«Живопись всегда была, есть и будет прогрессивным искусством»

Зоя Черкасски (Zoya Cherkassky-Nnadi) родилась в 1976 году в Киеве. Училась в Республиканской художественной школе. В подростковом возрасте, незадолго до распада СССР, переехала в Израиль, где закончила обучение в школе Тельма Ялин и довольно быстро стала признанной художницей.

Как и любая художница с неспокойным складом ума, Зоя прошла через период радикальных экспериментов: на экспозиции Action Painting в павильоне Елены Рубинштейн в Тель-Авиве в 2006 на больших полотнах были нарисованы интерьеры музеев современного искусства, где совершались дикие вещи — лилась кровь, монстры бросались на публику, возвышались гигантские кучи экскрементов в качестве экспонатов.

Через 2 года — еще большее хулиганство в Берлине: проект под названием Olga Sviblova is Shit or The End of the Critical Discourse ( «Ольга Свиблова — дерьмо, или Конец критического дискурса»), где саркастичная киевлянка в убедительных визуальных формах обзывала ведущих на тот момент российских деятелей искусства нехорошими словами; последние потом с удовольствием носили обидные футболки.

Заметным явлением в художественной жизни Израиля стала группа «Новый Барбизон» организованная в 2011 Черкасски вместе с Натальей Зурабовой, Асей Лукиной, Анной Лукашевский, Ольгой Кундиной.

Все пять участниц группы получили классическое художественное образование в СССР. Название «Новый Барбизон» апеллирует к основанному в 1830 знаменитому французскому обществу живописцев Барбизон (по названию деревни неподалеку от Парижа), к которому принадлежали Теодор Руссо, Франсуа Милле и Камиль Коро. Эти пейзажисты впервые отнеслись к природе не как к романтическому оформлению сюжета полотна, а как к самостоятельному объекту искусства. К старших мастерам впоследствии присоединились Клод Моне и Огюст Ренуар, поэтому Барбизон стал еще и одной из колыбелей импрессионизма.

В своем манифесте «новые барбизонистки» отмечали: «Наши творческие пути развивались по-разному, но в какой-то момент мы все вернулись к живописи наблюдения. Это возвращение произошло потому, что мы устали от саморефлексиру.щей культуры и процесса погружения в свой внутренний контекст. Мы не хотели продолжать играть со словами, которые стали заменой для человеческих глаз! Мы хотим понять и отразить реальность».

Собственно, наблюдение за городской жизнью, что бурлила вокруг, и привело Зою к созданию серии «Правда», которая принесла авторке широкую славу. Это цикл нарисованных в иронично-лубочной манере картин, изображающая быт поздних советских 1980-х и Израиля 1990-х— ряд трагикомических ситуаций и ярких характеров. Довольно некомфортные, а иногда и пугающие сюжеты здесь погружены в атмосферу обманчивой наивности, смягчены остроумным взглядом автора; много и просто смешных работ. Можно сказать, что «Правда» — это лубочная «Человеческая комедия» Зои Черкаски.

Зоя регулярно приезжает в Киев. Наш разговор состоялся в конце августа в парке рядом с Михайловским монастырем.

«ДЕТЕЙ, РИСОВАВШИХ ОЧЕНЬ ПО-СОВЕТСКИ, ГНОБИЛИ ЗА СТАРОМОДНОСТЬ»

— Зоя, как вы стали художницей?

— Дома были предпосылки. Отец — архитектор, дед — архитектор, а как вышел на пенсию, то стал художником-любителем. И еще в нашей семье был настоящий живописец Абрам Черкасский — его работы есть в Музее изобразительного искусства на Грушевского. Когда я проявила интерес к рисованию, родители знали, как с этим поступить. Я все время была в соответствующих кружках, а затем поступила в Республиканскую художественную школу имени Шевченко и проучилась там до самого отъезда, почти до 15 лет.

— В Израиле тоже учились?

— Да, нашли там аналогичную школу.

— Наверное, методы обучения были разные?

— Я бы даже сказала, радикально разные. Но меня немного подготовил мой киевский учитель, Аркадий Семенович Мильковицкий. Он мне сказал прямым текстом: «На Западе рисовать не учат. Нет такой академической школы, как у нас». Мне чуть плохо не стало. Как так? Как я рисовать научусь? Но он меня успокоил примерами Ван Гога и Шагала — тоже без академического образования. И все равно, когда я это увидела, у меня потемнело в глазах. Там действительно учат не рисовать, а обсуждать искусство. Нет системы, которая путем постоянно усложняемых задач развивает пластические способности рисования. Поэтому там взрослые люди рисуют как дети. В школе висели работы моих сверстников — уровень 5-летних детей. Но там я узнала вещи, о которых здесь даже речь не шла. Я была, например, уверена в том, что Пикассо — это последнее слово в искусстве.

— Какой это был год?

— 1991-й. Узнала о концептуальном искусстве и о многом другом, о чем даже не слышала в СССР. С другой стороны, поняла, что там негде искать то, что могли дать здесь, в Киеве, так что подружки мне присылали задачи из РХШ, которые я делала для себя отдельно от школы.

— Что же дает система, с которой вы столкнулись в вашей новой стране?

— Развивает критическое мышление. Хотя, конечно, идеально было бы совмещать оба подхода. Там идет речь о свободе от академического подхода, но в то же время я считаю, что это не совсем свобода.

— Почему же?

— Если ты не можешь нарисовать то, что тебе хочется, развить стиль, который тебе интересен — то какая это свобода? Это скорее ограниченность, даже инвалидность. С другой стороны, ненормально жить представлениями, которые господствовали 50 лет назад.

— Но на Западе хорошие рисовальщики и живописцы не заканчиваются.

— Израиль и Запад — это немного разные вещи. Ну и кроме того, сейчас в Израиле больше интересуются рисованием; без ложной скромности скажу, что в том есть и моя заслуга.

— Но вначале вам приходилось преодолевать какие-то препятствия? Эмиграция — нелегкая вещь.

— У меня была мейнстримная карьера. Я была в школе такого же статуса, как РХШ. 90% израильских художников учились в ней. Потом я поступила в один из двух колледжей соответствующего профиля и там меня заметили, а в 19 позвали прямо с выпускного бала работать с галереей. Поэтому я там мейнстримный персонаж, но все время пытаюсь расширить круг тем. То же свое советское прошлое мне важно утвердить. Потому что когда я приехала, детей, рисовали очень по-советски, угнетали за старомодность.

«У МЕНЯ БЫЛО ЖЕЛАНИЕ УВИДЕТЬ ТАКОЕ ИСКУССТВО, КОТОРОЕ РЕАЛЬНО БУДОРАЖИТ»

— Тема советского прошлого родилась из этого духа противоречия?

— Нет, она у меня последние годы. Я вообще к рисованию с натуры вернулась после 30. До того я делала совсем другое — то, что можно назвать институциональной критикой. Искусство, которое занималось внутрихудожественной проблематикой. О галерее, музее, рынке.

— А техника исполнения?

— Она свелась к иллюстрации идей. Я там не так решала вопрос светотени, сколько рассказывала об определенных ситуациях.

— Это тот цикл, где действие разворачивается в выставочных залах?

— Да.

— Там довольно агрессивные сюжеты. Какие-то чудовища бросаются на зрителей, кучи фекалий посреди зала. Это что — конец музея, конец публики или конец искусства?

— Это все вместе. Все эти актуальные дискурсы сразу. Кроме того, у меня всегда было желание увидеть такое искусство, которое реально будоражит. А я его не видела, потому что так называемая буржуазия многое в себя приняла и переварила. Прямо хоть навали кучу на выставке — все равно скажут «Ой как интересно». Я тогда еще написала у себя на странице в «Живом Журнале», что хочу построить большую кучу дерьма в 6 метров высотой — и все на полном серьезе начали это обсуждать. Никто не спросил «зачем?» Я не могла придумать или увидеть, где на самом деле радикальное искусство. Или это политика или перформанс, чего мне бы не хотелось.

— Раньше талант оказывался радикалом невольно, поскольку слишком выделялся. А сейчас, кажется, потребитель искусства приучен ко всему.

— Меня эти всеядность и равнодушие напрягали и тот проект об этом — поэтому там такие сверхъестественные ситуации, когда что-то вне человеческих возможностей происходит, и все от этих картин отворачиваются. И смотрят на это явление.

«В ИЗРАИЛЕ ПОПРОБУЙ ДИСТАНЦИРУЙСЯ»

— Чем вызвано появление «Нового Барбизона»?

— Вот после этого поиска радикальности у меня возникло желание рисовать с натуры. После длительного перерыва, но это как спорт — много занимаешься, и оно возвращается, и дальше больше можешь, чем раньше. В Израиле я познакомилась с художницей Ольгой Кундиной. В ее пейзажах узнавала Израиль, обнаружила, что она живет от меня в трех часах на автобусе. Израиль, к счастью, невелик. Потом к нам присоединились еще авторки. Вот тогда мы нашу советскую школу, не стесняясь, и продемонстрировали. С таким пылом это делали — и заставили себя уважать. 6 лет этим занимались, ходили на пленэры туда, где есть интересный человеческий пейзаж. Там же много разных народов, и места очень разные, вплоть до африканских гетто. Это было очень интересно и это многих привлекло. Потому что это жизнь, происходящая здесь и сейчас. Многие художники тоже стали так делать.

— Классический Барбизон удерживал определенную дистанцию между автором и жизнью. А вам удавалось дистанцироваться?

— В Израиле попробуй дистанцируйся. Там просто нет такого места, где у тебя на голове не топталась бы толпа. Я потом съездила в французскую деревню Барбизон — там, конечно, есть где отстраняться. В Израиле таких мест нет. Мы живем в Тель-Авиве и там реально тесно. Везде все интенсивно. Люди не совсем понимают, что это такое, если видят, что художник стоит с мольбертом, не понимают, что это такая работа, сразу начинаются вопросы: «Вы что, из муниципалитета?» Или «Может, колдовство какое-то?» В какой-то момент меня это стало нервировать. Ты стоишь, рисуешь, и вдруг человек может стать между тобой и полотном и начать селфи делать. У живописи, видимо, какая-то особая коммуникационная сила. Люди подходят и начинают свою жизнь рассказывать. Например, пришла одна женщина и говорит: «У меня дочь тоже очень талантливая, он на Пурим сделала себе костюм стиральной машины» и показывает фото, где действительно стоит ее дочь в костюме стиральной машины, довольно неплохо сделанном. Никаких барьеров, в отличие от Европы. Социальный контекст нас вобрал, потому что от него невозможно было избавиться.

«ВОСХИЩЕННЫЙ ВЗГЛЯД НА СССР НЕВОЗМОЖЕН»

— Откуда взялась ваша уже знаменитая советская серия?

— Я уже 9 лет работаю над проектом «Правда», выставленным сейчас в Израиле  — о постсоветской эмиграции 1990-х. Есть две части — до и после. Вокруг этой выставки было слишком оживленное обсуждение — даже сейчас я сюда приехала, чтобы отвлечься, потому что там меня постоянно зовут поговорить, уже полгода очень плотная дискуссия. Когда я работала над этим циклом, то погрузилась в 1980—1990-е, очень важны были детали, которые все могли бы узнать, я даже в Киев для этого съездила. У меня возникла серия о конце 1980-х перед развалом Союза — когда появились хиппи-панки и тлетворное влияние Запада. Я поняла, что это время чем дальше, тем больше буду забывать, поэтому захотелось его как-то увековечить. Что-то большое делать не было возможности, поэтому я сидела дома и рисовала-рисовала эти небольшие картинки, и их получилось 150. Скоро выйдет книга.

— Ироническая интонация там намеренно?

— Конечно. Восхищенный взгляд на СССР сейчас невозможен. Даже если рисовать что-то в пропагандистском духе 1920-х — все равно такая работа будет восприниматься сквозь призму иронии. Поэтому мне и хотелось нарисовать что-то современное по настроению, без лобовой ностальгии.

— Так ностальгия по СССР стала уже частью идеологической войны.

— Ну вот мне и не хочется в этом участвовать. Хотя на чисто культурном уровне некоторые элементы советской эстетики мне нравятся.

— Но интересно, что эта ироническая интонация присуща и израильским, и советским сюжетам.

— Ну а как же, ведь вокруг такой несколько зоопарк происходит. Так к нему и относимся.

— Это вам помогает его больше любить?

— Я бы даже сказала, помогает выжить. Потому что сейчас везде такое творится: постоянное идеологическое накручивание, иногда на пустом месте, а ты сделать ничего не можешь. Куча энергии и денег в это вкладывается, а ты — только художница со своим мольбертом. Но ты можешь хотя бы от этого отгородиться.

— А вообще в каких отношениях художник с реальностью сегодня, по вашему мнению?

— На Западе у него точно меньше отношения к реальности. Там есть художественные институции, там все очень организованно. Из того, что я вижу — нет конфликта между художником и властью или художником и обществом. Но, как следствие, там и о художниках меньше знают, они вне радаров. При том, что очень много политического рынка, обсуждаются соответствующие темы, но это делается настолько сложно, что человек с улицы даже не может понять. Как Довлатов говорил когда-то, что некоторые передачи радио «Свобода» можно не глушить, так как их никто не понимает, кроме нескольких выпускников определенных факультетов.

— Вы ездили с вашим мужем на его родину, в Африку. Можно ли ожидать какой-то цикл оттуда?

— Я была в Нигерии дважды. Мне очень понравилось, но недостаточно материала, чтобы что-то серьезное сделать. Я жду, когда поедем на более долгий срок, чтобы там можно было поработать. А сейчас мне пока интересен проект с советским прошлым. Много материала, сегодня вот на Петровке нашли журналы 1980-х.

— Кем вы себя видите в будущем? Какую картину можете сейчас представить?

— Хочу продолжать в том же ключе, но чтобы были возможности реализовать проекты более масштабные, чем просто картины. Я иногда вижу вещи, которые мне хочется воплотить, но на них не хватает средств.

— Но и картин может быть достаточно. Я недавно читал, что любую инсталляцию можно уничтожить, просто выключив свет, и только живопись всегда остается, даже нарисованная на стене на улице.

— Есть такое ощущение ... Живопись — прогрессивное искусство. Всегда было, есть и будет таковым. Когда я в начале 1990-х приехала в Израиль, царил такой настрой — «смерть живописи». Ее хоронили уже не впервые, и каждый раз эти слухи были преувеличены. Рисовать тогда вообще считалось позором. Но я подумала: «Ладно. Подождем «. И сейчас, по-моему, это снова актуально. А, главное, я замечаю коммуникационную силу живописи. Когда мы приехали в Африку, там были постоянные перебои с электричеством. В село как раз пришли из электрокомпании, чтобы собрать деньги с населения неизвестно за что. Вместо этого пацаны из села надавали им по шее. И те отключили ток в отместку. Все дни нашего пребывания прошли без электричества. Я рисовала все время. Село нормальное, Фейсбук, все есть, кроме музея или галереи — искусство негде посмотреть. Поэтому когда я рисовала, это сближало очень сильно. Если фотографировать — наткнешься на агрессию. А здесь — все хотели посмотреть, у всех был такой восторг узнавания — вот, это же ее курицу нарисовали!