Сон в белую ночь

В Санкт-Петербурге я очутился как раз в первый день работы огромной выставки «Русский футуризм и Давид Бурлюк — отец русского футуризма». Выставка располагалась в новоотремонтированном здании Русского музея, так называемом корпусе Бенуа — дворце на набережной Фонтанки, рядом с опять же недавно восстановленным храмом Спаса на крови. Посетителям доводилось проходить через загороженный лесами вход — чудная «конструктивистская» прелюдия.

Сама выставка была наиболее подробной и обширной из всех, которые мне приходилось видеть по периоду 1920—30 годов. Бурлюк здесь был представлен и «русский», и «японский», и поздний «американский». Особенно хорошо было то, что представили не только художника, но и контекст его творчества — немалую толику экспозиции составляли картины собратьев Бурлюка по гилейско-футуристическому цеху. В статистике вернисажа была одна особенность, любопытная киевскому журналисту. Из четырех десятков представленных там имен, знаменитых на весь художественный мир, добрая треть — уроженцы Украины, не исключая самого Бурлюка. Запомнились его очень теплые и немного смешные парафразы казацкой темы — «Казак Мамай» и «Малороссы». Но здесь важен фактор не столько национальности, сколько памяти. Просто одновременно с этой в другом корпусе Русского музея открылась выставка художника довоенной эпохи, малоизвестного в России Алексея Явленского. Будучи русским лишь по рождению, целиком сформировавшийся и реализовавшийся как живописец в Германии, он, тем не менее, был заботливо собран по немецким галереям и презентован как российский артист. Пусть и работы его во многом вторичны — однако для русского наследия ничего не должно пропасть. Тут-то, собственно, и вспоминается некстати география футуристических рождений. Ведь у нас точно так же можно было бы лишь по месту рождения собрать замечательную коллекцию эпохи Высокого модерна. Более того: «Без Украины, без ее восточной части и Киева вряд ли бы и состоялся этот самый модерн в России в его всемирно признанном варианте. Так что отношение Петербурга к своему прошлому вызывает сдержанный восторг».

Сдержанный — потому что запущенность и обветшалость зданий, всех этих знаменитых стен и колоннад в исторической части действительно ужасная. Петербург — город копченых стен, и поделать с этим ничего нельзя: тот же Невский заново перекрашивают каждые десять лет, но это помогает мало. С балюстрады вокруг купола Исаакиевского собора четко видна дымка смога, оплетающая город. Но попытки бороться со всеобщим запустением все же делаются. Музей — не исключение. Нынче северную столицу России постепенно захватывает волна всеобщих реконструкций. Перекопано Марсово поле, разворочен асфальт на тротуарах Невского проспекта. В лесах знаменитый шар «Зингер», Исаакиевский собор и площадь перед Казанским собором. Петербуржцы вздыхают: «И слава богу». Увы, постсоветское запустение, неизменное для всех без исключения русских городов, постигло и город на Неве. Лицо бедности везде одинаково, и все же Петербург нищенствует, скучает и чудит по-своему.

Чуткость к традициям — великая вещь. Она, в силу неизъяснимых парадоксов, позволяет легко принимать новое. В Петербурге, по крайней мере, это так. Параллельно с выставками в Русском музее в строго классическом здании Манежа открылся, к примеру, Медиа-фестиваль — форум интерактивного и кибернетического искусства. Кажется, что, избавившись от тяжкого «ленинградского» партийного статуса, Питер пустился во все тяжкие. Это касается практически всех сторон городской жизни, начиная от улиц. Парадный пейзаж Дворцовой площади очень оживляют роллеры, которые там устраивают целые соревнования по слалому, для них специально установлены разнообразные металлические горки и трамплинчики. Там же ребятня играет на роликах в хоккей с мячом. Молодежь здесь вообще легка на подъем, кажется, что у нее и других дел нет (а таки и нет), как отплясывать в людных местах головоломный брейк, гонять на роликах и художественно разрисовывать стены. Граффити в Петербурге — это вообще тема для отдельного разговора. Существуют целые настенные галереи в заброшенных питерских дворах-колодцах, между различными группировками уличных художников идет нешуточная конкуренция.

Мусор на Дворцовой и летние кафе с громкой и пошлой музыкой местных ФМ-станций — тоже приметы сегодняшнего дня. Такое в Ленинграде и вообразить нельзя было. А насчет ранее запретных товаров — подлинная гигантомания. Например, оружием торгует «Солдат удачи. Оружейный универмаг» — не лавка или магазин, а именно универмаг. Расцвет эротической индустрии — «жареные» развлечения предлагаются на каждом углу, и опять же в преувеличенном формате — не «секс-шоп», а целый «Центр сексуальной культуры». На Невском настойчивая реклама: «Клуб свободной эротики «Сахара». Знойные девушки для тех, кто любит погорячее». Или — Клуб «69». Мальчишник по пятницам. Мужчинам вход бесплатный». И тут же, в одной подворотне со «знойными девушками» — громадный рисунок зуба и надпись «Стоматология».

Вольность нравов наблюдается повсеместная, даже на самых важных и парадно-академических газонах — хоть рядом с Зимним дворцом, хоть на Марсовом поле валяются в одиночку, парочками или небольшими компаниями молодые люди, часто полуголые, иногда друг на друге (одетые). Впрочем, и выхода-то особого не было: погода на нынешние белые ночи целиком опровергала представление о Питере как о хмуром дождливом городе. Солнце шпарило, как на курорте, температура зашкаливала за 30. Облаками летал тополиный пух, цвела сирень (это в конце июня!), а берега Невы устилали загорающие тела. В воду, правда, никто даже по пояс заходить не решался — вода в реке и каналах давно и безнадежно отравлена. Многочисленные рыбаки, день-деньской маячащие со спиннингами прямо на старинных мостах, занимаются этим скорее из спортивного интереса — рыбу из этой воды есть нельзя (удивительно, что она там еще водится). Что же до нищенства, то здесь ему также пытаются придать некоторую элегантность. Традиционный сбор подаяния на приют для животных приобрел просто неописуемые формы. На Невском прямо у троллейбусной остановки под табличкой «Нас бросили хозяева» привязаны несколько чистопородных собак: немецкие овчарки, бульдог и настоящая борзая. Все выглядят очень несчастными. Неподалеку другая тетка собирает копейки с помощью клетки, набитой котятами — не продает, а именно собирает. К счастью, встречается и другое отношение. В Питерском зоопарке можно взять под свою опеку понравившегося вам зверя и присматривать за ним, кормить-поить, и тогда на клетке с питомцем появится почетная «опекунская» табличка с вашим именем. Животным даже уже начинают ставить памятники: перегнувшись с парапета Фонтанки, можно увидеть небольшое изваяние Чижика-Пыжика, а на Малой Садовой улице, превращенной в пешеходную зону, на уровне второго этажа красуется памятник безымянной кошке, весьма правдивая статуэтка. Справедливости ради следует отметить, что петербургские коты как-то по-особому вальяжны и величавы, и это тоже петербургская традиция. Они никогда не торопятся, лежат этакими сфинксами на тротуарах и не ходят, а именно шествуют. Они, конечно, истинные хозяева города.

Что до хозяев иных, номинальных, то они, будучи явно не в силах вернуть былое величие даже замусоренному и задерганному центру, делают отдельные эффектные жесты. Две пешеходные улицы рядом с Невским, превращенные в пешеходные зоны и уставленные причудливыми памятниками, — из такого рода ярких заплат. Очень любопытен и так называемый «Центр искусств на Пушкинской, 10» — захваченный молодыми художниками и музыкантами еще в прошлом десятилетии квартал заброшенных зданий. Нынче же это место после долгой борьбы с его обитателями узаконено и превращено в территорию вольного искусства, пристанище всяческого эксперимента (даже таких диковинных заведений, как музей Джона Леннона) и нонконформизма.

Много еще странных, прекрасных и противоречивых вещей существует в этом столь же странном и противоречивом городе. Но все его богатства и язвы единожды в году покрываются нерушимым куполом белых ночей — тем, что у Питера не могла и не сможет отнять ни одна власть. Белая ночь — это когда солнце примерно в полночь начинает делать вид, что у него закат, когда и после этого светло, как у нас в обычных ранних сумерках, — словно светило по растерянности запамятовало спрятаться и пребывает в такой полудреме, полузабытьи. В такое же грезящее, слегка ошалевшее состояние погружается и весь город. И прыгают чайки прямо посреди улицы, и бродят по ночным мостам замечтавшиеся человеки, и все кажется сновидением.

Да и сам этот город когда-то кому-то приснился. И, что с полной уверенностью нельзя сказать, продолжает сниться и сейчас.

Пробуждаться необязательно.