«Сегодня события в Украине – это борьба жизни и смерти»

Это интервью инициировано автором и организатором проекта-платформы Collegium musicum Lviv, дирижером, арт-директором фестиваля «Бах Маратон», основателем камерного оркестра Collegium Musicum Lviv И. Остаповичем. Его собеседником стал легендарный пианист и дирижер Андрей Владимирович Гаврилов, получивший всемирную известность в 1970-е как музыкальный вундеркинд. В брежневские времена, во время подготовки к турне с Гербертом фон Караяном, у молодого пианиста представители КГБ изъяли заграничный паспорт, а Гаврилов был подвергнут принудительному психиатрическому лечению и домашнему аресту, находился под постоянным наблюдением. В 1985 г. Андрею Гаврилову удалось с помощью подруги, дочери высокопоставленного советского чиновника, выехать из бывшего СССР в Англию. Последние 15 лет Андрей Владимирович живет в Швейцарии, гастролируя по всему миру.

Ныне Гаврилов признан одним из самых неординарных пианистов современности. Хотя его творчество вызывало споры, порой острые дискуссии, но специалисты сходятся на том, что в фортепианном искусстве конца ХХ — начала XXI вв. он — несомненно — явление мирового масштаба. Кстати, Гаврилов не любит, когда его называют пианистом. И не хочет слышать в свой адрес комплимент «виртуоз». В его понимании пианист — это ничего не говорящее слово, это просто определение человека, играющего на фортепиано. А человек, посвятивший себя какому-либо виду искусства, — это артист, и он должен подниматься над узкими обозначениями.

Гаврилов написал автобиографию «Чайник, Фира и Андрей» (Tchainik, Fira and Andrey. — Washington: South Eastern Publishers, 2011), охватывающую период жизни пианиста от окончания ЦМШ (1973 г.) до его отъезда из СССР. В книге приведены малоизвестные факты из жизни Мстислава Ростроповича, Галины Вишневской, Святослава Рихтера и других знаменитостей, а также маэстро размышляет и над более общими вопросами: Россия впала в «дурную бесконечность»; о неком «особом пути»; о циклах, когда короткие «оживления», «оттепели» сменяются долгими мрачными периодами реакции, когда главным содержанием жизни становится угнетательство и удушение. Автор с грустью отмечает, что на ошибках никто не хочет учиться. Современное русское общество топчется на месте, гниет и воспаляется. Но со свинцовым упрямством не желает посмотреть само на себя, собраться и подняться хотя бы на одну ступенечку... В прошлом году эту книгу выпустило издательство СЛОВО/SLOVO. К изданию прилагается диск с ноктюрнами Шопена, записанный Гавриловым специально для этой публикации.

Предлагаем вниманию читателей «Дня» размышления маэстро о творчестве и жизни.

«В ИСКУССТВЕ ВСЕ ОТРАЖАЕТСЯ, КАК В ЗЕРКАЛЕ ДУШИ»

— Андрей Владимирович, что повлияло на ваше становление как музыканта?

— Музыкант — личность — человек — это неразделимые величины. Музыка живет и развивается в человеке, как душа. Чтобы ответить на этот вопрос, надо пересказать всю жизнь...

— Как складывались ваши отношения с педагогами по специальности в ЦМШ и в консерватории?

— Моим основным наставником была моя мать (Ассанетта Егиссерян, ученица Генриха Нейгауза), в школе я довольно формально участвовал в процессе взаимодействия с педагогами, хотя Татьяна Кестнер была мастером методики пианизма, и я считаю, что эти ее знания были очень полезны. В консерватории я учился у Льва Наумова. Он начал работать со мной, когда мне было 15 лет. Так как победа на конкурсе (в 1974 г. Андрей Гаврилов получил первое место на Международном конкурсе им. Чайковского) «настигла» меня, когда я был студентом первого курса, то мое консерваторское обучение фактически не началось. Я учился экстерном, не посещая занятий. А с Наумовым музыка нас связала на всю жизнь. Сначала — как наставника и ученика. Лев Николаевич отдавал очень много моему музыкальному и человеческому развитию. Мы прошли сложный путь через болезненный разрыв, когда пришло время мне самому искать пути развития (это совпало по времени со вторым курсом обучения в консерватории), до счастья быть коллегами-друзьями до самого конца жизни замечательного педагога Льва Николаевича.

— Расскажите, пожалуйста, о своей первой концертной поездке в Европу. Отличалась ли публика от советской?

— Публика отличается везде в соответствии с социальными и национальными особенностями. Главное отличие между советской публикой и не советской такое же, как и отличие людей различного социального строя. Европейская и американская, а также азиатская публика (то, что мы условно называем «западом») были свободными, советская — скованная и забитая. В общечеловеческом плане восприятие музыки не зависит от географии и политики, только реакция и способы проявления индивидуальности весьма разные, но это второстепенно.

— Как проходило ваше творческое общение со Святославом Рихтером?

— Я об этом написал в своей книге «Чайник, Фира и Андрей». Нас связывали необычные и невероятно интенсивные отношения, которые не вписываются в рамки интервью...

— Общались ли вы с Караяном? Какое он произвел на вас впечатление?

— Общения не было, но мы встречались. Впечатление — талантливый и очень властный немец с замашками диктатора, любитель славы, золота и власти. Набор качеств, который мне никогда не был симпатичен. Музыкант он был значительный, но упомянутые «суетные качества» мешали и мешают мне воспринимать его искусство. В искусстве все отражается, как в зеркале души.

«ДУХОВНЫХ БРАТЬЕВ-БЛИЗНЕЦОВ У НАС МАЛО»

— С кем из дирижеров вам было более всего «по душе» играть?

— Дирижер и человек — это одно целое! Нельзя отделять специальность от человека (в искусстве — особенно). Есть душевный контакт — получится музыка, нет — никакая техническая перфекция не поможет. Музыки не будет. Духовных братьев-близнецов у нас мало, это, знаете ли, как встреча с любимой на всю жизнь. Мы знаем, как редко это бывает и как часто жизнь вовсе обделяет нас такими «подарками». Так что бывали лишь относительные совпадения душ (было неплохо с Евгением Светлановым), но полного слияния, своего духовного брата-дирижера я так и не нашел.

— Чем понятие «времени» на сцене отличается от бытового понятия «времени»?

— Сцена -слишком узкое понятие для серьезного определения чего бы то ни было в искусстве. Это может апеллировать только к начинающим музыкантам, которые на сцене себя еще чувствуют не совсем естественно. Что касается времени в музыке — то оно существует в каждой композиции по своим собственным законам. По законам создателя произведения. Если произведение гениально, оно живет уже в своем космосе и меняется, как и меняется Вселенная (расширяется, сужается, с «черными дырами», материей — антиматерией и т. д).

— Как учите новые произведения?

— Техника разучивания и запоминания более или менее у всех одинакова, независимо от привычек, — кто-то учит по тактам, фразам, страницам... Разница невелика. А вот разучить произведение, чтобы оно стало адекватно размеру и индивидуальным качествам личности, создавшей его, — это задача, с которой почти никто не справляется, и она является основной мерой «успешно выученного» произведения.

— Как считаете, время музыки Дмитрия Шостаковича прошло? И чем дальше мы отделяемся от советской реальности, тем меньше мы ее понимаем?

— Шостакович гениален, поэтому евклидово время к нему не относится. Большое заблуждение — привязывать его творчество к такому мизерному историко-политическому образованию, как Советский Союз и крохотная, по историческим меркам, кровавая година, с ним связанная. Гений поднимает «текучку» на уровень метафизический, что Шостакович и сделал. Страдания, противостояние художника инквизиторскому обществу, красота и богатство личности (от сарказма до великого созерцания и сострадания, глубины мысли, не говоря уже о неправдоподобном мастерстве) — все это явлено в музыке Дмитрия Шостаковича с силой, которая превосходит почти все, созданное человеком в музыке. Те, кто видит в нем зеркало советской действительности, — слепые, мелкие жертвы разных систем и убогого мировоззрения. Его никто и при жизни не понимал, не понимают и сейчас. По большому счету, «его время» еще даже и не пришло!

— Вы преподаете? Кто ваши ученики?

— Нет, только провожу мастер-классы, которые давал последние четыре года, но и это заканчиваю. Нет времени...

— Вы играли со знаменитым украинским дирижером Степаном Турчаком. Как бы охарактеризовали его как личность?

— Огненный талант!

— В 2009 году вы выступали во Львове? Какие впечатления от города, людей?

— Одна из самых близких мне по характеру «территорий» Украины. Видимо, из-за культурной близости к центральной Европе.

«НИГИЛИЗМ, ЭКСТРЕМИЗМ, ТЕРРОРИЗМ, «НЕЧАЕВЩИНА» И, НАКОНЕЦ, БОЛЬШЕВИЗМ — ВСЕ ЭТО НЕ ЧТО ИНОЕ, КАК РАЗНЫЕ ЛИЧИНЫ ОДНОГО СОБЫТИЯ...»

— Сейчас Украина переживает трудное время...

— Любое политическое, социальное событие имеет в своей основе глубинные исторические и метафизические корни. Для меня очевидно, что сегодня события в Украине — это борьба жизни и смерти!

Смерть — это российская империя (екс-СССР) и прошедшие годы безвременья после юридического исчезновения этой жуткой злокачественной опухоли.

Жизнь — то, что произошло на Майдане Достоинства. Ростки жизни, пробившиеся сквозь толщу могильной плиты над российской империей, обнажили вдруг колоссальную историческую правду...

Кстати, лучшие русские философские умы начали бить тревогу еще в середине XIX века. Тревогу, связанную с пониманием проблемы жизнеспособности русского народа, определявшего поведение Российской империи. Ужасало умнейших людей русское подсознательное, ставшее натурой и сознанием, в котором ужились тяга к смерти и уничтожению всего живого; идеализация смерти как «спасение от скверны жизни». С другой стороны, коварнейшее оправдание любого кровавого бесчинства, жестокости и подлости в реальной жизни, которая «не есть настоящая жизнь», а лишь «жалкий земной черновик», перед «подлинно святой» жизнью в будущем... Весь этот ужас, в искаженной варварским, дикарским, сознанием православной вере и темном сознании народа, становился все очевиднее для людей, остро чувствующих и глубоко понимающих природу развития российского общества.

Нигилизм, экстремизм, терроризм, «нечаевщина» и, наконец, большевизм — все это не что иное, как разные личины одного события, — гибели, уничтожения, идеализации смерти и разрушения, торжества механического устройства живого тела, общества, т.е. умерщвление его. СССР — не историческая случайность, а закономерное продолжение этой тенденции самоуничтожения и агрессивной попытки амбициозных воинственных дикарей установить царство смерти на планете под эгидой коммунистического мира. Планету захватить не удалось, но удалось частично соблазнить или кроваво подчинить идее тотального уничтожения жизни ради торжества «равенства». Киев восстал после почти векового торжества небытия, будучи пронизан разложением смерти не в меньшей степени, чем его сосед — Московское царство смерти. Оказалось, что только в Украине где-то в глубинах народа сохранилась жизнь среди могучей империи разложения... Я благодарен судьбе за то, что стал свидетелем этой исторической битвы. Борьба сил жизни в Украине и полная их победа, в которой я не сомневаюсь ни секунды, сделает огромную часть планеты готовой к разрыхлению «почвы» и возможности восхода «семян» новой жизни реинкарнированного славянства.