«В похоронах Александра Довженко Украина отказала...»

Тот трагический ноябрьский день 1956-го жена художника Юлия Солнцева вспоминала так. Это было воскресенье, они находились на даче, в подмосковном Переделкино. У Довженко болело сердце, он порывался ехать в Москву, ведь на следующий день должны были состояться актерские пробы к фильму «Поема про море» (его потом снимет сама Солнцева, а Никита Хрущев прикажет присудить Довженко посмертно высшую тогда награду, Ленинскую премию).

«Мы сели в машину. Молчали. Ему было нехорошо. Вошли в подъезд. «Сейчас будет лифт»,  - предложила лифтерша.  «Не надо. Я не могу ждать». Сашко тяжело поднялся по лестнице. Войдя в дом, он сейчас же лег на кровать. Ему становилось все хуже и хуже. Я вызвала лечащего врача»…

ВРАЧИ...

«…Я вызвала лечащего врача. Это был плохой врач, тридцатилетняя девица, ничего не видящая вокруг себя».

Уколы не помогли. «Девица» принялась вызывать профессора, но тот отказал. Тогда Солнцева вызвала другого врача, который длительное время в прошлом лечил Довженко. Тот приехал. Только тогда была вызвана скорая помощь. Иван Андреевич, так звали врача, «пришел недовольный и раздраженный. Таким я его не видела  давно. Спросил врача, что было сделано за это время, посмотрел лекарства и взял руку Сашко, чтобы найти пульс. Пульса не  было... минута молчания, и он бросил эту руку на грудь бедного Довженко. Бросил, не положил (...) Поняв, что Довженко уже не стало, он быстро вышел из нашей квартиры, не сказав никому ни слова».

В этом рассказе самое странное то, что связано с врачами. Солнцева пишет, что неоднократно выводила Довженко из ситуаций крайне угрожающих для здоровья, а тут никак не скажешь, что подобный опыт у нее был. Знала, что врач из «девицы» слабоват, и однако положилась на нее? В такой-то ситуации? Ведь пишет: врач по телефону говорила профессору, что тот умирает ... Хотя правда и то, что сердце Довженко было изношено и измученное многолетними болезнями.

Все же слишком много странных подробностей тех последних часов героической жизни Довженко. Можно понять, что речь идет о женщине, у которой умирал муж. Но можно понять и сестру Довженко, Полину Дудко и ее семью, где все были врачами (кроме Полины Петровны и ее мужа, Николая Дудко, врачами стали и оба их сына, Тарас и Александр). Много раз выслушивая рассказ о смерти Довженко, они, в итоге, не могли не заподозрить чего-то плохого. Ну слишком  уж путано. Что само по себе не означает какого-то злого умысла. Просто, если действительно было все так, как описывается, то следует признать: квалифицированной, эффективной помощи больной не получил.

«А что было раньше? Он лежал с закрытыми глазами. Розовое пятно на левой щеке исчезло. Исчезла последняя надежда.  Кровь перестала двигаться даже по этим сосудам. Довженко лежал с закрытыми глазами. Очевидно, это конец. Но неожиданно он заметался и открыл глаза. Остановил свой взгляд на мне. Он пытался что-то сказать, но не мог, и опять попытался, и наконец тихо произнес: «Юля, ты так много сделала мне в жизни». Это были его последние слова, и он сам уже понимал, что умирает. Поняла и я. Он опять заметался и закрыл навсегда свои добрые глаза».

Действительно ли именно такими были последние слова Довженко, кто знает? Все мы грешны и всем хочется историю, по крайней мере собственную, хоть немного приукрасить какими-то красивыми подробностями.

После этого было то, что бывает в таких случаях. Начали сходиться люди ... «Уже наша квартира заполнялась людьми: Борис Андреев, Каплуновский (художник и режиссер - С.Т.), Авдеенко (режиссер-документалист, работал с Довженко и Солнцевой над документальными лентами - С.Т.), Марьямов (кинодраматург и критик, близко знал Довженко еще в молодости - С.Т.). Я ничего не видела и не слышала, только потом, гораздо позднее, Борис Федорович Андреев рассказал мне, как мы готовили безудержного Сашко к вечному покою: сняли пижаму и одели его единственный костюм (другого не было), а потом уложили на стол. «Я держал его за голову,- говорил Андреев.- Голова у него была еще теплая. Я прижал его к себе, и мне показалось, что эта уходящая теплота Довженко идет по всему телу». Что было потом, мне трудно представить.  «Сашко! Сашко! -  кричало все во мне.- Я одна!»

НА СЧЕТУ В «ОЩАДБАНКУ» У ДОВЖЕНКО БЫЛО 32 РУБЛЯ

Когда на следующий день заместитель министра культуры РСФСР В. Сурин спросил у Солнцевой о ее пожеланиях, она, по ее же собственному свидетельству, сказала, что стоит назвать Киевскую киностудию именем Довженко. И сразу «вспомнила, что у нас нет денег и на что же мы будем хоронить Сашко. На его сберегательной книжке за №... стояло 32 рубля (...) Эту сберегательную книжку  я оставила себе на память. В свое время я забыла о ней и только через 20 лет нашла ее в папках. Не много для великого художника».

Солнцева позвонила в Киев, она хотела выполнить волю своего Сашко быть похороненным в Украине. Мыколу Бажана, тогда председателя Союза писателей, не было дома, она передала свою просьбу и моления позвонить ей. Не позвонил никто ... Солнцева потом перекладывала вину за невыполнение завещания на Бажана и Корнийчука. Хотя вряд ли они могли пойти против Москвы - именно последняя не желала видеть «националиста» в Киеве. Впрочем, и руководству Украины такая головная «боль» не был нужен так же.

Похоронный обряд проходил в Доме литераторов по улице Воровского, 50 27-28 ноября. Продолжился на Новодевичьем ... Из Украины приехала небольшая делегация во главе с писателем Василием Минко. Из крупных деятелей культуры не приехал никто! Это правда, к сожалению. Какой быть панихиде решал, главным образом, великий певец и друг Довженко Иван Козловский. Он спел любимое, на стихи Шевченко, «Мені однаково, чи буду Я жить в Україні, чи ні...» та «Чуєш, брате мій...». На скрипке играл уже знаменитый тогда Леонид Коган ...

Украинские писатели привезли сноп ржи, узелок родной земли и яблоки; все это они положили в ноги покойнику. На кладбище И. Козловский высыпал эту горстку земли в могилу, на гроб, и сказал: «Земля, по которой твои ноги ходили, сейчас теплом тебя принимает». От украинцев говорил Василий Минко. В воспоминаниях он напишет потом, что речь составили втроем: он, Василий Козаченко и Александр Пидсуха. «Ми, - говорил Минко над разрытой могилой, -  твої близькі друзі  й земляки, привезли тобі найсердечніші почуття  любові  та великого смутку. Сьогодні, разом з усім радянським народом над твоєю могилою сумують мати-Україна, твоя улюблена Десна, де ти народився, уперше побачив світ сонця, тужать Славута-Дніпро, Київ та Харків, Запоріжжя й Каховка (...) Земно кланяючись, ми привезли тобі найщирішу подяку за все, що  зробив ти для великого українського народу, для його культури й мистецтва. Наш народ безмежно любить, шанує й цінує тебе як художника-живописця, зачинателя українського кіна, визначного письменника-новатора. Наш народ пишається тобою за те, що ти уславив Україну на весь Радянський Союз, на весь світ (...) Прощай, соколе ясний, товаришу вірний» Нашли нужные слова ...

«Довженко, - процитирую еще раз воспоминания Солнцевой, - хоронили за государственный счет из-за отсутствия денег в нашем доме. Было именно такое постановление, а также постановление о памятнике, который должен был быть поставлен на Новодевичьем кладбище и который стоит там сейчас. Делала этот памятник  большой друг Сашко  Вера Игнатьевна Мухина (один из известнейших советских скульпторов, автор знаменитой скульптурной группы «Рабочий и колхозница» - С.Т.). Я как-то сначала не могла привыкнуть к этому памятнику, мне всегда казалось, что Довженко другой  и лоб, и глаза, а главное  выражение. Но впоследствии я свыклась. Делала Вера Игнатьевна бюст Довженко еще при жизни Александра Петровича, но умерла она раньше Довженко (в 1953 году - С.Т.).(...) Теперь мне кажется, что  Довженко был именно таким, каким его видела В. Мухина. Рабочая гипсовая скульптура стоит сейчас в комнате Сашко в нашей квартире. Она уже потемнела от времени, на ней остались следы моих слез и тихих поцелуев. А иногда я вижу следы губной помады, которые стараюсь поскорее стереть, чтобы никто не заметил».

«Я СЬОГОДНІ РАНКОМ ПОЛЕТІВ НА УКРАЇНУ…»

Довженко умирал долго с конца 1943 года, как только стало понятно, что за киноповесть «Україна в огні» его просто разопнут на большевистско-сталинском кресте.

«16. 12. 43. Мені хочеться вмерти. Мені здається, що я прожив уже все своє життя, пережив усі свої радощі й виплакав усі сльози (…) О боже мій, боже мій, боже мій! Отак зітхаючи весь день, мов схоплений за горло залізною мертвою рукою, хожу як неприкаяний. Що мені робити, куди подітись? Умерти мені, та як же вмерти (…)

Хочеться плакати, кричати, жалітися. Кому? І куди не повернуся, і до чого не прислухаюся, скрізь:  не їдь на Вкраїну, загинеш. Там тебе ненавидять, там тебе не хотять, там плямують твоє ім'я, щоб потім знищити тебе. Там ти помреш. Там не хотять, щоб ти бачив свій народ. Твій талант і твоє серце там не потрібні. Дай простор Микиті (Хрущову), геть з України».

И так до самой смерти все казалось, что смерть рядом, что вот тут она, стоит, мягко улыбаясь, со своей извечной косой.

И запись 1945-го: «Я сьогодні ранком полетів на Вкраїну. Обломалися крила і я упав. У мене вельми заболіло в грудях. І я заплакав, упавши. Я спробував ще раз летіти, я заспівав початок думи, і од жалібного голосу свого знову заплакав.

Учора було два приступи стенокардії.

Я свідомий свого стану. Мене вбито повільним вбивством і вже мені не воскресати». Однако на надгробии Довженко на Новодевичьем кладбище в Москве надпись: «Умер в воскресенье»…