Вызов небожителя

Был красивый майский день, на похоронах собралось немало народа, кагебешники, не кроясь, фотографировали присутствующих — не для своих досье, а скорее для подстраховки: чтобы не превращали похорон в митинг и не давали оснований для антисоветской клеветы вражеским радиоголосам. От Союза писателей, понятное дело, не было никого — Чубай не принадлежал к ее боевым членам и даже в списках «перспективной творческой молодежи» не значился. Был сам себе Союзом писателей и Председателем Земного Шара. В конце концов, был большим поэтом, чем чуть ли не все тогдашние члены, вместе взятые.

Сегодня трудно себе представить, что этот тридцати-, ба, двадцатилетний парень (ибо именно в таком возрасте в конце 60-х он стремительно появился на львовских богемных просторах) был своеобразным «гуру», «Учителем», неоспоримым лидером и авторитетом для целого поколения своих не намного младших, а порой и немного старших ровесников. Безусловно, он был выдающимся поэтом — поэтом, который, казалось, не знал ученичества, явившись публике готовым гением с несколькими десятками стихотворений и парой небольших поэм, написанных в 18-22-летнем возрасте — возрасте Артюра Рембо и Леонида Киселева. Но он имел также неоспоримую личную харизму, проявлявшуюся во всем — от блестящей, аж мурашки по коже, декламации собственных поэм — хорошего чувства юмора, уникального нюха на все новое и талантливое и незаурядного импровизационного дара, дававшего ему возможность любую ситуацию превращать в своеобразный перфоманс.

Чубай завораживал, гипнотизировал, втягивал в гравитационное поле совершенно иного мира, не противостоявшего окружающей совдепии, а просто ее игнорировавшего с брезгливостью и пренебрежением. Это было что-то новое для тогдашней Украины, где подавляющая масса интеллигенции на разные лады коллаборировала с режимом, а горсточка диссидентов вела неравную борьбу с могущественным и способным на все тяжкие грехи аппаратом насилия. Чубай открывал путь пассивного сопротивления — политически (как казалось) безопасный, этически достойный и эстетически производительный. Он и его среда не чуждались контактов с политическими диссидентами, как и с членами официальных творческих союзов (во всяком случае, с наиболее порядочными из них), но общая осанка была преимущественно аполитичной: искусство является высшей ценностью и не должно подчиняться требованиям так называемой злободневности.

Для тоталитарной власти, однако, такая позиция тоже была вызовом, ибо ведь обращалась к широким кругам молодежи, не готовой по различным причинам на роль профессиональных революционеров и многолетних узников коммунистических концлагерей, а однако достаточно оппозиционных по отношению к режиму и его идеологии. Чубай был угрозой, ибо распространял гражданское общество далеко за пределы узких диссидентских групп, творил параллельный, неподконтрольный режиму литературно-творческий мир, развивал альтернативную, независимую от СПУ-КПУ-ЛКСМУ молодежную интеллектуальную среду.

Крылатая ленинская формула «кто не с нами, тот против нас» примененялась к отступникам с железной (истинно феликсовской) неумолимостью. Во время массовых политических репрессий в 1972-1973 годах многих молодых людей исключили из вузов, а самого Григория Чубая арестовали по традиционному обвинению в «антисоветской агитации и пропаганде». Материалов против поэта, очевидно, было мало, выгонять его не было откуда (работал в театре монтировщиком), поэтому через несколько дней Чубая выпустили — но вместе с мастерски сфабрикованным слухом о его якобы сотрудничестве с «органами».

Слух упал на благоприятную почву: перепуганная чистками интеллигенция находила в ней убедительное оправдание для собственного малодушия, возвышенного таким образом до ранга «мудрой осмотрительности». И хотя ближайшие друзья не отшатнулись от поэта, он, похоже, сам чрезвычайно болезненно переживал двусмысленность собственной ситуации. Представление о глубокой драме в его душе дает поэма «Говорити, мовчати й говорити знову» (1975) — единственное поэтическое произведение, написанное Григорием Чубаем после 1972 года (не считая немногочисленных переводческих опытов и действительно хороших стихотворений для детей).

Несмотря на «затемненную», сюрреальную образность, характерную для всего творчества Чубая, в поэме выразительно всплывают трагические предчувствия («я ж насправді вмираю!») и настойчивые, надрывные мотивы преследования и побега («хай і на цей раз вони в нас не вполюють нічого», — на такой патетической ноте заканчивается произведение). Позднейшая болезнь и смерть были, очевидно, в какой-то (большой?) степени следствием этого внутреннего надлома, разновидностью леверкюновского самоубийства. Поэт моцартианского нрава, буквально созданный для утешения свободой и вдохновенной ролью «души общества», задыхался в атмосфере унизительной подозрительности и страха.

Григорий Чубай более других любил трех поэтов, ощущая в каждом из них родственную душу и судьбу. Они были абсолютно разными — Тычина, Лорка, Аполлинер, но каждый был, как говорится, «поэтом милостью Божьей» и каждый оказался на удивление беззащитным перед реальной, грубой, немилосердной жизнью. Воистину каждый был таким себе бодлеровским альбатросом — с подвязанными крыльями, перерезанными горлами, простреленными телами.

Хоть и невероятно, а стихотворения Григория Чубая все-таки увидели мир — и то уже вторым изданием: львовское издательство «Кальварія» — при содействии Ассоциации украинских писателей — только что издало нарядный томик его произведений, дополненных воспоминаниями о поэте. Несколько кассет с композициями на отцовские стихотворения записал вместе с группой «Плач Еремии» сын Григория — Тарас Чубай.

Ни стихотворения, ни песни не являются «народными» и вряд ли когда-нибудь ими станут. И, по-видимому, это хорошо, что есть у нас выдающийся поэт, именем которого не называют улиц и не забивают школьникам головы. Он не писал для «масс», а только для «своих» — для узкого круга действительно вдумчивых почитателей. Людей, одинаково хорошо понимающих и речь, и молчание. Знающих, что в искусстве и то, и другое является одинаково важным и выразительным.