Смех и трепет

Вот я опять перечитываю его произведения, некоторые попались мне впервые — и никак не оставляет меня ощущение «большой литературы». Кажется, именно Ерофеев был последним из «великих русских писателей». Я имею в виду тот прежде всего чувственно-этический и значительно в меньшей степени художественно-эстетический комплекс, в котором безраздельно господствует предельная и обнаженная откровенность, а главной героиней была и остается все та же субстанция — человеческая душа с ее вспышками и темнотой, те же, по Ерофееву, «души прекрасные надрывы».

Безусловно, можно и стоит сожалеть о том, что его произведений дошло до нас слишком мало — все составительские усилия увенчались единственным 400-страничным томом. Можно искать этому объяснения, в конце концов, они все на поверхности: упрямый нонконформизм, ни одного совокупления с системой, асоциальность, фактическое бомжевание, многолетние странствования по заброшенным территориям Одной Шестой, идейный и бытовой алкоголизм, неустроенность, заостренное и какое-то даже культивируемое чувство стыда. Стыда, без которого, говорят, нет русского интеллигента. «Стыд — лучшее из числа «благородных чувств». Можно завидовать мертвым во многом, но только не в том, что они срама не имут», — это из его записных книжек.

Да, произведений осталось мало, но все же произведений, а не диктантов, как сам он оценивал советский литературный официоз, всех этих орденоносных и лауреатствующих маклеров, имя которым — Союз писателей. Он не мог конкурировать с ними и, к счастью, не имел нужды. Его мировой славы «Москва — Петушки», не без гоголевского кощунства обозначенные им как «поэма», были в рукописи перевезены через границу, словно контрабанда. С тех пор начинается легенда этого произведения, бесспорно, центрального и рокового, истолковываемого то как «исповедь алкоголика», то как «мытарства святого». Я лично не вижу в этом альтернативности: российские святые, кажется, преимущественно алкоголики или во всяком случае запойные пьяницы.

Эту поэму я впервые читал в Москве, в самом средоточии ерофеевского мира. На то время миновало ровно двадцать лет с момента ее написания, но я ездил теми же электричками, вживался в тот же вокзально-общежитийно-гастрономный быт. Я любил читать из нее целые фрагменты друзьям, естественно, под рюмку и не одну. Умение написать так, чтобы хотелось читать вслух, делиться этим текстом с кем-то, приобщать к нему, взрываться от него хохотом — такое умение я, наверное, всегда буду считать одним из счастливейших писательских достижений. Я люблю читать кому-то вслух Рабле или Швейка, или Лукашевского «Дон-Кихота». Литература начиналась устно, она стремится вернуться к озвучению. Поэма Ерофеева также относится к таким оральным фаворитам.

В мае девяностого руководитель нашего литинститутского семинара сказал, что он умер, и прочел нам вслух его «Маленькую лениниану». Свою смерть Ерофеев с профэтичной точностью увидел еще там, в «Москве — Петушках»: «Они вонзили мне шило в самое горло... Я не знал, что есть на свете такая боль».

Так, он смешил, он, по-блаженному легко и непринужденно, переступая границы, положив на общественные табу и госбезопасность, расправлялся с экзистенциальной дебильностью в ее совдеповском измерении. Он был в этом верен своему скептически-смеховому вероисповеданию, этот редкий среди россиян католик.

Но вот миновали годы, меня куда-то несет в плацкартном вагоне, я, что называется, «в степях Украины», за окном какая-то вечерняя муть, вокруг меня, как сказал бы кое-кто из шестидесятников, «мой народ» — жрет, пьет, храпит, «давит массу», словом — едет себе в поезде. А у меня мороз по коже — я опять читаю Ерофеева, мне только что, сейчас открылся этот ужас, эти бездны темноты за окном, это шило в горле, я не знал, что есть на свете такая боль, я дрожу, я, кажется, уже никогда не смогу смеяться.

КСТАТИ

«Жизнь дается человеку один только раз, и прожить ее надо так, чтобы не ошибиться в рецептах», — перефразировал кондовый советский афоризм на страницах своей бессмертной поэмы Венечка Ерофеев. Его главная книга, созданная в 1970 году, была рекордсменом по читабельности в «самиздате» и, как любой сакральный текст, постепенно раздергивалась на цитаты. Часто вспоминают, в частности, о «фирменных» коктейлях, предложенных героем «Москвы—Петушков» своим вечно алчущим выпивки и новизны согражданам. Среди них — «Ханаанский бальзам», «Дух Женевы» и знаменитый напиток «Слеза комсомолки», даже рецепт которого, по утверждению самого компетентного знатока русского пьянства, благовонен. Итак, вот этот часто упоминаемый всуе бульварными борзописцами рецепт в авторской аранжировке: «Лаванда — 15 г, Вербена — 15 г, Лесная вода — 30 г, Лак для ногтей — 2 г, Зубной эликсир — 150 г, Лимонад — 150 г. Приготовленную таким образом смесь надо двадцать минут помешивать веткой жимолости. Иные, правда, утверждают, что в случае необходимости можно жимолость заменить повиликой. Это неверно и преступно. Режьте меня вдоль и поперек — но вы не заставите меня помешивать повиликой «Слезу комсомолки», я буду помешивать ее жимолостью». Любителям алкогольной экзотики сообщим еще один рецепт автора «Москвы—Петушков» — коктейль «Сучий потрох», который, по Ерофееву, даже прекраснее, чем борьба за освобождение человечества. Записывайте: «Пиво жигулевское — 100 г, Шампунь «Садко — богатый гость» — 30 г, Резоль для очистки волос от перхоти — 70 г, Клей Бэ Эф — 15 г, Тормозная жидкость — 30 г, Дезинсекталь для уничтожения мелких насекомых — 30 г. Все это неделю настаивается на табаке сигарных сортов — и подается к столу... Итак, «Сучий потрох» подан на стол. Пейте его с появлением первой звезды, большими глотками. Уже после двух бокалов этого коктейля человек становится настолько одухотворенным, что можно подойти и целых полчаса с расстояния полутора метров плевать ему в харю, и он ничего тебе не скажет».