«Я знаю и люблю Шевченко...»

Осенью 1851 года в разговоре с Григорием Данилевским Николай Гоголь сказал странные слова, которые почему-то редко привлекали внимание биографов поэта: «Я знаю и люблю Шевченко как земляка и даровитого художника; мне удалось и самому кое-чем помочь в первом устройстве его судьбы». Значит, Гоголь принимал участие в выкупе Тараса Шевченко из крепостничества?! Или же, по крайней мере, каким-то образом был причастен к этой драматической истории 1838 года?

Чтобы прояснить эти вопросы, следует обратиться к хронологии петербургского периода жизни молодого Николая Гоголя.

В столицу он приехал в последние дни 1828-го, за два с половиной года до появления там Шевченко. Прошло всего три года — и Гоголь познал вкус славы: в марте 1832 г. появилась вторая часть его «Вечеров на хуторе близ Диканьки», которая принесла 23-летнему автору признание. Он еще преподавал историю в Патриотическом институте, однако педагогическая работа занимала только шесть часов в неделю, остальное же время можно было отдавать литературе.

Шевченко же пока что был учеником в артели Василия Ширяева. Как раз тогда, когда Петербург зачитывался историями, рассказанными Рудым Паньком, он поселился на чердаке дома Петербургской ремесленной управы на Загородном проспекте (№2). Вместе с Ширяевым его ученики и подмастерья занимались живописными работами в Сенатском доме (весна и лето 1833 г.), Большом театре (1836 г.), изготовляли декорации для петербургских театров. Однако у Тараса Шевченко уже были и свои рисунки, которые открывали ему дорогу к Обществу поощрения художников. В его окружении были ученики Академии искусств, да и сам Тарас посещал академические классы. В октябре 1835 года комитет Общества поощрения художников впервые рассматривал рисунки Шевченко — и решил, что они «достойны похвалы». Автору было обещано «иметь его в виду в будущем». Так что ко времени встречи с Сошенко в 1836 г. у него уже был определенный опыт художника, приобретенный благодаря Академии.

Интересно, что и Николай Гоголь в 1830—1833 гг. посещал академические классы! Он еще «экспериментировал», искал себя. Именно в ту пору Гоголь познакомился с Алексеем Венециановым (кстати, выходцем из нежинских греков!), Василием Григоровичем, Федором Толстым, Василием Жуковским... Обстоятельства складывались так, что ему выпадало идти тем путем, по которому скоро пойдет и Тарас Шевченко. И люди ему попадались на пути те же — будущие благодетели Шевченко.

Приехав летом 1832 г. домой, в Васильевку, Гоголь — среди прочего — занялся живописными работами: раскрашивал стены и потолки, расписывал бордюры, рисовал букеты, арабески, для дома — узоры ковров... Представим себе: Шевченко в это время, по сути, делал в Петербурге то же самое, работая в артели Василия Ширяева! Только Николай Гоголь — теперь уже петербургская знаменитость, а перед 18-летним Тарасом пока что сплошная неизвестность...

Впрочем, успех «Вечеров на хуторе возле Диканьки» не спас Гоголя от творческих мук и отчаяния в кризисном для него 1833 г. Он рвется в Киев и надеется устроиться на должность ординарного профессора в университете Св. Владимира; строит грандиозные планы, вынашивая намерение написать «Историю Малороссии» в нескольких томах; наконец, благодаря протекции высокопоставленных друзей, занимает должность адъюнкта на кафедре общей истории Петербургского университета (июль 1834 г. — конец 1835 г.). О своей университетской карьере Гоголь впоследствии скажет, что это были «полтора года бесславия». Зато как писатель за это время он успел сделать чрезвычайно много. Что и подтвердили сборники «Арабески» и «Миргород», которые один за другим вышли из печати в 1835 г. Отныне он был уже автором повестей «Невский проспект», «Портрет», «Записки сумасшедшего», «Старосветские помещики», «Тарас Бульба», «Вий»... Неудачник-лектор поднялся на вершины своего литературного таланта.

В повести Т.Шевченко «Художник» есть эпизод, в котором Сошенко ошарашивает своего юного друга словами о том, что только что вот тут, рядом, был сам Карл Брюллов. «Почему же вы мне не сказали, я хоть бы взглянул на него... Боже мой, боже мой! Как бы мне на него хоть издали посмотреть. Знаете, — продолжал он, — я, когда иду по улице, все о нем думаю и смотрю на прохожих, ищу глазами его между ними».

Возможно, глаза Шевченко так же искали и Гоголя? В августе 1834 г. в Петербург привезли знаменитую картину Карла Брюллова «Последний день Помпеи» и выставили ее в Академии искусств. Гоголь написал об этом шедевре статью. Тарас Шевченко также ходил смотреть на полотно своего будущего учителя, и это могло быть в тот же день, когда перед картиной Брюллова стоял Николай Гоголь.

Они были совсем рядом. В 1833—1836 годах Николай Гоголь жил в доме на Большой Морской, занимая в нем две комнатушки, в одной из которых стояло письменное бюро, — за ним Гоголь и писал свои повести. Шевченко, живя на тогдашней петербургской окраине, ходил по другим маршрутам, тем не менее все же были моменты, когда маршруты популярного писателя и никому еще не известного художника почти пересекались. Ведь в жизни каждого из них была Академия искусств и люди, с ней связанные. Только все равно — лично они не были знакомы.

В конце мая 1836 г. Гоголь встречался с Карлом Брюлловым, но великий Карл и сам еще, кажется, ничего не слышал (не мог слышать) о крепостном-художнике из Малороссии. А сразу после того Николай Гоголь уехал из Петербурга — его ожидало длительное заграничное путешествие.

Что же касается судьбоносной встречи Тараса Шевченко с Иваном Сошенко, то, по утверждению Петра Жура, она состоялась 3 июля 1836 года (правда, аргументация Жура небезупречна, поскольку повестью «Художник» он пользовался как документальным источником, а этого делать не следует). Если же все-таки принять дату, названную исследователем, то это означает, что накануне Тарасовых волшебных «Овидиевых метаморфоз» Гоголя в Петербурге уже не было. И вообще, в Россию он вернулся аж осенью 1839-го! Он путешествовал по странам Европы, побывал в Германии, Швейцарии, Франции, длительное время жил в Италии. Вопрос же о выкупе Тараса Шевченко решался в первые месяцы 1838 года...

Но, может, «в первом устройстве» жизни Шевченко Гоголю удалось принять участие заочно? Например, через знакомых? Петербуржцы, которые приезжали в Италию, могли что-то рассказывать Гоголю о лотерее, устроенной ради того, чтобы собрать необходимые средства и выкупить из крепостничества талантливого юношу-художника, о благородных усилиях Жуковского... Однако ни в письмах Гоголя, ни в письмах к Гоголю никаких упоминаний о Шевченко нет. Получается, что слова, сказанные Гоголем Данилевскому о его помощи Шевченко в «первичном устройстве его судьбы», — не более чем гоголевская легенда? Вполне возможно. По крайней мере, загадка остается.

А теперь как раз время вернуться к воспоминаниям Григория Данилевского, чтобы воссоздать гоголевский монолог в полном объеме. Вот он: «Нам, Осип Максимович, надо писать по-русски, — сказал он (Гоголь. — В.П.), — надо стремиться к поддержке и упрочению одного, владычного языка для всех родных нам племен. Доминантой для русских, чехов, украинцев и сербов должна быть единая святыня — язык Пушкина, какою является евангелие для всех християн, католиков, лютеран и гернгуттеров. А вы хотите провансальского поэта Жасмена поставить в уровень с Мольером и Шатобрианом!

— Да какой же это Жасмен? — крикнул Бодянский. — Разве их можно равнять? Что вы? Вы же сами — малоросс.

— Нам, малороссам и русским, нужна одна поэзия, спокойная и сильная, — продолжал Гоголь, останавливаясь у конторки и опираясь о нее спиной, — нетленная поэзия правды, добра и красоты. Она не водевильная, сегодня только понятная, побрякушка и не раздражающий личными намеками и счетами рыночный памфлет. Поэзия — голос пророка... Ее стих должен врачевать наши сомнения, возвышать нас, поучая вечным истинам любви к ближним и прощения к врагам. Это — труба пречистого архангела...»

А дальше — уже знакомые нам слова: «Я знаю и люблю Шевченка как земляка и даровитого художника; мне удалось и самому кое-чем помочь в первом устройстве его судьбы». Сказав их, Гоголь продолжает: «Но его погубили наши умники, натолкнув его на произведения, чуждые истинному таланту. Они все еще дожевывают европейские, давно выкинутые жваки. Русский и малоросс — это души близнецов, пополняющие одна другую, родные и одинаково сильные. Отдавать предпочтение одной в ущерб другой невозможно. Нет, Осип Максимович, не то нам нужно, не то. Всякий, пишущий теперь, должен думать не о розни; он должен прежде всего поставить себя перед лицом Того, Кто дал нам вечное человеческое слово...

Долго еще Гоголь говорил в этом духе. Бодянский молчал, но, очевидно, далеко не соглашался с ним».

Монолог Николая Гоголя, воспроизведенный в воспоминаниях Григория Данилевского, отражает направление мыслей и настроения автора «Выбранных мест из переписки с друзьями», которому оставалось жить полгода. Им уже полностью овладела идея «Святой Руси». Той Святой Руси, в которой больше не оставалось места для его Малороссии. И это главный мотив в гоголевском монологе.

Но что означали въедливые слова Гоголя о «наших умниках», которые якобы подтолкнули Шевченко на путь, губительный для настоящего таланта? Что скрывалось за гоголевским «брюзжанием» в адрес «умников», которые «дожевывают европейские, давно выкинутые жваки»? Вполне очевидно, что в этих словах отразилось недовольство Николая Гоголя такими произведениями Шевченко, как поэмы «Сон» и «Кавказ». Критикуя сатиру своего земляка, Гоголь тем самым выговаривал что-то очень личное, то, что касалось его собственных «саморевизий». Теперь он хотел проповедовать! За первый том «Мертвых душ», со страниц которого возникала жуткая Россия, Гоголь собирался «покаяться» вторым томом, где бы в слове оживала его идеальная, святая Русь. Только из этого намерения ничего не выходило. И Гоголь мучился. Из его монолога, «реставрированного» Данилевским, это видно. Видно из сердитого «бурчания», из одержимого упорства и патетики, которые обвивают слова о поэзии как пророчестве, как трубе пречистого архангела. Гоголь переполнен верой в учительство литературы и в собственное предназначение быть учителем, проповедником, медиумом...Он так далеко отошел от себя самого времен «Ревизора» и «Мертвых душ», не говоря уже о молодой поре Рудого Панька...

В Гоголе 1851 года, в его косом взгляде на «европейские жваки», было то, что сближало его со славянофилами, даже с уваровской триадой «православие — самодержавие — народность». Это та призма, сквозь которую Николай Гоголь в описанном Данилевским эпизоде смотрел на известного ему Тараса Шевченко. Это следует подчеркнуть: на известного ему. Ведь о многом из написанного Шевченко он просто не мог знать (скажем, о тех произведениях поэта, в которых чрезвычайно активен библейский текст). Не мог знать Гоголь и о письменном «диалоге» между рядовым 5-го линейного батальона Тарасом Шевченко — и княжной Репниной, героем которого был он, автор «Мертвых душ» и «Выбранных мест из переписки с друзьями».

В письме к В. Репниной от 24 октября 1847 г. Шевченко просил прислать ему в Орск «сочинение Гоголя «Письма к друзьям», и искренне радовался, когда получил «книжку Гоголя». «Одно спасение от задеревенения — книги», — объяснял он Варваре Николаевне. Николай Гоголь издавна был его «собеседником», и вот теперь, в ссылке, его имя не раз вспоминалось поэту. 1 января 1850 г., поздравляя Варвару Репнину с Новым годом, Тарас Шевченко вдруг вспомнил Гоголя в контексте, который снова заставляет вернуться к воспоминаниям Г. Данилевского. Он просит у Репниной адрес Николая Васильевича с надеждой на то, что Гоголь поможет ему!

Дело в том, что после завершения Аральской экспедиции, в состав которой Шевченко был включен как художник, после 1,5-летней свободы от солдатчины под «крылом» капитана Алексея Бутакова он снова попал в немилость. «За прошедший поход мой мне отказано в представлении на высочайшее помилование — и подтверждено запрещение писать и рисовать», — писал Т. Шевченко в Яготин. Он умолял княжну о помощи, надеясь, более всего, на Василия Андреевича Жуковского и на соответствующие просьбы самой Варвары Николаевны, обращенные к нему: «Я сегодня же пишу Василию Андреевичу Жуковскому (я с ним лично знаком) и прошу его в ходатайствовании позволения мне только рисовать. Напишите и Вы, ежели вы с ним знакомы. Или напишите Гоголю, чтобы он ему написал обо мне, он с ним в весьма коротких отношениях»... Эта идея, очевидно, понравилась Шевченко, и дальше он, импровизируя, начинает развивать ее: «Ежели будете писать ко мне, ... сообщите адрес Гоголя — и я напишу ему по праву малороссийского виршеплета, я лично его не знаю. Я теперь, как падающий в бездну, готов за нее ухватиться — ужасна безнадежность! Так ужасна, что одна только христианская философия может бороться с нею. ...Единственная отрада моя в настоящее время — это Евангелие».

Сообщала ли Варвара Николаевна поэту адрес Гоголя — неизвестно; не все ее письма к Тарасу Шевченко сохранились. Однако характерен уже сам этот отчаянный всплеск надежды Шевченко: может, хоть Гоголь помог бы ему в беде?!

Было это, напомню, в первый день 1850 года. Слова же Гоголя о том, что он помог Шевченко в устройстве его судьбы, будут сказаны Данилевскому чуть ли не через два года. Можно было бы подумать, что касались они Шевченко-ссыльного, но нет: Гоголь совершенно ясно говорит о «первом устройстве судьбы» поэта, то есть — о выкупе его из крепостничества...

Но эпистолярный «диалог» Шевченко с Репниной о Гоголе интересен не только намерением «подключить» автора «Мертвых душ» к облегчению судьбы рядового Шевченко. Интересен он и тем, что дает возможность составить представление о Шевченковской рецепции гоголевской прозы. В письме от 7 марта 1850 г. Тарас Григорьевич вспоминает их с княжной яготинский разговор о «Мертвых душах»: «Вы отозвались чрезвычайно сухо. Меня это поразило неприятно, потому что я всегда читал Гоголя с наслаждением и потому что я в глубине души уважал ваш благородный ум, ваш вкус и ваши нежно возвышенные чувства. Мне было больно, я подумал, неужели я так груб и глуп, что не могу ни понимать, ни чувствовать прекрасного. Да, вы правду говорите, что предубеждение ни в каком случае не позволительно, как чувство без основания. Меня восхищает ваше теперешнее мнение — и о Гоголе, и о его бессмертном создании! Я в восторге, что вы поняли истинно християнскую цель его! да!.. Перед Гоголем должно благоговеть как перед человеком, одаренным самым глубоким умом и самою нежною любовью к людям! Сю, по-моему, похож на живописца, который, не изучив порядочно анатомии, принялся рисовать человеческое тело, и чтобы прикрыть свое невежество, он его полуосвещает. Правда, подобное полуосвещение эффектно, но впечатление его мгновенно! — таки произведения Сю, пока читаешь — нравится и помнишь, а прочитал — и забыл. Эффект и больше ничего! Не таков наш Гоголь — истинный ведатель сердца человеческого! Самый мудрый философ! и самый возвышенный поэт должен благоговеть перед ним как перед человеколюбцем! Я никогда не перестану жалеть, что мне не удалося познакомиться лично с Гоголем. Личное знакомство с подобным человеком неоцененно, в личном знакомстве случайно иногда открываются такие прелести сердца, что не в силах никакое перо изобразить!»

Эти слова Шевченко можно читать и как фрагмент его заочного «диалога» с Николаем Гоголем. Он таки состоялся и был продолжительным. Гоголь «отозвался» и в повестях Тараса Шевченко, написанных в ссылке, — это заметно в самом их стиле. Не менее важным был и акцент Шевченко на «христианской цели» «Мертвых душ», прочувствованной им еще тогда, когда появилась эта поэма Гоголя. В ссылке это имело особое значение для Шевченко, недаром же он признавался Варваре Репниной, что «христианская философия» — это теперь его лекарство от безнадежности.

Значит, Николай Гоголь таки протягивал руку помощи Тарасу Шевченко, только вот таким — косвенным — способом, через свое художественное слово, в котором звучал голос его неспокойной души, которая и сама искала истины и утешения...