Рыцари литературного поля

В который раз перед нами возникает проблема совместимости явлений, благодаря своей внутренней природе находящихся в несколько разных системах координат: литература, книги, мода, спрос и тому подобное... Эти категории иногда так плотно переплетаются, что попытка отследить их пути похожа на попытку распутать тугой морской узел. Запутываешься, словно в детстве, когда брался за решение графической задачки-лабиринта: а по какой же дорожке удалось дойти главному герою до его середины, чтобы победить-дракона-сорвать-цветок-наносить-воды (нужное подчеркнуть)? Намного более эффективным представляется беспроигрышный вариант разрубания узла, который практиковали гиганты античности. Но ведь тогда не стоит надеяться на понимание внутренних механизмов проблемы, значит, нужно распутывать.

В нижеприведенном материале известного слобожанского обозревателя родного литпроцесса (а еще камерного в смысле популярности поэта и драматурга), автор безапелляционно утверждает, что «моды на литературу у нас нет». Более того, ИБТ уверен, что эти две симпатичные дамы «несовместимы по своей сути» Что такое мода на литературу? И что такое мода вообще? Если и далее оперировать категориями «модности», то есть явлениями принадлежности к миру вкуса и определенной актуальной эстетики, то нужно определиться, о какой моде речь идет — это коллекции обычного «прет-а-порте» или заоблачные фиксации «от кутюр»? И в первом и во втором случае возьмем на себя смелость утверждать, что мода на литературу (хотя, кажется, автор больше имел в виду собственно тиражи книг) у нас есть! Только абсолютный профан не знает, что только в соседнюю Россию из нашей невероятно богатой Неньки ежегодно вывозится 80-100 млн. долларов (по разным данным). Что-то наторговывают и местные издатели. Это реальный спрос, который, — вульгарно сместив шкалу ценностей, — можно назвать модой. Ибо понятие у каждого о ней свое, но всегда покупают только модные вещи. Не модными могут быть только предметы жизненной необходимости — книги из этой категории напрочь выпадают. Их покупают только ощущая внутреннюю потребность. Или из стимула той же модности (друзья прочитали, стыдно...)

Если же говорить о «высоколобой» литературе (от кутюр), то само это понятие несет в себе определенную элитность, а последняя никогда не может быть многочисленной (тогда это не элита, а обычная масса). Но неоспорим тот факт, что и она у нас пользуется немалым спросом. Немалым, исходя как раз из понятия элитарности. Да и нужно ли сегодня всех сажать на иглу изысканного текста? Это попахивает какой-то принудительной коллективизацией. Судьбу мира решает 2-3% его населения — судьбу настоящей литературы должно решать такое же количество ее продуцентов и чуть большее количество ее потребителей. Если кто-то способен поднять голову и увидеть радугу — это хорошо, если нет — это его частный выбор. И в этом нет ничего страшного, только горькая правда существования.

Странным также представляется упрек ИБТ в адрес отечественных «классиков», мол, те «питаются массами» (+изысканное сравнение). А кто ими не питается? Продуцируя свои тексты, автор прибегает к той же поживе; а вместе с ним все писаки. Другое дело — сравнительный анализ уровня текстов. Действительно, трудно сегодня читать, например, последний роман В. Шевчука «Серебряное молоко» — псевдобарочность явно несовременна. Но признал ли он победу масс? Глубоко в этом сомневаюсь.

И, наконец, об «оживлении литпроцесса». Неужели вправду ИБТ убежден, что для того, чтобы пение хора было более выразительным и интересным, нужно ввести в его состав крикунов «на своей волне»? Какофония вряд ли служит общей мелодичности. Просто нужны сильные голоса, колоритные персонажи с хорошей осанкой и неповторимыми интонациями. Это и будет оживление и активизация. Именно на их голос будут слетаться пчелы- опылители (то бишь, читатели-потребители), без которых существование текста, как факта, не имеет никакого смысла. Но этот упрек нужно направить, собственно, писателям, крикнув им: «А-у, где вы есть?» Никакой псевдокритической бузинятиной здесь не излечишься. Да, образ врага для художника необходим, потому что иначе он лишается объекта эстетического сопротивления и не может ничего реализовать. Искусство превращается в тривиальное обслуживание (или обслуживание банального), дебильноватое поддакивание вместо соскребания ржавчины. Но косметическая критика в стиле а-ля Фреди Крюгер не способна прикрыть анатомические недостатки писательства.

«День» предлагает всем заинтересованным подискутировать на наших страницах на тему «модности» литературы, соотношения этого понятия со спросом на книги, роли в этом всем литературной критики и, наконец, миссии современного писателя, как виновника всего вышеозначенного. Конкретные примеры и нормативная лексика только приветствуются!
Игорь ОСТРОВСКИЙ, «День»

Обретение сегодня собственного голоса — это событие, равнозначное освобождению от социумного бюджета славы. И сладкая опасность перехода в категорию free lance. Такой культуролог волен бежать как непосредственно «в себя», так и в прикладные относительно собственных симпатий жанры. И уже не заказанная тема будет делать произведение выдающимся, а само только присутствие автора. Поэтому с определенного момента неуловимой для официоза химерой становятся как раз они — те представители до недавнего времени гонимой индивидуалистической культуры, которые с кухонного подполья и оппозиционных окопов наконец переходят на глянцевые страницы настоящего. Ведь как таковой, моды на литературу у нас нет. Ну, не бегает народ, как когда-то, за каким-нибудь «Всесвітом» с кастрированным «Крестным отцом» М. Пьюзо и не читает в троллейбусе Солженицына, предусмотрительно обернутого во вчерашнюю «Правду». Говорят, не тот теперь Миргород книжного бума, и Хорол читательских симпатий, который до недавнего времени охотно впадал в московское море братьев Стругацких, сегодня счастливо обходит как братьев Капрановых, так и семейство Дьяченко. Мейнстрима, мол, не хватает, словно приснопамятных талонов на литературу.

А казалось, что с появлением институций независимости и соответствующего уровня коммуникаций наподобие АУП литукраинная жизнь забурлит с невиданной силой, взлетят в поднебесье тиражи замалчиваемых книг, и СПУ наконец развалится яко ненавистный Союз. Впрочем, актуальное искусство слова отбросило в забвение всех полезных ставленников патриотического прогрессизма — от Дзюбы до Драча — и обратилось к более интересным плебсу побрякушкам вечных анархистов типа Винничука или Подервянского. А оппозиция бывших «просвитян» свернулась в сугубо телесное соревнование эротического, феминистского и украинского дискурсов. Великая мечта о победе репрессированного кобзаревого слова обернулась временным триумфом смешных маргиналов, и метафизические перегрузки перешли в мистический драйв.

Но против основ демократии даже посттоталитарного образца почти невозможно выступать. Любая альтернатива в такой системе окажется насилием над человеческой личностью. Это всегда была малопонятная культура, где успех считался подозрительным делом, а инициатива наказывалась даже с точки зрения морали. Премиям не радуются, а бросаются вычислять, кому же не дали. То бишь как в том шлягере: если у кого-то две девушки, значит, кто- то взял твою. Украинское счастье — вообще опасный оксюморон, ведь в литературном эквиваленте оно начинается внутри писания, а не за дверями частного сознания, как это было заведено у наших «инвалидов творчества».

Поэтому не удивительно, что в подобном контексте мода даже на явно суррогатные явления в литературе воспринимается как нечто вроде гороскопа, то есть своеобразная форма экзистенционального компромисса: я поверил — остальное устроится само собой. Так Подервянский, имевших репутацию подпольного гения и, следовательно, «национального» достояния, правильно разыграл собственное «диссидентство» по нотам розановского отщепенства, издав в «Кальварии» сборник обсценной драматургии и печатаясь с тех пор в глянцевом «Натали» на пару с Покальчуком. В принципе, правильный ход, как пишет Стогоff: покупая дорогой журнал, жлобоватый мещанин читает его тщательно и неторопливо, на все деньги. Глядь, и заметит, а то и запомнит твое имя!

Вообще же, как считает нынешний лауреат Шевченковской премии С. Билокинь, автор убедительной книги о массовом терроре как способе государственного управления в СССР, наше общество имеет маргинальное происхождение — из обломков истребленных классов. То есть какой-то тип человека, отмечает он, таки удалось сотворить. Но при чем здесь массовый террор, если говорить о сегодняшнем так называемом поколении Х? По-видимому, впервые в нашей бромозависимой истории появилась прослойка, изначально не имевшая культурных первоисточников и идеологической базы. И если скандальная Забужко могла сделать из себя «калифшу на час», интерпретируя Шевченко, то представители вышеупомянутого поколения могут сделать самого Шевченко модным, вытатуировав его, скажем, на ягодицах или просто по приколу переименовав в Тараса Че.

Понятно, что одним из мощных факторов- посредников в процессе социальной адаптации хотя бы и отживших символов — от архетипного Шевченко до не менее олдового Подервянского — может быть мода. Ее функция — непрерывная стандартизация и включение раритетов с новинками в сферу глобального употребления. Ее суть — постоянная переработка элитных вещей в китч: языка в суржик, литературы в профсоюз, Шевченко в вурдалака. Благодаря этому все «настоящее» получает популярность и СБУ. Но влияние моды в этой сфере не абсолютно. Все зависит от настроений определенной публики, которая, возникнув из выведенного Билоконем и массовым террором поколения, формируется сегодня спонтанно, путем высказывания собственного отношения к той или иной вещи — прозе Буковски, легким наркотикам, виртуальным журнальчикам, группе «Океан Эльзы», роману «Зеленая Маргарита», маникюру Забужко и чудесному слову «oops».

На смену тексту у представителей этой генерации приходит жест. А на смену пишущему человеку — жестикулирующий человек. Литераторы Жадан, Брыных, Бузина значительно расширили поле своей деятельности, пытаясь интегрироваться и в «картинку» тоже. Ведь что такое длинная поэма или аналитическая статья по сравнению с шоу? Поэму со статьей никто читать не будет, максимум — заголовок и подписи под фотками, и то, если все это будет напечатано в «Еве» или «Натали».

Дело в том, что уже существует определенная актуальная философия моды и социального поведения, какие-то ее специфические слова, словечки и прибамбасы, способ говорить, думать и выглядеть, только двигаясь в рамках которой ты имеешь право на менеджерство программ в фонде «Возрождение» и запуск на орбиту РС «Би-Би-Си». Например, в России это определено периодом «постинтеллектуализма» в литературе и «операциональности» в искусстве. В Украине все по-другому. Здесь в принципе невозможна серьезная критика посттоталитарности, ведь она продолжает основываться на тоталитарном категорийном аппарате, и разве что в случае феминизма эта невозможность превращается в какой- то предельно интересный абсурд, благодаря чему и становится эстетически симпатичным. Словно деятельность в литературе Н. Сняданко, С. Пыркало, К. Ботановой и И. Кучмы.

Официальная критика, правда, любит подходить к подобным явлениям с логарифмическими линейками диамата и видеть в постинтеллектуальных продуктах упомянутой прослойки наличие всяческих «концов»: патриархата, истории, литературы, но это уже, кажется, не лечится. Подобные вещи — даже не стиль, а стилетворческий уровень бытования. Кто в шопе, а кто в какой другой глубокой Европе. Если совокупность подобных противоречий, мимикрирующих под золотую середину, воспринимать в качестве гармонии, то представителей упомянутого поколения можно считать модными.

Впрочем, вряд ли можно радоваться подобному «мейнстриму», ведь по определению мейнстрим — это не наиболее яркие явления, а типичные. Скажем, в советской системе литколхоза они должны были еще и быть легитимизированы. То есть статическая версификация тогда подменялась идеологической, а как иначе. Даже сегодняшний литературный «мейнстрим» нонконформистского пошиба зависит от подобной традиции. И потому именно скандал, то есть явно оценочная категория вывела в люди такие одиозные фигуры, как Забужко, Подервянский или Бузина. Скандал их откупорил, забросил в водоворот кандидатского внимания и обрек на комплекс духовных террористов.

Тем не менее, это неполная трактовка успеха упомянутых одиночек. Важнее то, что с нашими «анархистами», словно с Сорокиным и Пелевиным в России, связано одно из наиболее досадных недоразумений в нынешнем литпроцессе. Им охотно приписывают пафос разрушения, тогда как все они в основном — собиратели и хранители. Чего? Да все тех же внеидеологических штампов и клише, которые несут уверенность и покой: народ живет, пока кипят страсти вокруг Шевченко и существует реальная опасность получить за это в морду. Образы Кобзаря, а также Каменяра с Нимфой, Русалкой и Довженко в плену обновляются, возрождаясь под «анархистским» пером — Жадана (имитация переписки Шевченко с Кулишом в «Гигиене»), а то и Бузины (ресакрализация поэта-мифотворца яко энергетического феномена) — не в стебном наряде соц-арта, а как знаки стабильности и чуть ли не фольклорной, вневременной, как анекдоты о Чапаеве и Брежневе, устойчивости. После этого так легко снимать любовные попсериалы о Кобылянской, Алчевской или Телиге.

Поэтому время, как видим, создает стереотипы, а таланты их разрушают. И под литературной «модой» на самом деле следует понимать внепленумную систему ценностей. И потому права Забужко в своем недавнем интервью в «ЛУ»: «Пока нет основы, пока не выработана национальная модель культуры на институционном уровне, до тех пор — только проговаривание, только артикуляция, только определенное выведение на «я» определенных проблем». То есть та же мода в литературе и на нее саму предшествует рефлексии, а попытки «научного» прогноза и «теоретического» обоснования на круглых столах в НСПУ так же вредны, как и деятельность более независимых «смолоскипов» сегодняшнего дня.

Так уже получается, что вся система культурной бюрократии основана на лиотаровом уравнении власти, по которому истинно то, что таковым назначается. Как Шевченковская премия, которая определяет, по мнению той же Забужко, только «послушность» ее лауреатов, типа недавнего Рымарука. И зря он обижается в соответствующем интервью в «Книжнике Review», мол, я «послушным» секретарем СПУ стал, но ведь, предвидев коварство тамошней администрации, немедленно вышел! Ведь условием псевдобунтарской легитимности в Украине была и остается эстетическая и политическая корректность плюс прогнозируемость с управляемостью включительно. То же самое секретарство и отказ от него Рымарука, чей сегодняшний «здоровый консерватизм» ни что иное, как пораженный только эгоистичный эскапизм: все хорошо с присуждением Шевченковской премии, и «когда в комитете есть Николай Винграновский, Евгений Сверстюк, Иван Дзюба, Владимир Базилевский, Иван Драч — то почему я должен не считаться с высокой честью их мнения обо мне, а должен считаться с мнением оппозиции, которой фактически не существует».

Итак, о «несуществующей» оппозиции (не о, не дай Бог, Кривенко, Цыбулько или Стрихе с Рябчуком!). На самом деле она существует, вот только не знает, что она оппозиция. Более того — что безответственно называясь «модой», она выглядит последним прибежищем метафизики в литературе, ведь единственное, что объединяет сегодня стихию современного художественного творчества, кроме съездов АУП, это мода. Что давно стало очевидным в западной культуре и только недавно коснулось Украины — к сожалению, неофициальной, чьими представителями на международных литимпрезах выступают действительно интересные фигуры с брендовой подкладкой и потенциальной модностью наподобие Светланы Пыркало или Любка Дереша. Которые имеют всего только по одному успешно напечатанному тексту и из-за этого для рядовой публики они уже не новость, поскольку мода всегда была тем, что повседневность в виде опросов того же «Книжника Review» («что мешает украинской книге быть популярной?») всегда хотела воспринимать своей историей и неожиданно получала, называя вульгарной и малоукраинской реальностью.

Но несмотря на то, что мода и литература несовместимы по своей сути, учитывая их принципиальную разнонаправленность: литература всегда обернута назад (и потому инвазия «инородных» ценностей наподобие Интернета или русского масскульта маловероятна), а мода вперед, — вполне возможен их альянс. Хотя бы на вышеупомянутых западных импрезах. Вряд ли это приобретет массовый характер в Украине, где официальная стагнация общества не позволяет моде быть коллективным увлечением регулярными социокультурными новинками сегодняшнего дня. Здесь прогрессивная мода, вопреки утверждению Барта, не в состоянии убить «дендизм» просоветского образца, и потому нафталиновая юмориада Евгения Дударя вполне серьезно может выдвигаться на высшую государственную премию.

В связи же с наступлением моды на «неокрепшую» постсоюзовскую личность сегодня в литературе актуализируется то, что органически не может стать модой в заидеологизированной системе ценностей. В этом перпендикулярном направлении двигается сегодня немало молодых романтиков — от Жадана до Бузины — что лишний раз подтверждает верность первичной идее: если подобную литературу не хотят признавать Модой, она становится Антимодой.

Тем не менее, наивны те, кто считает, что истина маскульта за первым метафизическим углом. И дело тут не в следах или наивности, а в определяющем преодолении «большой» литературы как «работы» и вытеснении ее чтивом. Загребельный, Шевчук или Димаров, каждый по-своему, в традиции постмодерна (словно Уорхолл, Спилберг или Тарантино в Америке, или Проханов, Битов или Войнович в России), признали победу масс, но брезгливо питаются ими, словно падалью. Это своеобразная месть побежденных. А скорее перверсия не хуже чем у Андруховича. Если раньше запрет определенных текстов Системой вызывал ажиотажный спрос на тривиальные «Мальвы» Иванничука, то сегодня, скажем, невинная Забужко объективно оказывается страшнее цензуры, отвлекая внимание читателя на себя.

Но к сожалению, вокруг «концептуалистов» от литературы не сложился и из-за их элитарности уже никогда не сложится, надежный олигархический круг: им не достанется шестидесятнический успех, основанный на поддержке государством законопослушных писак псевдонационального покроя типа Мушкетика с Дроздом, или Павлычко с Драчем и Винграновским. И все- таки имидж нынешних «альтернативщиков», основанный на диалоге с различными культурными институциями, по большей части обязан мифу о Великой Украинской Литературе. Сегодня этот миф лишен живых представителей. Наиболее успешные из них — творчески и светски — слишком далеки от статуса великих.

Андрухович? Шатается по свету, отказывается от Шевченковки, ничего не пишет. Впрочем, творческое молчание как глубокомысленная позиция идет в зачет только на фоне хорошо написанных книг. Например, «Московиаду» с «Рекреациями» сегодня уже стыдно читать и, возможно, именно из-за этого они рекомендуется для школьного курса. Книги вообще пишутся вопреки стыду.

Кожелянко? Как и Шкляра с Кононовичем, его нет в «Украинской литературной энциклопедии». И потому в союзном раскладе его успех весьма и весьма сомнителен. Ведь успеха можно хотеть, но невольно старательно добиваться, издавая при жизни собственный масскультовский пятитомник. Это словно катализатор творческой судьбы, когда количество литературного продукта иногда плавно перетекает в качество.

Курков? Это, кажется, не украинский писатель. Поскольку еще успешнее, чем Кожелянко демонстрирует рецепты популярности: разошли несколько тысяч предложений по заграничным издательствам, и если отзовется московское ЭКСМО, то это и будет успех. Кстати, много гуманитарного люда типа Дибровы или Лишеги, которые существовали за счет диаспорных контактов, теперь все чаще смотрят в сторону родного дома. Здесь тоже можно зарабатывать. К тому же диаспора давно уже живет другими ценностями, в которые все меньше входит благотворительность.

Бузина? Он не зря был наиболее заметной фигурой в вульгарной критике последних лет. Хотя как не плевались наши литукраинные «профессионалы» в сторону этого «агента» постмодернизма, как не жаловались союзному начальству «просвітяни» всех мастей, бесспорен факт: Бузина и те игры, которые смешали все карты на профсоюзном столе литературы, энергично оживляли литпроцесс, не давая ему загустеть.

Ведь действительно, нельзя быть неблагодарными: долгое время «казус постмодерно» (следует понимать это в более широком спектре вышеприведенных имен) симулировал и стимулировал новейшую литературную ситуацию, которой, стоит признать, не было в природе и быть не могло, но чья необходимость была «вроде бы» очевидной. Во всяком случае, против нее, разрушительной и злокачественной, предостерегали на съездах НСПУ. Образ «врага» нам перманентно необходим, иначе какой это к черту литпроцесс?