Рассказчик историй Завтра

Письмо было передано мне от писателя Валерия Шевчука — и ничего более фантастического произойти в моей жизни не могло, ну, разве что досрочная демобилизация. Это было время, когда его произведения после долгой зимы семидесятых снова начали выходить в книгах, и не только составленные и им же переведенные «Аполлонова лютня» или «Марсове поле», но и собственно его, придуманные им и рассказанные. Незадолго перед уходом в армию я успел увлечься «На полі смиренному», потом, уже в госпитале, между капельницами и сортирными перекурами, ловил свое лежащее довольство от «Дому на горі», потом еще был «Місячний біль» — Шевчук уверенно и неотвратимо становился моим любимым украинским писателем.

Здесь, безусловно, сыграло свою роль то письмо. Оно касалось одного из моих первых прозаических «творив» (сам Шевчук это охарактеризовал таким словом — «твориво», поскольку ни «романом», ни «новеллой» или «повестью», ни даже самой безответственной с точки зрения жанровой чистоты «поэмой в прозе» это не было). Твориво без моего ведома попало в руки Шевчука через заботливое посредничество Миколы Рябчука, однако для меня, стриженого наголо салабона, все это было полным потрясением, особенно же некоторые пассажи того письма («есть в Вашем произведении что-то действительно искреннее, что-то взятое просто из сердца и брошенное на бумагу … это выдает то, что Вы уже готовы к серьезному и сложному литературному творчеству … быстрого и триумфального успеха Вы не добьетесь, но Вы целиком можете добиться успеха творческого»). И — как главная установка: «Говорить о мире через живые человеческие образы», — сказано, как по мне нынешнему, слишком классически, то есть обще, то есть все и ничего в то же время, а все же тогда, в ту минуту, заполненную по горло бесцельной беготней, криками сержантов и круглосуточной мойкой параши, это воспринималось как новое небо или, во всяком случае, как путь, предложенный раз и навсегда.

То письмо было для меня потому таким существенным, что я не терпел украинской советской литературы, а Шевчук к ней не принадлежал. Его способность рассказывать истории не имела ничего общего с повседневной и точно рассчитанной «инженерией (в украинском варианте — точнее «агрономией») человеческих душ». Он захватывал книжностью и эрудированностью (парадоксы национальной системы ценностей: и книжность, и эрудированность у нас довольно часто вменяются писателю в вину), он чаровал эстетством (еще одна статья обвинения!) и естественностью вещания, интонирования, добротной медленностью и притчевостью. Я почти не читал современных украинских авторов, а его читал так же охотно, как например, Кортасара в переводах Покальчука (события приблизительно одного временного ареала). Это была добротная проза, хорошая литература, живые истории о живых людях. Там всегда присутствовала игра, мистификация (и мистика, и страх, и мороз по коже!), там был хороший юмор, блестящая ирония, там была такая любовь к окружающему — ландшафтам, травам, деревьям, живым существам, особенно людям со всеми колдунами и ведьмами, со всеми человеческими демонами, — что этот мир принимался как собственный или как ужасно близкий. Вот он, рядом — такой же местечковый, такие же сады, заборы, тропинки в траве, такая же уличная пылища, запахи, дожди, — и ныне, и присно, и в эпоху барокко.

Я вспоминаю об всем этом в прошедшем времени только потому, что нынче уже далеко не каждому дано понять, что значило тогда быть свободным в своем творчестве, не выдать ни одной фальшивой ноты, ни одного сбоя, не соблазниться, не выходить из мастерской, молча делать свое черное писательское дело, рассказывать истории, накапливать человеческое.

Его присутствие в нашей литературе сегодня является не менее определяющим. Попробуйте переоценить ее в ситуации фактически без авторитетов, где едва ли не все самые лучшие и старые, которые могли стать этими авторитетами, если не скурвились, то сошли с ума. Так и остается, точно по Стусу, горсточка, «малесенька щопта». Тех, которые не перестают быть живыми людьми, не перестают удивлять написанным. И ни слова о возрасте — юбилейные округлости и приобретения пусть утешают тех, кто уже закончился. У нас и без того многовато старых писателей, особенно среди молодых. Шевчука же себе и до сих пор представляю молодым среди молодых («…пан Валерій // Шевчук в оточенні жіноцтва // ссе люльку з попелом імперій // і виголошує пророцтва» — позволил себе шутить как с равным Виктор Неборак, и слава Богу).

Мечтаю о многотомнике его избранной прозы. Той, где в совершенстве очерчена собственная действительность с ее пределами.

Надеюсь, он эти пределы еще разрушит.