Эмма АНДИЕВСКАЯ: «Неправда, что человек не имеет права выбора. Он его имеет ежечасно»

Но остается она все же не менее загадочной, эта очаровательная, всегда улыбающаяся женщина, имеющая свой собственный, «андиевский стиль» и в творчестве, и в манере общения, и в облике.

«КАЖДОЕ СЛОВО ИМЕЕТ КУСТЫ И КОРНИ, УХОДЯЩИЕ В ГЛУБИНУ»

— Госпожа Эмма, литературоведы относят вас к Нью-Йоркской группе — этому поэтическому феномену украинской диаспоры. Но я знаю, что вы категорически отвергаете свою причастность к каким-либо группировкам. Что это — стремление сберечь свой творческий суверенитет, не вписываться ни в какие схемы или что-то совершенно иное?

— Я не раз повторяла, что вся Нью-Йоркская группа — это очень симпатичные люди, мои добрые знакомые. Но определение группой я считаю произвольным. Ведь почему, скажите, я отношусь к группе, а Олег Зуевский, чудесный поэт, — нет? Или наоборот. Тем более, никаких групповых принципов я не придерживалась: никакой программы не выполняла, на общие творческие критерии также не ориентировалась. Я просто Эмма Андиевская. Естественно, я понимаю, что проще что-то описать одним словом, одним явлением, но ведь это упрощает. Поэтому, я всегда сама по себе.

Ремарка. Выросла госпожа Эмма на Донбассе в совершенно обрусевшей семье, где девочку сознательно готовили «на россиянку» с помощью гувернанток, хотя мать была казацкого рода, отец же был выдающимся ученым-химиком. Перед войной семья перебралась в Киев, жили они на окраине, и там Эмма попала в украинскую языковую стихию, заворожившую ее. А еще она видела, насколько украинцы унижены: обостренное чувство справедливости определило ее выбор. Перед тем, как в Киев вошли советские войска (это был конец 43), отца уничтожили свои же — чтобы его изобретения не попали к немцам... Спасая детей, мать вывезла их на Запад... Здесь уже выбор сделали за нее обстоятельства...

— Госпожа Эмма, ваш модернизм в поэзии, прозе и занятиях живописью — это протест против мира, обстоятельств, судьбы или просто необходимость, отклик на потребности времени?

— Что такое потребности времени, собственного времени? Каждый, что-то создающий, ощущает, что он пришел в этот мир — непостижимым образом — и осмысливает его. Протест ли это, — я бы так даже не формулировала. Так же, как сейчас все считают это модернизмом, но очень многое было открыто еще во времена барокко, скажем, в поэзиях Гонгори-и-Арготе, Мариини или у александрийских поэтов, так называемых герметических, правда, несколько иначе. Конечно, когда вступает в действие массовость, то все явления выглядят несколько иначе, пока за определенное время, отстоявшись, становится ясно, что настоящее — всегда настоящее.

Я должна еще немного дополнить ваш вопрос. Относительно протеста... Я не очень протестовала: то, что я делала, вызвало протест. А для меня это было совершенно нормальным явлением — поэтому я бы его не называла протестом. Если вы стремительны и что-то уже увидели, а другой менее стремительный и еще не увидел, — вот это и является тем различием.

— Госпожа Эмма, ваше видение и поэтическое изображение мира — на грани украинской фольклорной магии и западного модернизма. Ваш сюрреализм — это уникальное слияние сюрреализма западного и украинского. Но, по вашим ощущениям, что здесь является доминантой?

— Я никогда не думала о слиянии чего-то с чем-то или, скажем, что является западным, а что украинским. Я должна только четко выразить явление, которое вижу. Иногда его очень сложно воспринимают другие люди. Но это естественно: первая реакция на то, чего человек не знает, — отвергнуть, однако как только он возвращается к этому, то понимает, что это вовсе не так уж и непостижимо. Цель моей жизни — возможно полнее воспроизвести окружающую меня действительность. Ее все видят, но почему-то не замечают...

— Иногда ловишь себя на чувстве, что Андиевская как поэт просто играет с читателем: звуком, мистификацией, алогизмом, сознательным синтаксическим осложнением, неожиданной метафорой. Тогда напрашивается вопрос, чем для вас является искусство: игрой, бегством в ирреальный мир, в абсолютную действительность или способом самовыражения?

— Я никогда не думаю, когда пишу, о читателе, так же, как и об игре. Для меня важно воспроизвести то, что я вижу, как, скажем, вон то сложное явление возможно четче втиснуть в слова. Для этого иногда нужны алогизмы, но они должны приходить не из ума, а из нутра, тогда они стоят словно в какой-то дополнительной иной плоскости и махоньким фонариком освещают сделанное вами. Самой замечательной для меня является эта возможность реализовать туманную материю, разлитую вокруг, еще не воплотившуюся в мысль. Скажем, реализовать ее, где нет крайней нужды говорить совершенно правильно грамматически, чтобы не внести лишнего. Ведь если, скажем, я что-то упускаю в своей поэзии, то это значит, что оно совершенно не нужно. Особенно часто это глагол. И тогда поневоле читающий ищет, какие глаголы здесь могут быть — и тогда все значения, которых нет, поневоле, как налет на сливе, оказываются здесь. Это и дает дополнительное измерение восприятия какого-то явления.

Ремарка. Оригинальная метафора, поданная через призму сюрреалистического видения, делает поэзию Эммы Андиевской всегда неожиданной. И слушая, как она читает свои стихи, поддаваясь магии озвученного ею слова, иногда хочется согласиться с критиками, советующими относиться к этой поэзии пассивно, как бы поддаваясь гипнозу ее слова.

То обстоятельство, что авторское «я» — деперсонализированное (здесь исповедуется, очевидно, принцип излюбленного Малларме. По ее мнению, сделанное им в поэзии — это Айнштайновая революция, и все поэты ходят в открытых им залах), алиричное, лишенное эмоциональной основы и подпитки — дает право говорить о поэзии Эммы Андиевской как о герметической, а еще — как о закодированной системе мировоззрения с усложненными ассоциациями, многозначной метафористикой, выразительно интеллектуальной, отстраненной, «зондирующей» переходные, предельные состояния и реальности.

Для Андиевской нет норм и пут: она одинаково отвергает как глагольные формы, заменяя их многозначным тире, которое, как правило, «прячет» смысловой код текста, так и строгую композицию, рифму или вообще жанр, и все чаще обращается к сонету. Но в этом и парадокс восприятия ее поэзии: ну как можно пассивно воспринимать ее строки, если ты вынужден своим воображением заполнять эти тире...

— Госпожа Эмма, уже в самих названиях ваших книг, например «Первні», «Знаки» — прослеживается стремление очистить слова от наслоений цивилизации, вернуть им первоначальное значение...

— Возможно, во мне осталось что-то дикарское, но меня интересуют корни каждого слова, именно ядро каждого слова. Ведь, скажем, каждое слово имеет кусты и корни, уходящие в глубину, и чем более первично слово, тем глубже корни. И мне, естественно, наиболее по душе те, которые имеют самые глубокие корни. Это первичные слова: вода, свет, река, огонь, жизнь, — они необычайно насыщены. Для меня знак — это какая-то высшая степень слова, то есть за этим стоит стремление увидеть все, что только возможно в нем увидеть. У меня какое-то тотальное мышление: когда я говорю, скажем, «роза», то мне видится вся ее история, все ее, так сказать, параметры.

«У МЕНЯ КОМПЛЕКС БОГАТЫРСКОСТИ»

— А как объяснить то, что вы сейчас отдаете предпочтение сонету, требующему высокой поэтической самодисциплины? Вот и недавно в Киеве в издательском доме «Всесвіт» увидела мир ваша книга сонетов «Межиріччя» — второе поэтическое киевское издание после сборника «Знаки»...

— У меня, как сказал один человек, комплекс богатырскости. То, что очень тяжело для других, для меня очень легко. Я всегда, всю жизнь иду там, где наибольшее сопротивление. Вся моя жизнь — это прохождение сквозь стены.

Сонет требует упорядоченной рифмы. В нем не все разрешено. И если я забираю что-то, что поневоле сковывает, и насаждаю там ветер свободы, то материя вдруг убирает свои барьеры, и получается то, что, казалось, нельзя воплотить в слова. Мне кажется, что каждый творческий процесс завершается этим. И в этом наибольшее побуждение, наибольшая радость.

— Невзирая на то, что о вашем творчестве немало писала критика, оно продолжает оставаться загадкой. Возможно, поэтому одни им восторгаются, другие откровенно говорят, что не понимают. Одна из статей даже так называлась — «Как читать поэзию Эммы Андиевской». Так как читать, слушать вашу поэзию?

— Кстати, мой единственный критик — это мой колокольчик внутри меня. Этот колокольчик безошибочный, он много лучше вас скажет, что настоящее, а что нет.

А что касается вашего вопроса: вероятно, можно воспринимать на глаз. У меня слуховые моменты очень сильные, но они только составляющие. Для меня вообще слух, рифма, диссонанс — это все составляет какую-то частичку поэзии, это только незначительные вспомогательные знаки. А настоящее — между ними. Поэтому, у меня очень большую роль играет и зрение. Почему же кто-то из читателей меня не понимает? Потому что исходит из каких-то определенных зафиксированных критериев, и поэтому иные критерии, не укладывающиеся в эти рамки, естественно, не поняты. Но если человек как бы со стороны, беспристрастным глазом взглянет на это, и пускай оно на него подействует — то очень быстро поймет, о чем идет речь. Непонимание происходит обычно от нашего предубеждения. И мне кажется, кто возьмет на себя труд немного углубиться, очень легко сможет его преодолеть.

ЛАБИРИНТ КАК СИМВОЛ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ДУХА

— Рядом с поэтом Андиевской существует еще и Андиевская прозаик. Ваши романы «Герострати», «Роман про людське призначення», «Роман про добру людину», как и тот, над которым вы сейчас работаете, «Лабіринти», — это попытка философского постижения мира и человеческого предназначения в нем?

— Это так... Первый — «Герострати» — фактически философский роман. Написан в двадцать один год. А кто же не грешит рассуждениями о вечном в двадцать один год? Только у меня появилась возможность издать его очень поздно, зато читала во многих аудиториях, поэтому многие здесь на Западе знали этот роман. Я вообще люблю читать еще неопубликованные и новые вещи. Я переписывала «Герострати» пять раз, но у меня не было ни машинистки, ни каких-то ангелов, которые делали бы это, поэтому приходилось самой это делать, и я себе сказала, что так я уже больше писать не буду. Я буду писать каждое предложение как окончательную версию. Так я писала «Роман про добру людину», который за четыре года мне выпелся, как «Земля» Довженко. А «Роман про людське призначення», к сожалению, забрал десять лет. Там почти пятьсот персонажей. И поскольку все заметки сделаны в уме, то потребовалась особая сосредоточенность, чтобы это воплотить. Ведь фактически на творческий труд остается мало времени, поэтому его нужно очень интенсивно вести.

В этих двух романах мне особенно хотелось написать об украинском человеке. Это моя поэма об украинском человеке, затаптываемом, которому нигде нет места, везде он только ходит и извиняется за то, что он еще существует на этой земле. А я сызмальства была на стороне обиженных. В моем поле зрения были только наиболее обижаемые украинцы. Поэтому я так прикипела сердцем к украинскому. Хотя, если бы захотела, могла ее писать по-немецки, или по-английски, или даже по-французски, а о русском уж и не говорю — очевидно.

Ремарка. Эмма Андиевская довольно непредсказуема и в коротком жанре: рассказе, притче, новелле, сказке, — всегда имеющем глубокий подтекст, уже в самом замысле закодированную в иррациональные одеяния житейскую мудрость, замеченное явление или закономерность, а то и философский тезис.

— Но есть ли для вас разница между поэзией и прозой?

— Для меня понятие прозы диаметрально противоположно поэзии. Так как в поэзии я очень много опускаю. В прозе у меня грамматически правильно выписанное до конца предложение — без малейших отклонений. Так я хотела показать, что без отклонений можно передать самые сложные состояния-плоскости. Это, естественно, теоретическая сторона. А конкретно там много и фантастики, выходящей из совершенно конкретного, ведь очень отстраненная фантастика — она без тела и ничего не значит. Она должна быть с кровью и телом, тогда человек верит в эту фантастику. Это очень близко мне лично, и я пытаюсь это так и воплотить. Надеюсь, что меня будут читать.

— Все же несколько слов о новом романе, над которым вы работаете...

— Этот новый роман — не знаю, когда я его допишу — это концепция совершенного человеческого духа, символом которого является лабиринт. Но не в том смысле, что это запутано, а наоборот — это максимально совершенное, завершенное мироздание, кажущееся рядовому человеку, не стоящему где-то наверху и не могущему видеть эту идеальную, безупречную планировку, просто лабиринтом. Это общая концепция, но там много разных и временных, и смысловых плоскостей. А вообще, мы все очень боимся хаоса и поэтому пытаемся заключить весь мир в понятные каждому рамки. И каждый, кто что-то творит, пытается возможно полнее передать это видение своего мира.

Ремарка. Эмма Андиевская как-то созналась, что она понимает то, что ее публика весьма неширока. Ей, разумеется, интересно писать для людей, разбирающихся в тех вещах, что и она. Но если есть хотя бы один читатель — тогда все в порядке.

— Госпожа Эмма, несложно заметить, что вас превыше всего интересуют эзотерические вещи. Почему?

— Меня это с детства волнует. Но, в конечном счете, это не может не интересовать, ведь это наше бытие, это основа. Мы так мало на этой земле — пришли и скоро уходим — и не интересоваться таким кардинальным вопросом несколько странно. В сборнике «Тарок» очень много разной эзотерики. Но, естественно, это не сухой материал, а как бы только блики. Кто интересуется этим, тот увидит, а кто нет — будет думать, что это метафора. А это — и то, и другое.

«У МЕНЯ ВЗОР ВСЕГДА РАЗДЕЛЯЛСЯ НА СЛОВА И ЦВЕТ»

— Расскажите, чем является для вас живопись.

— Живопись меня интересовала сызмальства. Только это денежная сторона дела. Ведь чтобы рисовать — нужно покупать дорогие краски, полотно, иметь время. Но я давно рисую. Первая выставка была в Мюнхене в 1956 году. Потом на это не было денег. В конце концов, после того, как сто моих картин где-то пропали не по моей нерадивости, то я очень рассердилась и решила рисовать интенсивнее. Дело в том, что у меня взор где-то там на дне всегда разделялся на слова и цвет. Поэтому теперь я могу рисовать, говоря. Сейчас я очень интенсивно рисую. Я просто должна рисовать: у меня там, внутри, хранятся все картины. Их только нужно «вытащить» кистью, и я это пытаюсь делать. Недостатка в выставках у меня действительно не было. Публика в Германии ныне не очень покупает. Поэтому прибылей это не приносит, зато удовлетворение... Выражение в творчестве — это не просто хлеб, а воздух, без которого я задохнулась бы.

Ремарка. Эмма Андиевская создала свыше шести тысяч картин. Давала много выставок в Мюнхене, Америке, Канаде. В последние годы часто устраивает вернисажи в разных городах Украины: Киеве, Харькове, Ивано-Франковске, Львове. Проиллюстрировала свой сборник сонетов «Архітектурні ансамблі» и сборники «Знаки» и «Тарок». Тяжело избавиться от впечатления, что ее рисунки перекликаются с ее поэзией — настолько это зримые воплощения подсознательного, иррационального. Это неповторимая игра воображения, детская непосредственность, изобретательность, своеобразная колористика, где цвет (то малиновый, то густо-фиолетовый, а то вдруг — золотой!) несет своеобразную символическую нагрузку, где плотность, линия, плоскость открываются в каком-то ином измерении. Иногда эти рисунки воспринимаются, словно какие-то «подсказки свыше», какими мы не являемся, но какими могли бы стать, если бы доросли до мировосприятия художницы. Одно можно сказать безусловно: если ты хотя бы раз окунулся в самобытный живописный мир Эммы Андиевской, словно накладывающийся на ее мир поэтический, дополняющий, расширяющий, а, возможно, и кодирующий его, тебя навсегда пленят своими непостижимыми чарами ее удивительные, нередко смешные, но всегда смыслово содержательные персонажи.

«Я СВОЮ УКРАИНУ НОШУ, КАК УЛИТКА СВОЙ ДОМИК»

— А как вы себя чувствуете в качестве художника в свободном западном мире?

— В западном мире можете писать обо всем, что хотите. Но это никому не интересно. Тебе не покровительствует ни один творческий союз. Я не могла бы прожить и часа за литературный труд. Разве что писала бы бестселлеры специально для какой-то публики. Но тогда я была бы вынуждена подстраиваться под эту публику, а это для меня неприемлемо. Понимаете, мне союз никогда ничего не давал. Все свои произведения я вынуждена издавать за свои деньги, за деньги, пожертвованные мне украинцами. Скажем, издание сборника «Риба і розмір» мне полностью оплатили художники. Роман «Герострати» издало издательство «Пролог» где-то лет через двадцать после написания. И другие романы вышли сначала в этом издательстве, а уже потом — в Украине. Поэтому, о каких-либо гонорарах не могло быть и речи. Ведь на Западе книги печатались и раздаривались — и в том был весь смысл моего труда...

— Таким образом, мы вышли на проблему выбора...

— Эта проблема постоянно стоит перед художником, в каком бы мире он ни жил. Скажем, я жила и в очень большом богатстве — меня до десятилетнего возраста воспитывали, словно Будду во дворце. Жила и в холоде, и в голоде. И сейчас, чтобы побольше успеть, вынуждена подниматься в пять утра и работать. Но за все это я благодарна судьбе. Когда-то Хемингуэй говорил, что счастлив тот писатель, который пережил хотя бы одну войну. Это, безусловно, в том смысле, что писатель должен побывать в предельных ситуациях. Тогда он сможет познать, каков он на самом деле. Одно дело — декларировать, другое — быть. В конце концов, Тычина — гениальный поэт, а как его сломали! Не каждый может быть Стусом. В Стусе слились отважный человек и настоящий поэт — это не всегда идет в паре. Наше счастье, что у нас есть такой пример.

А относительно выбора... Я считаю, что сущность человека формируется в зависимости от его выбора. Неправда, когда говорят, что человек не имеет права выбора — он его имеет постоянно.

— Находясь на чужбине, ощущаете ли вы органическую связь с украинской материковой культурой, литературной в частности?

— Я свою Украину ношу, как улитка свой домик, в ней живу. Иначе я пошла бы в другие культуры, как многие очень талантливые люди. Поскольку я не пошла, то, естественно, все, происходящее в Украине, проходит через мое сердце. Я хочу, чтобы Украина была реальной, сильной, избавилась от всех терзающих ее проблем. Ибо тогда самореализация гарантирована. Иначе — силы снова будут распылены. А я могу существовать и в пустыне.

— Госпожа Эмма, вы довольно часто приезжаете в Украину. Какой она вам видится сегодня?

— Конечно, сразу бросается в глаза то, что на наших раскладках лежат преимущественно русскоязычные книжки, а в киосках — преимущественно русскоязычная периодика. Повсюду слышен только русский язык. Очень хорошо знаю, что украинская книга, украинское книгопечатание — буквально на грани выживания. А если точнее — в состоянии гонений. И это в так называемой самостийной Украине! Если бы обложили пошлиной русскоязычную прессу, сразу появилось бы больше украинского. Нужно, чтобы власть была украинской. Если бы правительство было крепким и способствовал украинизации, а народ знал, что власть твердо хочет украинского — сразу все перешли бы на родной язык.

— Какими видятся вам перспективы украинской литературы? Имеет ли она возможность получить известность в мире?

— Я, например, абсолютно убеждена, что украинцы, несмотря на положение, в котором они оказались, еще создадут необычайные вещи. Кое-что уже создано. Но чтобы оно прозвучало, необходимо крепкое государство. Я совершенно уверена, что украинцы имеют колоссальный творческий потенциал. Думаю, все стоящее, что будет появляться в украинской литературе, заинтересует и Запад. Верю, что в Украине появятся шедевры.

Во время какой-то из наших предыдущих встреч госпожа Эмма рассказала такую быль — как иллюстрацию к тому, что новое всегда воспринималось поначалу настороженно, неохотно. Перед ее окном в мураве копошилось очень много скворцов. И вдруг на эту мураву из какого-то открытого окна прилетела канарейка. И все скворцы, пораженные ее яркостью, ходили вокруг нее. Писательнице из окна слышались их невысказанные слова: этого не может быть, а если и есть, то это угроза нашему существованию. Творящий, считает Эмма Андиевская, оглядываясь на это неприятие толпой, никогда не создаст ничего нового. Он должен быть адекватным только самому себе.