«Вся съемочная площадка на тебя смотрит, все ждут твоих решений, и это, конечно, страшно»

Наталья ВОРОЖБИТ (1975, Киев) на сегодня - из наиболее известных украинских драматургинь и сценаристок. В 2000 окончила Литературный институт им. Горького в Москве. Является авторкой 15 пьес, спектакли по которым ставились как в Украине, так и за рубежом (в частности, в лондонских театрах The Royal Court, The Tristan Bates, Королевском Шекспировском). С 2000 участвует в различных телевизионных проектах, театральных и драматургических фестивалях, в 2009 выступила сценаристкой сериала «Школа» Валерии Гай ГЕРМАНИКИ. В октябре 2015 вместе с немецким режиссером Георгом Жено стала соосновательницей киевского Театра переселенца. Фрагменты из спектакля театра «Моя Николаевка» Жено позднее использовал в неигровом фильме «Школа №3» (Украина-Германия, 2017), снятом им совместно с украинской кинематографисткой Елизаветой СМИТ и награжденном на 67 Берлинском кинофестивале Гран-при программы Generation 14+.

В отечественном кино Наталья активно работает последние 4 года; ее сценарии - «Киборги» об обороне Донецкого аэропорта (2017),  «Дикое поле» (2018, экранизация романа Сергея ЖАДАНА «Ворошиловград»), сериал «Поймать Кайдаша» (2020) по мотивам повести Ивана Нечуй-Левицкого «Кайдашева семья».

«Плохие дороги», снятые по одноименной пьесе, - режиссерский дебют Ворожбит. Это несколько новелл, объединенных темами войны и дорог, плохих не только дорожным покрытием, но и тем, что на (возле) них творится. Проезжая городская дама пытается компенсировать селянам стоимость курицы, которую она сбила машиной, но становится объектом жестоких вымогательств. Дихотомия «богатая столица - бедная провинция» поворачивается здесь самым неожиданным образом - простой народ оказывается не столь уж простым и точно не добрым. Трое старшеклассниц, лузгая семечки на автобусной остановке в городке в «серой зоне», спорят о связях с украинскими военными и последствиях этих связей. Потом две подруги уходят к своим взрослым кавалерам в форме, одна остается, чтобы насмерть рассориться с родной, но пророссийской бабушкой, принесшей ей поесть; семейную распрю прекращает обстрел. На блокпосту останавливают нетрезвого директора школы, который уверен, что военные прячут у себя одну из школьниц, и хочет ее забрать к семье: эпизод и смешной, и горький. По зимнему ночному шоссе солдат и военная медработница везут в машине «двухсотого», который, как постепенно выясняется, был для женщины, сходящей с ума от горя, больше чем командиром.  Озверевший боевик затаскивает в подвал украинскую журналистку с намерением изнасиловать, но совершенно сбит с толку ее признаниями в любви, дает слабину, ведет покаянные речи - жуткие и отчаянные. Ворожбит отслеживает и разбирает наши большие и малые травмы - и делает это тонко, безжалостно и мастерски, что особенно впечатляет, учитывая отсутствие у нее режиссерского опыта. Как следствие, история размыкается в мир: «Плохие дороги» - не только о войне на Донбассе, но о войне как таковой - худшей из дорог, калечащей жизни с обеих сторон линии разделения.

Жюри оценило отточенность режиссерской манеры и универсальность высказывания украинского фильма, присудив Ворожбит Premio Circolo del Cinema di Verona (букв. Премия киноклуба Вероны) - приз Недели критики за лучшую новаторскую картину.

«ЕЩЕ ГОД НАЗАД Я НЕ МОГЛА О ТАКОМ ДАЖЕ МЕЧТАТЬ»

— Наташа, поздравляю с наградой! Как все это происходило?

— Неделя кинокритики — более неформальная программа, это секция дебютов, она закрывалась на день раньше главного конкурса. Насколько я знаю, в Неделю прислали более 400 фильмов со всего мира, а отобрано было только 7. Накануне награждения нам уже намекнули, что уйдем не с пустыми руками. Сначала награждали короткие метры, затем основной конкурс Недели. В этом конкурсе два приза — главный, который вручили турецкому фильму, и тот, что достался нам — за новаторскую картину. После церемонии все было как положено: коктейли, поздравления, праздничный ужин.

— Ты довольно сдержанно обо всем этом говоришь. У тебя чистая радость или все же смешанные чувства?

— Я человек амбициозный, и конечно, хотела бы главный приз. С другой стороны, я понимаю, что могла бы вернуться вообще без ничего. А с третьей стороны, попасть в эту семерку со своим дебютом — это уже победа, это уже круто. Поэтому да, смешанные чувства, но, конечно, больше радости. Ведь, по большому счету, «Плохие дороги» — картина ниоткуда. Мы же не имели никакого контакта с Венецией. Они не знали, кто мы, что мы. Там очень важны связи, туда трудно попасть с улицы. Например, некоторые картины из конкурса ранее имели поддержку фестивальных структур уже на уровне проектов, все были сняты в копродукции, это повышает шансы. А мы — никто и ничто. При этом фестивальные отборщики говорили, что наш фильм у них любимый. Многие за нас болели.

— То есть награда не стала такой уж неожиданностью?

— Да, были ожидания, что что-то нам должны дать. Очень много намеков. Кто-то написал, что мы — хедлайнеры конкурса, как-то так. Но конечно, это победа. Еще год назад я не могла о таком даже мечтать.

«В ТЕАТРЕ ТЫ БОЛЕЕ СВОБОДЕН»

— Как появилась пьеса «Плохие дороги»?

— Мне ее заказал лондонский театр The Royal Court в 2015, после того как там узнали, что я езжу в прифронтовую зону собирать материал для «Киборгов». Сначала Молли ФЛИНН — знакомая американка, которая исследует документальный театр на постсоветском пространстве — заказала мне маленькую документальную пьесу. Я вспомнила об этом за 3 дня до сдачи текста, села и написала женский монолог, с которого начинаются «Дороги», отправила Молли. Она устроила читку в галерее «Сохо», богатом буржуйском месте, финансируемом российскими олигархами, так что это довольно странно выглядело. В читке участвовала актриса из The Royal Court, также пришли мои друзья из театра, они послушали монолог и сказали: «Круто! Хотим большую пьесу! Напиши, пожалуйста». Так что я параллельно писала «Киборгов», «Кайдашей» и «Плохие дороги». Была на самом деле очень рада, потому что  «Киборги» — для широкой аудитории, чисто мужская история про аэропорт, а мне хотелось другие переживания куда-то выплеснуть. «Дороги» дали прекрасный повод. Все-таки в театре ты более свободен, можешь быть острее, жестче, откровеннее, чем когда делаешь кино для широкого зрителя. Они пьесу  поставили и так она начала свою жизнь.

— Выходит, это не первый твой большой текст о войне.

— Конечно, нет. Кроме «Киборгов», уже были документальные спектакли. С Георгом Жено в Театре переселенца мы много работали над этой темой.

— Пьеса основывается на реальных событиях или в ней больше выдумки?

— Истории, конечно, частично подслушанные. Но среди них нет ни одной, которую бы мне кто-то рассказал только про себя. Понятно, что они додуманные, сложенные, художественно переосмысленные. История с курицей придумана от начала до конца. Сюжет на остановке — я слушала истории многих девочек, и они все собрались в одну. Но стопроцентных параллелей нет. Действительно был директор, который проезжал блок-пост пьяный, с «калашом» и без документов, и его все-таки пропустили. Но что там внутри разворачивается — придумано. Хотя не просто так придумано. Я видела, как влюбленные девочки-подростки бегают за украинскими военными, одна из них сирота, с бабушкой живет. Все сложилось в такую новеллу.

«МНЕ КАЖЕТСЯ, У МНОГИХ НА ДОНБАССЕ СЕЙЧАС ОТКРЫЛИСЬ ГЛАЗА»

— Трудный вопрос: ты вынесла с фронта свою собственную травму?

— Конечно. Иначе я бы ничего не написала. Я подключалась эмоционально, многие люди стали близкими. Были потери... Близкие отношения складывались. Мне  очень помогло, что я пропустила это через себя.

— Что тебя там наиболее поразило?

— Во-первых, то, что люди к этому всему привыкают. В Попасной мы жили в комендатуре, прямо в центре. Зима, мороз — и вот всю ночь ты не спишь, но не из-за холода, а потому что постоянно: «Ба-бах! Ба-бах!» Кажется, что идет полномасштабная война. А нам утром надо в школу. Думаю: «Наверно, школу закрыли, никто туда не пойдет». Смотришь утром в окно: идет бабушка, внучку в школу ведет. И солнце светит, и снег блестит, и  жизнь продолжается. Это меня, конечно, очень впечатлило.

В Николаевке, только-только освобожденной в конце 2014, Украину очень не любили, потому что там есть градообразующее предприятие, где всегда руководили регионалы. Местные на украинских военных смотрят с ненавистью или игнорируют.  Так же и военные на местных. Взаимная вражда. Вдруг вижу, как один парень из наших солдат смотрит на меня в область декольте и лицо у него разглаживается, светлеет. Я не сразу поняла, в чем дело, тоже вниз посмотрела, а у меня тризуб на шее висит. То есть он распознал, что я своя, он меня из этой массы выделил. В общем, писать и писать... И настолько больно и отчаянно было тогда по моим ощущениям. Сколько там печали, обреченности. Это чувствуется во всем: в домах, в деревьях, в походке людей. Огромная сплошная посттравма. Понятно, что сейчас, когда приезжаешь спустя 3 года в ту же Попасную, там намного веселее. Но все равно. Чуть глубже копнешь — все по-старому. Женщина, учительница, с которой мы работали, каждый день проходит мимо остановки, где ее мужу снесло голову. Человек стоял, собирался ехать на работу, и ему снесло голову.  Прямо у нее на глазах. И там такое на каждом шагу. Жесть. Не дай бог пережить.

— Раскол нашего общества, о котором много говорят, очень велик?

— Очень серьезный и глубокий. Трудно даже объяснить, насколько. Особенно конец 2014-го и 2015 годы. Недоверие местных жителей к нам, волонтерам было огромным. То есть они принимали помощь, потому что она им нужна, но в большинстве своем ненавидели нас. И честно говоря, чем больше я с ними общалась, тем меньше на них обижалась за это.

— Почему?

— Дело в том, что... Они не виноваты в этом, понимаешь? На них годами, целенаправленно оказывалось пропагандистское воздействие, которому никто не пытался грамотно противостоять.  Ты не можешь заставить принять украинскую культуру, если людям она чужда. Это должно происходить постепенно и мудро. Понятно, что никто этой мудростью не владеет. Никто не думал, что проблема насколько масштабная. Справедливости ради, она и не была такой масштабной, просто Россия в этом смысле все делала правильно, ей удалось разжечь такой конфликт, что его последствия придется долго залечивать. Другое дело, что с каждым днем войны очень много населения отрезвлялось и начало все-таки пересматривать некоторые взгляды.  Мне кажется, что у многих сейчас открылись глаза. Но далеко не у всех. Не надо строить иллюзий.

— А в чем надежда?

— В том, что дети рождаются. У многих, слава богу, нет возможности ехать в Россию учиться, и они остаются в Украине, едут в Киев, Львов, чего раньше не было. Дети, с которыми мы там работали и общались, говорили голосами своих родителей, носили российскую символику. Но сейчас многие из них учатся в Киеве. Говорят на украинском, патриоты Украины. Они очень сильно изменились. Думаю, поэтому надежда есть.

«У МЕНЯ ТРЯСЛИСЬ РУКИ НА СЬЕМКАХ ПЕРВЫХ НОВЕЛЛ»

— Сейчас о том, что меня как кинокритика наиболее интригует. До «Плохих дорог» у тебя нет никакой фильмографии, ни единой короткометражки, ничего. Как тебе удалось снять полный метр без режиссерского опыта?

— Понятия не имею. Да, у меня не было даже короткометражек. Спасибо, конечно, крепкой команде, продюсеру, оператор прекрасный. Поддерживали меня хорошо. Еще мне помогло, наверное, то, что перед этим на «Кайдашах» поработала шоураннером (человек, отвечающий за основное развитие сериала, обычно совмещает обязанности сценариста, исполнительного продюсера и редактора сценариев. — Д.Д.), и сам процесс освоила хотя бы — кто, кому, что. Хотя то совершенно другая история. А вообще у меня тряслись руки на сьемках первых новелл.

— А когда ты почувствовала уверенность? Был переломный момент?

— Помню. На съемках третьей новеллы. Последняя смена уже часов 18 была, и основной оператор уехал — его заменял другой. То есть все на твоих плечах — вся съемочная площадка на тебя смотрит, все ждут твоих решений, твоих команд, и это, конечно, страшно. Но справилась.

— Самая важная и своенравная часть съемочной группы — актеры. У тебя есть свой метод работы с ними?

— Мы репетировали. Много разговаривали. Не знаю, мне, наверно, повезло. Я поначалу боялась актеров из-за всех этих историй о том, как  они сжирают дебютантов. У меня все оказались волшебными, все старались, были настолько открытыми и доверчивыми, что я даже растерялась. Думала, что будет сопротивление, что придется что-то доказывать. Нет, все происходило в любви и понимании.

Так что у меня определенного метода нет. Я перечитала столько книг и интервью с режиссерами, пыталась найти какие-то советы — а никто ничего не говорит, не пишет, поэтому поняла, что все делается на интуитивном  уровне. Человеческий контакт. Ты просто должен донести, что хочешь сказать. Но максимально понятно, не особо мудрствуя, учитывая, что у меня были непрофессионалки и некоторые актеры  провинциальных театров, которые в кино не снимались, для них это вообще событие. Разговаривали. И все.

— Но, все-таки: ты отдаешь предпочтение импровизации или четко прописанным ролям без отклонений?

— Зависело от актеров. Не все хороши в экспромтах. В эпизоде в машине Оксане ЧЕРКАШИНОЙ я разрешала импровизировать. Девочек на остановке тоже просила импровизировать. Но потом разговор внучки с бабушкой шел прямо по точкам: там следовало сделать все четко. Приходилось часто некую театральность гасить — много театральных актеров, и нужно было за этим следить. Когда, например, человек надевает форму солдата то ему сразу хочется быть героическим, расправить плечи, вещать... Хотя, повторю, мои артисты все понимали и чувствовали. Главный урок, который я извлекла — что на пробах уже все должно быть ясно — твой человек или нет. Ошибешься на пробах — и все. Если человек не твой — он вряд ли сделает. Ну или я не смогу заставить его сделать из-за недостатка опыта. То есть на пробах ты должен найти своего артиста. А дальше можешь почти расслабиться. Он уже подготовлен, он принес то, что сделает.

— Но сомневаться тебе приходилось?

— Ночи перед утверждением! Самое тяжелое — это когда надо окончательно утвердить актерский состав. На каждой новелле были артисты, в которых я сомневалась. Или было сразу несколько вариантов. Или не было никого. Потрясающе сделал Юра КУЛИНИЧ своего насильника в подвале. Но я настолько сомневалась, ты даже не представляешь. Я по-другому видела этого персонажа, очень переживала. При том, что он мне сразу понравился, с первых же проб. Он пришел и оказался единственным исполнителем, из которого органично, из глубины, шла вся та жуть и все раскаяние — было страшно, когда он говорил эти вещи. Невысокий, милый, улыбчивый, с такой немного восточной внешностью, чего мне не хотелось, потому что лишние смыслы могли возникнуть. Я страшно сомневалась. Сейчас думаю: какое счастье, что я его утвердила.

Потом с девчонками было сложно. Мне многие советовали более профессиональных исполнительниц. Но я после долгих и мучительных колебаний рискнула и взяла двух девочек из спортинтерната. Когда смотрела на других  — видела сериал. А эти типажно подходили, обе с востока Украины, но на репетициях справлялись  плохо.  А потом вдруг перед камерой случилось волшебство.

— Для них это был, уверен, незабываемый опыт, а для тебя? Ты открыла в себе что-то новое? Поняла, что можешь быть тираном на площадке?

— Никаких открытий: я и есть тиран и диктатор. Я страдаю от этого, но мне надо все контролировать. С другой стороны, я интроверт: не люблю много с людьми находиться, мне реально тяжело, когда много людей, много общения... Но у меня такая команда была, что особой тирании не требовалось, все работали с самоотдачей. Подруга, которая заглянула на площадку, заметила: «Самые мрачные люди здесь — ты и оператор». Обычно кто-то добрый полицейский, а кто-то злой. А мы с Вовой ИВАНОВЫМ оба мрачные. Я от страха и неуверенности, а Вова просто так выглядит, хотя на самом деле добрейший души человек. Наверное, один наш вид стимулировал хорошо работать.

— Тогда о менее мрачном. Монтаж — это удовольствие?

— Если бы я была монтажером, думала бы по-иному: что это тяжкий нудный труд. Но вот так точечно приходить, обсуждать и прикидывать — это даже не удовольствие, это магия. Так интересно. Мой монтажер Саша ЧЕРНЫЙ — такой чувствительный, включенный. Готов экспериментировать бесконечно и пробовать разные версии, спорить с тобой — ведет себя как соавтор и это классно. Кстати, у него мерило качества — мурашки. «Вот смотри — в этот момент у меня мурашки побежали». И точно — мурашки есть. У нас с ним даже такой общий мем появился: «Ну что, мурашки были?»  Весь апрель мы с ним проработали по зуму (Zoom — программа, позволяющая вести видеоконференции, онлайн-встречи и совместную работу в режиме реального времени. — Д.Д.) — часами, днями. Это уже был карантин на износ, что называется. Как меняются смыслы... Открыла прямо новый пласт. Но я всегда подозревала, что это так.

«Я ПРОВОЛНОВАЛАСЬ ВСЕ ЭТО ВРЕМЯ»

— Расскажи еще немного об атмосфере в Венеции. Как прошла премьера?

— Мне не с чем сравнивать. Мой первый фестиваль, первая премьера. Солнце-море-доброжелательная публика. Аплодировали. Публике из-за карантина запрещали ставить вопросы, так что их модератор поставил, я как могла ответила. Подходили люди, поздравляли, говорили очень хорошие слова. Наверно, так на каждой премьере. Две женщины вышли, но там действительно очень тяжелые сцены, я думала, что зритель вообще начнет разбегаться — потому что есть невыносимые моменты, кино длинное, медленное, жестокое...

Все говорили, что хорошо прошло. Я же проволновалась все это время. Понятно, что при переводе теряется куча вещей. Не реагируют на те шутки, на которые реагировали бы у нас.

— Понимают ли они, что у нас происходит?

— Все подчеркивали, что им понравилось, что о войне вообще.  Вроде и наша война, но в универсальном ключе. Потому что если бы было больше политики, то фильм бы не отобрали. А там больше о человеке в определенных экстремальных обстоятельствах. Не суть важно, за кого ты. Важно — что происходит с психикой, с мужчинами, с женщинами. С гражданскими, с военными. Они понимают, что у нас война, при этом о том, что она гражданская, никто не говорил. Я дала несколько интервью и озвучила про российскую агрессию. Но, думаю, они просто боятся даже касаться этой темы. Это некомфортно, зачем? У них рынок с Россией, она стратегический партнер, они в большинстве пророссийски настроены. Впрочем, мой куратор в Неделе критики очень четко высказался, причем я его за язык не тянула: «Я не понимаю, что здесь делают друзья Путина» — о некоторых режиссерах на фестивале. Меня это очень согрело. То есть обнадеживает иногда.

«ВЕНЕЦИЯ — СИЛЬНЕЙШИЙ АВАНС»

— Какие у тебя планы сейчас?

— Подали документы нового проекта «Демоны» на питчинг Госкино. Надеюсь, денег дадут и буду снимать дальше, потому что, конечно, Венеция — сильнейший аванс. Если я раньше колебалась — продолжать или нет — то сейчас думаю, что надо попробовать как минимум еще один раз. Ну и важно, мне кажется, не делать большую паузу между первым и вторым фильмами, поскольку второй делать страшнее. Надо бросаться в процесс не приходя в сознание, чтобы не затормозить надолго.

— Это уже другая история?

— Да, конечно. На первый взгляд — лав-стори, но тоже достаточно остросоциальная. И с элементами мистики, определенный колорит должен быть. В общем, другая совсем.

— К военной теме не думаешь возвращаться?

— В этой истории — нет. Хотя послание, что «завтра будет война», там заложено. Имеет смысл вообще на некоторое время тему войны оставить в стороне. Не потому, что она исчерпала себя: просто надо  накопить новый опыт и новые рефлексии.