«Я тоже жил…»

23 июня 1933 года Юрий Яновский сделал в дневнике запись, которая, по сути, была его «письмом в вечность»: «Сидел допоздна на юте, смотрел на звезды, астральная какая- то тоска, хочется сказать всем потомкам, которые еще не выходили из небытия (а умрут, как и я), что я тоже жил и смотрел на эти созвездия, и думал я не только то, что написал в книгах…»

В те дни 31-летний писатель отправился в путешествие на учебном паруснике «Товарищ», словно убегая от страшной душевной смуты. Чуть больше месяца назад застрелился «мятежный» поэт «загорной коммуны» Мыкола Хвылевый, которого Яновский боготворил. Через две недели так же наложит на себя руки инициатор украинизации Николай Скрипник. Волна новых сталинских репрессий накатывалась неумолимо, угрожая жизни и самого Юрия Яновского. В его романах «Майстер корабля» (1928) и «Чотири шаблі» (1930) вульгарно-социологическая критика взялась выискивать «националистическое восприятие», проповедь «индивидуализма», «биологизма» и еще Бог знает что.

Публичное шельмование имело и внелитературный подтекст: ГПУ было хорошо известно о дружеских отношениях Яновского с бывшим повстанческим атаманом, генерал-хорунжим УНР Юрием Тютюнником, которого в 1923 г. чекисты выманили из Польши, арестовали, а потом с пропагандистской целью реабилитировали, позволив работать в харьковском издательстве. Так атаман Тютюнник стал сценаристом Юртиком (по его и М. Йогансена сценарию А. Довженко снимал свою «Звенигору»!). Кинодороги свели двух Юриев еще в 1926 году. Особенно сблизились они в Одессе, где Яновский работал главным редактором кинофабрики. Кажется, они и жили рядом, и немало из услышанного от Тютюнника молодой писатель вскоре использовал в своих «Чотирьох шаблях», романе в семи «песнях», задуманном как новейший украинский эпос о гражданской войне.

Центральная коллизия «Чотирьох шабель» типична для Ю. Яновского: укрощение повстанческой стихии, трудное рождение дисциплинированного войска… Носителем волевого начала выступает сильная личность — красный командир, вчерашний шахтер Шахай, напоминающий несокрушимых героев Джека Лондона, таких, как Волк Ларсен («Морской волк»). Герой этот описан по неоромантическим образцам. Гипнотическая сила влияния на людей, огромная выдержка, воля и самообладание, военная хитрость, красноречие, зажигающее даже трусов, — все это предстает в ослепительном освещении.

Все происходящее с Шахаем, Марченко, Галатом и Остюком и их побратимами Ю. Яновский постоянно проецирует на экран украинской истории. Повстанческий разгул 1919 года и запорожская вольница максимально сближаются. Рыцари Яновского находятся в незримом кругу своих героических предков — от княжьих времен до запорожских. Автор «заставил» своего Шахая думать над уроками истории, сложным переплетением героики и национальных трагедий. Над ошибками Богдана Хмельницкого, которому не всегда хватало последовательности и решительности («под Зборовом испугался брать в плен польского круля…»); Максима Зализняка, не уберегшего гайдамацкое восстание от разрушительного анархизма…

«Я ненавижу нашу нацию за то, что она не умеет до конца думать и до конца действовать», — признается Шахай, и эти его горькие размышления начинают в «Чотирьох шаблях» тему нереализованных возможностей украинской нации.

Критики Яновского в 1930 е и последующие годы часто «извлекали» в качестве «компромата» на писателя слова загадочного монаха (судя по всему, недавнего украинского интеллигента, которого события революции и гражданской войны вынудили искать счастье в эмиграции): «У вас хорошо умеют только умирать…» Монах напоминает дипломату Остюку о трагической смеси героики и бездумности: «Английские журналы семнадцатого века наполнены портретами ваших гетманов и полковников, военные специалисты изучают их походы и победные бои с поляками и турками, все идет к тому, что на страницу истории выплывет новый мощный жизнеспособный народ, но все вдруг летит вверх тормашками: гетманы исчезают, пропив все славные дела, полковники роскошно умирают, четвертованные, колесованные, на кол посаженные, в медных быках поджаренные, или становятся московскими боярами, зовут к себе воевод и — позор! — становятся рабами, непокоренные, непобежденные на поле боя, не принужденные силой к повиновению…»

«Чотири шаблі» должны были явиться читателям 1930 года как эпос о «новом мощном жизнеспособном народе», у которого есть свои Шахаи и который не повторит старых ошибок. Но в том-то и дело, что в романе Ю. Яновского отразилась его душевное смятение. Пафос здесь смешался с жуткими пророчествами писателя, чувствовавшего, что героическая фаза истории сменяется чем-то трагически-жестоким. Поэтому при всей «парадности» финальной седьмой «песни» Шахай и его побратимы в мирном послевоенном времени выглядят, в конце концов, как «потерянное поколение», как неприкаянные герои. Чего стоят слова дипломата Остюка, который в своей французской мансарде с тоской думает «о чужбине, с которой видно родину — бедную, пустую землю и красные знамена на ней, об умирании крестьянской психики и о страхе, как перед изменой…»

Писалось это как раз тогда, когда началась эпопея коллективизации, а страх становился основной приметой эпохи… Неудивительно, что «Чотири шаблі» на целых полстолетия «исчезнут»: их не будут переиздавать и будут замалчивать…

На паруснике «Товарищ» Юрий Яновский обдумывал роман «Вершники». Ими он должен был «реабилитировать» себя после двух идейно «незрелых» романов. Для этого нужно было поселить в себе цензора и стать «советским писателем». Но талант — штука еретическая. Поэтому и в «Вершниках» объективный художественный результат не совпадал с субъективными авторскими намерениями. На революционных фресках Яновского проступали трагические украинские лики…

Его человеческая и творческая судьба — это история вытравливания «Я» жестоким режимом. В итоге Яновский ушел довольно рано, в неполных 52 года. Для свободного творчества ему досталось всего десять лет молодости. Именно тогда его перо и создало то, что стоит перечитывать: сборники новелл «Мамутові бивні» и «Кров землі», роман-мистификацию «Майстер корабля», в котором узнается кино-Одесса середины 1920-х, а также «Чотири шаблі» и «Вершники», на страницах которых отразился мир украинского человека на драматическом рубеже истории…

Жестокая эпоха была безжалостна к яркому таланту Юрия Яновского. Он и сам это понимал, поэтому и думал не только то, что написал в книгах…