Вайсберг говорит

Матвея Вайсберга интервьюировать сложно в том смысле, что наиболее полно он высказывается на своих полотнах.

Поэтому я пришел туда, где эти картины создаются, — к нему в мастерскую — и записал его прямую речь.

Итак, Вайсберг говорит.

ЦВЕТ

Я иногда задаюсь вопросом, откуда берется и куда исчезает цвет. Такая странная синусоида, которая во многом зависит и от внутреннего состояния, и от состояния окружающего тебя мира.

Например, синий появляется, когда есть определенная надежда. Когда я пишу синие картинки, это, вероятно, свидетельствует об относительном внутреннем комфорте. В «Семи днях» (серия работ по мотивам Книги Бытия. — Д.Д.) синий — это цвет мироздания.

Бывают смешные ситуации. Однажды мне подарили тюбик очень красивой ярко-зеленой темперы, и у меня начался зеленый период. Когда я этот тюбик потерял, причем даже помню, где —   этот период закончился, ведь такую краску не производили. Почему нет больше зеленых картин? Краска закончилась.

Не очень точно было бы сказать, что я думаю цветом. Скорее, чувствую им, в соответствии с максимой Пиросмани «Живопись — это удар по глазам». Удар по глазам — никак не думание. Потом ты уже смотришь, что там нарисовано. А вначале у тебя просто вспышка такая.

Если ты хочешь понять, как это устроено, то ничего не выйдет. Потому что я тоже не понимаю, как. В этом есть тайна, и восходит она, мне кажется, к самым давним законам мироздания, к тому, что мир квантово вероятностен, а отсюда возникает свобода воли и свобода выбора, а из них уже загадка искусства.

ШТУДИИ

(серия картин по мотивам ренессансных полотен)

Если я смотрю в окно на пейзаж и рисую его, то, собственно, нет большой разницы, если я так же смотрю на картину и рисую ее. Этот жанр был всегда. Если возьмем икону — то это перерисовывание одних и тех же сюжетов постоянно. Кто-то делает это лучше, кто-то хуже. Могу отличить Феофана Грека от Даниила Черного или Андрея Рублева, хотя сходство сюжетов несомненное.

Кто я в этих полотнах? Я — это восторг вовне классической картины, который нужно отразить не вербально, а посредством рисования еще раз.

Есть такая гравюра у Доре на тему истории литературы. Стоят скрижали, с них переписывают Вергилий, Гомер — их фигуры самые крупные по размерам, с их свитков переписывает кто-то поменьше — Шекспир и так далее, а всякая мелочь внизу переписывает переписанное с переписанного. Немного зло, но по-своему справедливо. Единственное, с чем я не согласен, — с отдельными величинами, а так — почему бы и нет?

ХУДОЖНИК И РЕАЛЬНОСТЬ

Я нахожусь в ладах с официальным Союзом художников: никакого отношения к нему не имею. Считать это неладами смешно. Стараюсь не иметь отношений с государством; правда, это несколько изменилось из-за событий последних двух лет. А так с реальностью у меня противоречий нет. Я не в ладах с несправедливостью в любом ее проявлении. Иногда это бывает достаточно тяжело. Добавляет хлопот.

Недавно перерисовывал для серии штудий батальные картины Леонардо и Микеланджело, и у меня сложилось впечатление, что им, величайшим художникам-гуманистам, не особо кого-то жалко в этих битвах. Они люди другого времени. Лежат там какие-то раздавленные клопики внизу... Леонардо интересовала коллизия между лошадьми и людьми, такой орнамент из искаженных от ярости лиц, но там нет места особенному сочувствию. Вероятно, художник острее чувствует какие-то вещи, но реакция может быть разная. Моранди при Муссолини все время рисовал натюрморты. Может, ему так нравилось, а может, выхода другого не было. Бывает, человек уходит в такое. Если бы эпоха задержалась, то мы все тоже могли бы уйти в себя, а может, и нет. Как сейчас вдруг выясняется, что никто не состоял в пионерах-комсомольцах, а все были себе на уме, против советской власти и за «вільну Україну».

То, что я не конформист, — это абсолютно точно. Это даже не принцип, а способ существования.

УСПЕХ

Успех — хорошая штука. Правда, когда в первый раз у меня купили картину,  я сильно испугался. «Где-то ошибся старик Бебель, что эти собаки так хвалят тебя». Отец научил меня очень осторожно относиться к таким проявлениям. Приятно, когда тебе улыбаются, но надо быть настороже.

Успех приятен, но вопрос в том, насколько серьезно ты к этому относишься. И деньги нужны, потому что это дает свободу для делания хороших и полезных вещей. Но только до определенных пределов, конечно. Потому что я не понимаю, на фига виолончелисту 2 миллиарда (речь о хранителе оффшорных сбережений Путина виолончелисте Ролдугине. — Д.Д.). Мои устремления дальше нового фотообъектива не идут. Квартира есть, машину не хочу.

Приехала моя знакомая, замечательная скульптор, ей что-то нужно, я звоню друзьям, и они бросаются ей помогать. Вот успех: когда в любой момент находится кто-то, готовый выручить.

ДОЛГИЙ ПОСТСКРИПТУМ: РЕМБРАНДТ И «МАЛЫЕ» ГОЛЛАНДЦЫ

(из записи в «Фейсбуке»)

«Природа дала свободу и бессловесным животным, но мужество есть исключительное благо людей: помогают боги тому, кто храбрее». Клавдий Юлий Цивилис, родоначальник голландской нации.

...в 1661 году кто-то вспомнил о старом художнике: а не заказать ли нам Рембрандту картину для Большой галереи Амстердамской ратуши — великолепного сооружения, олицетворяющего могущество и богатство Республики Соединенных Провинций.

Я представляю себе это так: ты, конечно, Рембрандт, вот тебе большой заказ, но будь паинькой, сделай все по-людски, без этих твоих широких мазков-ударов и прочих вольностей...

Странных, пришлых и бедных бюргер (не имеет значения его национальная принадлежность, вспомним хоть наш Яготин) всегда недолюбливает и опасается, будь они хоть сам Рембрандт, хоть беженец из Сирии, хоть этот непонятный украинец.

Вот «малые голландцы», коим несть числа, — другое дело, свои в доску, рисуют как и что надо, прославляют благополучие и богатство и делают это красиво и тонко, не то что этот неудачник, банкрот и транжира.

Потому они и «малые», а Рембрандт — большой.

Однако перейдем к дню сегодняшнему.

Проголосовав против ассоциации ЕС с Украиной, голландский, вернее, нидерландский, обыватель, сказал не о нас с нашей коррупцией, войной, политическими склоками, но и с нашим мужеством преодоления, Майданом, воинской доблестью, волонтерским движением, искусством, наконец, стремлением и мечтой хоть когда-нибудь стать полноценными де-юре европейцами. Он сказал, в первую очередь, о себе, о своих фобиях и своих привязанностях, предав, в том числе, и свою историю, и своих мертвых со сбитого «Боинга».

...Картина «Заговор Клавдия Цивилиса» недолго провисела в ратуше — ее вернули художнику на «доработку». И автор, который как-то сказал: «Я родился Рембрандтом и умру Рембрандтом», — ножом собственноручно, вырезал среднюю часть картины в надежде продать хоть ее. В этом виде картина и дошла до нас — не только как произведение гения и бунтаря, но и как памятник отношения обывателя к художнику и аутсайдеру, с его, обывательской, точки зрения.

Я никогда не был ни в Амстердаме, ни в Роттердаме, ни в Дельфте. Я обязательно съезжу туда на родину Рембрандта, Веермера и Ван Гога.

И «малых» голландцев, черт их дери, люблю я их живопись, они ж не виноваты, что они малые.

Нидерланды, в конце концов, — отечество или пристанище всех тех, кто, несмотря на путинскую пропаганду и страх перед чужими, проголосовал «за».

А наша свобода — в наших руках, мы ее выбрали сами.