Саркофаг и купол

Поговаривали, что в храме в одиночку трудится какой-то художник из Киева. Недавно леса сняли, и все увидели красивейшую роспись на поверхности купола. Чистые светлые краски, множество образов, которые сливаются в сложную и изящную изобразительную симфонию. Автор росписи — Георгий Журавский. В прошлом у него учеба в педагогическом и художественном институтах, работа в Художественном фонде и издательствах, выставки, квартира в столице. Все это он оставил и поселился в Тернополе, чтобы расписывать храмы.

Не без труда мне удалось уговорить художника дать интервью. Георгий Иванович не хотел говорить о себе и поначалу скептически отнесся к моему журналистскому любопытству.

— Многие считают роспись просто украшением храма, а как вы относитесь к своей работе?

— Роспись в церкви с точки зрения художника — живой художественный организм, обладающий огромной силой воздействия на психику человека.

А вот отношение к церковному декору только лишь как к украшению жутко упрощает это сложнейшее дело, порождает море халтуры. Это примерно то же самое, что считать шедевр архитектуры лишь навесом от дождя.

Когда я начинал работать в церкви, невозможно было достать даже Библию. Не говоря уже об искусствоведческих изысканиях по этому вопросу. Речь же идет о сложнейшем ансамблевом искусстве, которое условно можно назвать росписью или церковным декором. Здесь своя специфика. Интуиция, знание разных теорий, истории и практическое умение сливаются здесь в единую систему. Это нельзя понять заочно, не поднимаясь выше письменного стола, не рискуя жизнью, не жертвуя временем, покоем, здоровьем. Знание приходит как награда за каторжный повседневный труд с кисточкой в руках, один на один с белой поверхностью стены где-нибудь высоко под куполом храма.

— А каково ваше отношение к искусствоведческим рекомендациям?

— Церковное творчество целиком опирается на традицию, идущую из глубины веков. И художник просто обязан в совершенстве знать все тонкости истории искусства от наскальных росписей до дня сегодняшнего, от Китая — до Патагонии. И в этом искусствоведение может помочь. Но любой теоретик отвечает на вопросы «что?», «где?», «когда?». Практик же должен в совершенстве знать ответ на вопрос «как?». Видеть — еще не значит понимать. Вот это «как?» в церковном искусстве передавалось непосредственно из рук в руки, от мастера к ученику, как драгоценный сосуд. Поскольку традиция прервана, все нужно начинать заново. И пока не наработан практический опыт такого творчества, любые искусствоведческие обобщения будут не дороже мыльного пузыря.

— А в чем лично для вас состоит главная сложность вашей профессии?

— Наверное, в том, что эту великую науку приходится постигать самому, трудясь за учителя и ученика. Поэтому рисование нужно сочетать с исследовательской работой. То есть с утра до вечера трудиться на лесах, а вечерами и в выходные дни анализировать принципы связи архитектуры и живописи, изучать философию религиозного творчества, историю Церкви, символику, психологию восприятия и так далее. А это груды проработанных книг. Ну и, конечно, нужно читать Библию.

К тому же, приходится быть своего рода дирижером оркестра, в котором роль инструментов выполняют различные средства художественной выразительности. Не умея, скажем, лепить или золотить, вы не сможете ввести в декор эти элементы — и ваш оркестр будет звучать беднее.

— А такой бешеный жизненный темп вас не утомляет?

— Тут очень важно жестко запрограммировать свою жизнь на несколько лет сверхнапряжения. Что-то вроде многолетнего марафонского забега. Нужно уметь работать без выходных, не болеть, не бояться высоты, рисовать в жару и холод. Иногда не обойтись без прямо-таки цирковых трюков. Например, нужно пройти по узкому выступу на уровне 6-этажного дома. Без страховки. Или дни напролет рисовать, балансируя на узкой доске где-нибудь под куполом. Пригодятся и довольно простые, но очень важные житейские навыки, ведь художник, не умеющий как следует забить гвоздь, на лесах представляет опасность для себя и других.

— Насколько тесно, на ваш взгляд, искусство вообще связано с религией?

— Целым поколениям внушалась примитивная мысль, будто бы искусство не имело ничего общего с верой. Надо очень хотеть быть слепым, чтобы не видеть очевидного: во все времена у всех народов искусство было сакральным, сопутствовало высшим духовным устремлениям человека. Через Красоту, с помощью символов живопись соединяла индивидуальное сознание с Абсолютной Истиной. И только будучи проводником между Творцом и человеком, искусство достигало своих вершин, расцветало во всю мощь.

К сожалению, разрыв веры и искусства — это давняя беда, и не только наша. В течение нескольких столетий искусство медленно меняло свой вектор, его сердце заболело прогрессом и индивидуализмом. Современные Рафаэли трудятся в рекламе, шлифуют формы модных авто и кроссовок.

— Сейчас, когда в стране возводится довольно много новых храмов, часто слышны нарекания на невысокий уровень их художественного оформления...

— Поскольку дело это, как я уже говорил, для нас новое, то и возникает много проблем. Неизбежны спешка, ошибки, не хватает художников-профессионалов. Поэтому сплошь и рядом церкви стали расписывать другие люди: зоотехники, сантехники, спортсмены. Их главный козырь — скорость. Они покрывают краской огромные стены в храмах быстрее, чем уважающий себя маляр красит забор. За три месяца они замазывают площади, на которые Микеланджело понадобилось бы пять лет. Не потратив ни единого дня на изучение основ искусства, не имея никакого понятия о профессиональной этике, эти халтурщики неплохо зарабатывают, действуя по принципу «время — деньги». Но в церковном искусстве скорость второстепенна. Представьте себе ускоренную молитву, службу, пение... Мы ведь ждем, когда созреет яблоко, сварится борщ, вырастут дети. Тот, кто заказывает работу халтурщикам, кажется, не подозревает, что получает не произведение, а его видимость, муляж. Халтура на церковных стенах может подорвать авторитет Церкви сильнее, чем атеистическая пропаганда.

— Георгий Иванович, хотелось бы все же узнать немного о вас как о человеке. Ну, например, как вы отважились бросить столицу и приехать в провинцию?

— Есть даже такая киевская поговорка: «Жизнь дана только один раз, и прожить ее надо в Киеве». Я разделяю пафос этой крылатой фразы, ведь сам много лет прожил в Киеве. Что и говорить, в нем особый дух, особая энергетика... Но Дело, которому я служу, не знает такого понятия, как провинция. Знаете, до Неба — что от Тернополя, что от Козовы (районный центр в Тернопольской области. — В. Д. ), что от Киева или Парижа — одинаково. В древности столичные артели строителей, художники, архитекторы подолгу жили возле возводимого ими Храма. Для них именно в этом месте проходила ось мира. Ради этого можно пожертвовать столичными благами. Ничто не бывает без жертв.

— Вы начали расписывать храмы еще при советсткой власти. А не боялись ли вы?

— Лично я ожидал четырех лет заключения... Работа была подпольной со всеми вытекающими отсюда эмоциями и страхами. Считалось, что нет большего профессонального падения, чем рисование в церкви. Как художник ты становился интеллектуальным бомжом, предавшим идеалы искусства. Как гражданин ты вступал на путь наглой конфронтации с государственной идеологией. По этим причинам несколько лет я не мог никому говорить, где работаю.

— Как ко всему этому отнеслась ваша жена?

— Спокойно. А сейчас Роксана с интересом изучает специальную теоретическую литературу и даже составляет для меня интересные выборки.

— Все же, что послужило тем переломным моментом, после которого кардинально изменилась ваша жизнь?

— Вы, наверное, удивитесь, но озарение принесла авария в Чернобыле. Эта страшная катастрофа была воспринята мной как прорыв к личной свободе. По своей инициативе мне удалось дважды побывать в зоне. И, кстати, я был просто потрясен мужеством пожарников, дезактивировавших четвертый энергоблок. Вот тогда я пришел к выводу, что все, пора... Внутреннее рабство кончилось. Те, кого мы боялись, сами потрясены делом рук своих, им некогда, им, олицетворявшим власть, скоро самим придется искать место в жизни. Взрыв для меня осветил всю смехотворность размеренного совдеповского уклада. Так называемый прогресс показал свое истинное лицо. Надеюсь, саркофаг (название симптоматичное!) увенчал уходящую эпоху торжества науки и техники и открыл новое время — обращенное к человеческому духу. Поймите, я не против прогресса как такового, но мне претит технократический фанатизм. Я убежден, что церковный ансамбль как историко-культурный феномен не менее сложен и силен по степени воздействия на человека, нежели атомный реактор. Вся эта технократическая гонка, усилия науки стремятся создать комфорт для бренного тела. Тогда как Дело, которым я занимаюсь, направлено на формирование духа и поиск жизни вечной.