. «О различных казусах, которые могут приключиться с ним на чужбине». Когда-то, когда на покуте, под образами в приймаченковской светлице еще лежала стопка картин Марии Аксентьевны, и можно было, приехав, долго-долго перекладывать их со стола на стол, смотреть, узнавать старых знакомых зверей-птиц, удивляться плодовитости, фантасмагорической изобретательности и трудоспособности Мастера, казалось, что это «тривання на високості духу» (спасибо Курбасу) и есть самым важным на фоне всяческих катаклизмов и вульгарного социума. Конфликт решался просто: картины перекладывались между собой старыми газетами — «щоби гуаш не переходила». Так мы наблюдали приходы и уходы политических лидеров (особенно в начале 80-х), борьбу за урожай, побитые спортивные рекорды и события в культурной жизни — в немыслимом переплетении с вечностью приймаченковских тем, сюжетов. Какая убедительная победа яркой красочной художественной фактуры над серой газетной фактурой сомнительных фактов. К тому же формат шедевров был как раз в газетный разворот. Очень практично.

Чувствовала ли себя Мария Аксентьевна отчужденной? «Чужой в краю родном»? Однажды мы приехали (очень заорганизованно) в Болотню с вертепом. Пели «Даруй славу, верни волю...». Старуха тогда как-то подавленно тихо сказала: «Де ви ту Україну бачили?»

Adagiossimo. «Всеобщая скорбь друзей». Плач стал неотъемлемой частью нашего бытия. Временами, кажется, мы забываем веселые песни — их можно услышать разве что от пьяненькой компании. Я почему-то последнее время чаще всего слышал веселые песни в так называемой «трубе» — самом большом украинском андеграунде на майдане Незалежности в Киеве. (Каково там будет теперь, после «исторической реконструкции Крещатика» музыкантам?). Представляю, как подгаживают национальному чувству, отношению к самой украинской песне эти пышнощекие дядьки и тетки, горланящие «Цвіте терен». Хотя нет, временами в той же «трубе» семья незрячих пела очень здорово, но, опять-таки, песни невеселые. Хорошо, душевно сейчас звучат только грустные песни.

В тот день над гробом пели Псалмы — служили тризну. Имело ли значение, какой конфессии батюшка? Вокруг сидели соседки Приймаченок по единственной на Болотню улице Богдана Хмельницкого, тихо перешептывались. Была и родственница, старше чем покойница. Плачей не слышно. Более всего поразило, когда болотнянские женщины («бабами» не хочется этих выразительно гордых и величественных женщин называть) уже после застолья, когда гости практически разошлись, пропели строго, не эмоционально, в унисон единственную в тот день песню: заговор. Как гвоздь забили.

Adagiossimo (продолжение). «Здесь приходят друзья (потому что видят, что уже ничего не поделать) и прощаются с ним». Мария Аксентьевна, такая маленькая, высохшая, лежала в гробу, в светлице, там, где обычно высилась стопка ее картин. Август прошлого года, как и теперешний, был солнечным и жарким. Людей на дворе и в хате было много. Подготовка к похоронам была будто бы для живых. Ожидали момента погребения. Время стало главным мерилом. Нам, озабоченным официальным протоколом (опять субъективное), было как-то странно наблюдать, что семья ждала именно друзей: кроме нас, «городских», никого не волновало отсутствие телеграммы и венка от Президента. «Украина хоронит, возможно, последнего своего Гения», — думали мы. «Прощаемся со светлым, родным, дорогим человеком», — было на самом деле. Пойдет ли духовой оркестр впереди или позади процессии, будут ли устилать дорогу цветами — все это было неважно.

Важно то, что похоронили бабу Марию на родовом кутке болотнянского кладбища, того места на земле, которое было для Марии Аксентьевны (насколько помню) самым важным географическим ориентиром. Про сны: «там, за кладовищем». Про магазин: «не доходячи до кладовища». Про клуб: «навпроти кладовища». Про родных: «під рушниками, на кладовищі». И погребли ее не у парадного входа, не лицом к дороге («Летят самолеты — привет, плывут пароходы — салют»), а вдоль поля. Господи! Не засевай гробами наши поля.

Почти все целовали Марию Аксентьевну в руки — последнее спасибо творцу красоты. Не хотелось уходить с кладбища: под старыми дубами было тенисто и тихо. Когда-то можно будет вспомнить долгую, в десятилетия, подготовку к отдыху, к отходу, как свекруха Мария просила невестку Катрусю показывать вышиванку «в труну», как неспешно обсуждались все детали обряда, как чернобыльская беда откорректировала планы на смерть (догадка). Сегодня — живым за стол.

Ох, уж эта баховская музыка «на отъезд»! Если вы ее не знаете, но помните хотя бы «Пассакалию» Генделя или любую из «Аве Марий», или «Ще не вмерла Україна», — пускай они парадоксальным образом озвучат наш долгий погребальный ход, путь потерь, которые ощущаются все чаще, все выразительнее. Пока что мы обречены яснее ощущать и замечать именно потери нашей земли, нашего народа. Дай, Боже, сил пересилить такое трагическое мировосприятие, творить во имя будущего, которое у нас будет. Обязательно. Об этом знала Мария Аксентьевна Приймаченко.