Манхэттен. Начало романа

С искренней благодарностью Владимиру Давыденко и Екатерине Шраге, людям, с которыми я люблю Нью-Йорк. Без них эта статья была бы невозможна.

22 апреля. Первый запах. После искусственной духоты терминала лицо обдает морской свежестью, эту просоленную прохладу ни с чем не перепутаешь; тем более удивительно, что океана не видно даже близко.

Первая картинка: под монорельсовой дорогой из аэропорта до метро — сильно обмелевший и заросший пруд с грязной водой, почти лужа, но у самого берега в этой жиже белоснежным иероглифом — настоящая неторопливая цапля.

Первый контакт с населением: подтаскиваю свой чемодан к окну, на котором налеплена реклама автобусной фирмы. Полноватая афроамериканка в очках на соседнем сидении, видя мой явно туристический статус, предлагает: «Дайте мне», — и пристраивает объявление на стену, тем самым помогая мне открыть обзор на проплывающие мимо предместья. На следующей станции к ней подходит, судя по всему, совершенно ей незнакомый белый джентльмен, просит разрешения подсесть, и уже через пару минут они болтают как старые друзья, а когда она выходит, прощаются тепло, при этом даже не обменявшись телефонами.

Еще под землей. Чернокожая домохозяйка, одета довольно тепло, при этом вьетнамки на босу ногу с ярко-красным педикюром, читает сыну-подростку вслух книгу о танках. Более бедное семейство чернокожих — мама, папа, ребенок в коляске — устроили активную фамильную трапезу прямо в вагоне. Контраст на соседней лавке — массивный мужчина, белый, рыжеволосый, обильно татуированный, с отсутствующим взглядом. Меланхоличный худой дед, похожий на потерявшегося немца с аккордеоном, прямо на платформе играет нечто размеренно-восточноевропейское, но отъезд поезда приветствует ядреной полькой в ритме колес.

Свои внутренние часы я обманул, но к 23.00 тело вспоминает, что на самом деле уже шесть утра. Большинство впечатлений смазано. К часу ночи почти падаю, но продолжаю идти: город передвигает мои ноги за меня.

Утром (каким утром?) продолжу.

23 апреля. За окном Метрополитен-музея женщина в красной куртке сосредоточенно бросает спиннинг, вместо лески — ярко-оранжевая веревка. Другая женщина внимательно на нее смотрит и черкает что-то в бумагах.

По всему городу цветут огромными розовыми цветами магнолии.

Но это день крылатых. Сначала, напугав внезапностью появления, из кустов в парке близ собора св. Джона выскочил безупречно белый павлин и раскрыл хвост, заставив онеметь полквартала. Часть вечера я провел на лавочке посреди суетливой Юнион-сквер, и все время с высотки за моей спиной, перекрывая шум машин, гомон зевак, уличную музыку, кричал сокол. Его самого я так и не увидел, но эти резкие выкрики ни с чем не перепутаешь. Наконец, перед полуночью из неоновой светотени Таймс-сквер соткался настоящий Бэтмен в черном обтягивающем костюме, и за его спиной колыхался угольный плащ-крылья, и его африканское лицо скрывала антрацитовая маска. Он обменялся сердечным приветствием с чернокожими братьями на углу, презрел выкрики туристов «Бэтмен! Бэтмен!» и быстрой, полной достоинства походкой отправился вверх по Бродвею спасать мир.

24 апреля. В старом городе, у истоков Уолл-стрит и Бруклинского моста поразила прибрежная мешанина стилей, когда над домиками XVIII века гипетрофированными конструкциями а ля Аппиа (легендарный строитель декораций для опер Вагнера) громоздятся небоскребы — и каким-то чудом не мешают друг другу. Также: перспектива из небоскребов, сфокусированная на зубчатом нимбе Крайслеровской высотки и раздвоение светил в такой улице-каньоне: из-за одной зеркальной стены сияет солнце, с другой отвечает равный по силе блик. Эффект чистой и полной нереальности.

А сам Мост анфас похож на исполинского индустриального ангела, то ли охраняющего город, то ли следящего за ним: узкое тело, мощный разворот плеч, флаг на голове и колоссальные сетчатые крылья, простертые над океаном.

25 апреля. Выпросил в метро у смуглого парня значок «освободите Бирму» с портретом красавицы Аун Сан Су Чжи. Вернее, просто поинтересовался, есть ли у него еще такие, а он снял и подарил. Теперь агитирую за свободную Бирму со своего рюкзака.

18.00. Хотел еще раз наведаться в Метрополитен-музей, но меня не пустили из-за наличия в рюкзаке еды из супермаркета Wholefoods, и это правильно — перед глазами от перенасыщения шедеврами уже мушки плавают. Посему лежу сейчас на травке в Централ-парке среди не менее расслабленных ньюйоркцев и гостей города. Кто-то с детьми, многие с собаками и котами. Вверх по холму устроили фотосессию: на диванчике подкрашивают двух застывших красавиц, рядом умеренно ряженая свита с оборудованием, бумагами и выездным гардеробом. Чуть ниже папа играет с дочкой в большие разноцветные шары. Вполне приемлемый вариант рая. Засыпаю.

Впечатлений столько, что постепенно становится лень писать. Вот у меня за спиной стоит обычный пассажир сабвея: афроамериканец, золотой верх, темно-синий (мешковатые шорты) низ, плюс детали наподобие узоров на его куртке-пиджаке, словно срисованных с дворцовых шпалер 200-летней давности, и даже на очках у него — зеленые с серебром трилистники.

Фраза дня на футболке у совершенно неприметного прохожего: «Сарказм — еще одна услуга, которую я предоставляю бесплатно». Рядом с лозунгом нарисован инфантильный белый мишка.

26 апреля: О Готеме и еще раз о Бэтмене.

Вашингтон Ирвин в альманахе 1806 года Salmagundi ввел параллельное название Нью-Йорка — Готем. На староанглийском Gotham означает Goat town, то есть «Город Козла», «Козлоград». На самом деле Готем — реально существующее селение в британском графстве Ноттингемпшир. С ХІІІ века готемцы были постоянными героями анекдотов и насмешек, собранных в 1565 году в книге «Веселые сказки безумных людей Готема». Там описано, например, как готемец, взгромоздившись на лошадь, везет два мешка пшеницы на своих плечах — дабы не обременять животное. Другой абориген, задержав выплату ренты, привязал свой кошелек к быстроногому зайцу, и тот убежал, правда, не к лендлорду, а в лес. Есть и более драматическая история. В начале 1200-х король Джон путешествовал по Англии. Там, где ступала нога монарха, строили публичную дорогу (так называемую королевскую). Когда король направился в сторону Готема, он отправил впереди себя герольда, однако горожане ответили вестнику отказом, опасаясь, очевидно, за свои земли, которые могли быть отчуждены для строительства. Разгневанный венценосец послал отряд рыцарей. Каратели очутились в царстве абсурда: готемцы наливали воду в бадьи без дна, перекрашивали зеленые яблоки в красные, пытались утопить угря в тазу и огораживали кукушек забором, дабы лето, когда кукушки кукуют, продолжалось вечно. Рыцари вернулись с докладом, что город населен сумасшедшими, и Готем оставили в покое. Отсюда пословица «Больше дураков прошло через Готем, чем осталось в нем», откликнувшаяся фразой в Шекспировском «Лире»: «У этого малого достаточно мудрости, чтобы сыграть дурака». Когда в 1930-е ньюйоркцы Боб Кейн и Билл Фингер подыскивали название для города, где живет герой их комикса Бэтмен, они перебирали самые разные варианты, пока Фингер не увидел в телефонной книге название фирмы «Готемские ювелиры»: «Это оно — Готем-сити. Мы не назвали его Нью-Йорк, потому что хотели, чтобы каждый мог идентифицировать его со своим собственным городом. Конечно, Готем — другое название Нью-Йорка». Один из первых издателей комикса о Бэтмене заметил, что Готем — темная сторона Нью-Йорка, это — Манхэттен ниже 14-й стрит в три часа ночи, 28 ноября, в холодный год; в то же время, например, Метрополис Супермена — это Манхэттен между 14-й и 110-й улицами в солнечный июльский день.

26 апреля. Метро.

Сегодня в вагоне распелся высокий, статный чернокожий — отменный фальцет, без излишнего блюзово-госпеловского надрыва, свойственного африканским исполнителям. Сорвал аплодисменты и несколько купюр. Обрадованный, сказал, что знает еще песни и пошел петь дальше по поезду. На платформе другой, менее ухоженный собрат с седой бородой, играл нечто протяжное на диковинном инструменте с вычурной пузатой декой, с массой струн, свисавших с высокого грифа пышной гривой — настоящий кобзарь. На него не обращали внимания, но вдруг подошел странный белый — невысокий прямоугольный человечек в крахмальной рубашке, синем костюме, четырехугольных очках, что-то приветливо сказал и продолжил радостную речь вполголоса с самим собой. Замечательный пример единства и борьбы противоположностей в паре исполнитель — аудитория.

27 апреля: Город играет светом.

Тень от купола Зимнего сада при Всемирном финансовом центре, геометрически правильная паутина, перенесенная художником на белое полотно и выставленная за стеклом — оптический трюк, ставший произведением графики.

Неописуемо разнотипные фонари на набережной неподалеку от Бэттери-парка: толстая маякоподобная тумба, похожая больше на гипетрофированный торшер арт-деко, а ближе к воде высятся вертикаль из яйцевидных камней и нечто наподобие разросшегося веретена, каждая конструкция — со своим оттенком иллюминации.

Сиреневые сполохи, просвечивающие сквозь решетчатую отделку одного из небоскребов, — но только на уровне человеческих глаз и только при взгляде под определенным углом.

Шапка кардинала: с наступлением темноты нью-джерсийскую стоэтажку на другой стороне пролива сначала перечеркивает белая диагональная линия, а потом увенчивает огромный ультрамариновый пятиугольник.

Но самый яркий — первый аккорд: поезд метро переезжает пролив по мосту, отражая окнами заходящее солнце — полоса чистого серебра, втекающая в темный каньон Манхэттена.

28 апреля. Метро.

Вечером в вагон уверенно вошел пожилой чернокожий с палочкой. По виду очередной поездной попрошайка, однако, после артистичной паузы, виртуозно отстукивая ритм своей тростью, он складно запел песню «Роллинг стоунз», причем чередуя сразу два голоса.

29 апреля. Бесконечный день.

Неподалеку от Юнион-сквер прогуливается, деловито доедая пончик, усатый пожилой господин в очках, костюме, шляпе, поверх белой сорочки — пестрый галстук-бабочка, удостоверение-карточка с фотографией, на ногах — кожаные штиблеты, в руке лоснится барсетка, и при всем этом он с профессиональным интересом рассматривает содержимое близстоящего мусорного бака. Наверно, поживи я здесь еще пару недель, на таких персонажей просто перестану обращать внимание. Но пока что этот ежедневный и бескорыстный карнавал кружит мне голову.

В сумерках добрался до знаменитой «Дакоты».

«Дакота» примечательна старомодной красотой, выдержанной в мельчайших деталях ее «неоготики»: в остроконечной крыше, морских чудищах, кусающих декоративную ограду, массивных газовых фонарях у ворот (тех самых, в которых Марк Чепмен застрелил Леннона), округлой медной будке для швейцаров, с ее красной лампочкой на гнутом металлическом стебле, похожей на допотопный космический корабль из раннего кинематографа. А вот рядом в нашем беспардонном веке кто-то воткнул уродливую многоэтажку — кирпичный брус, точными копиями которого заставлены спальные районы всех советских городов.

Чепмен в свое время приехал на Гавайи, чтобы, устроив себе роскошный финал с морем, ресторанами, девушками в бикини, покончить с собой — уйти, как в дешевой мелодраме. Думаю, подобно многим убийцам-психопатам, свою сущностную пустоту он пытался заполнить, подчиняя свою жизнь чужим, заимстованным сюжетам — и одним из них в конце концов стал сюжет об убийстве знаменитости.

Ирония истории в том, что именно Леннон умер в зените славы, на пороге красивого дома, в завораживающем городе. А Чепмен кажется почему-то похожим на этот обрубок по соседству — стертое, без сути создание, пытающееся уподобиться чему-то значимому любой ценой.

Чем позже гуляешь, тем вернее попадешь на Таймс-сквер.

Переход под этой площадью — точка увязания для меломана. Около 21.00 видел там старика-блюзмена (седина-в-бороду), который, с некоторой вальяжностью перебирая струны на своей электрогитаре, воспроизводил в ритм-н-блюзе битловскую «Twist and shout» если не божественно, то близко к этому, пел с пробирающей до костей хрипотцой, играл с энергией, наполняющей каждый аккорд; прохожие немели в восторге, какой-то парень без лишних разговоров расчехлил свою гитару и подключился к концерту; оставалось удивляться — что музыкант такого уровня делает в подземном переходе?

Наверху среди прочих безумцев выделялась одна пара. Она — белая, он — чернокожий; одеты по погоде тепло, и везде где можно — со штанов, поясов, голов — свисала разноцветная шерстяная бахрома. Перед собой они толкали коляску, заваленную разноцветными тряпками, среди которых, увенчанный бантом, красовался персиковый персидский кот. Перс с достоинством молчал, девушка была симпатичная, а ее спутник постоянно и заразительно смеялся. Я сказал ему, что у меня самого трое котов. Он меня поблагодарил.

Эти хиппи, очевидно, фотографируются за деньги, а вообще на Таймс-сквер каждый лицедействует или занимается иным бизнесом в соответствии с масштабами места, собственной наглости и/или артистизма. Прямо в эпицентре этого электрического урагана я с удивлением обнаружил рекрутинговый центр американской армии, в который кто-то подложил бомбу ночью 6 марта прошлого года (объявление о розыске подрывников — на стене полицейского участка напротив). Церковь сайентологии мигает своей рекламой из-за ближайшей крыши. Разбитной малый, пытаясь мне продать свой диск (регги, р-н-б, хип-хоп!), рассказал, что про Украину все тут знают, все ее любят и уважают. Чуть было не купил. Целые небоскребы превращены в экраны, но в глаза бросается огромный монитор в позолоченной раме классического фасона, где молодого азиата, одетого и причесанного под Элвиса, очень замедленно заливают краской таких оттенков, которых, наверно, и во сне не увидишь. Это не реклама. Это просто так. Есть даже название, которое я не запомнил, кроме одного слова — FUN.

30 апреля. 14.45. Метро. Только что видел нью-йоркскую полицию за работой. На станции линии S «Ботанический сад» расшумелась стайка подростков. Они вбежали на мой перрон, и тут же появилась крупная и крепкая чернокожая тетка-полицейский и скомандовала: «Let’s go!». Малышня начала изображать невинность. Тогда коп достала пару наручников и рявкнула: «I said LET’S GO!!!». Шалопаев как ветром сдуло.

Водопады Манхэттена.

Когда ранним вечером вступаешь на Бруклинский мост, в манхэттенских небоскребах начинают загораться окна, но при этом от пролива поднимается еще дневное марево, и эти вертикальные ряды огней дрожат и переливаются. Кажется, что идешь прямо вглубь световых водопадов, с грохотом разбивающихся перед тобой огнями тысяч автомобилей.

Гринвич-виллидж. Здесь лечился По.

Больница, в чьем архиве до сих пор хранится история болезни пациента Эдгара Аллана По, имеет треугольную форму. Дворик, послуживший декорациями для «Последнего листка» О’Генри, все так же увит плющом. Мастерская Эдварда Хоппера — красный кирпичный дом рядом с двухэтажным желтоватым.

А вот Лу Рид уже переехал.

Шахматишки.

Раскрылась тайна головорезов на Вашингтон-сквер. Я обратил на них внимание еще вчера, когда зашел на эту площадь, перегороженную заборами так, что, если хочешь пройти именно по площади, то эту компанию не миновать. Парни выглядели серьезно: рослые чернокожие здоровяки, человек пять. Правда, заняты были шахматным матчем (по кругу подле каждой скамейки стоят шахматные столики), который один из них затеял с заблудившимся бледнолицым.

Владимир сегодня же мне пояснил: оказывается, парни именно этим и занимаются. Играют в шахматы. Шахматная мафия. Устраивают матчи на деньги с жестким регламентом. Потому и торчат там день-деньской. А крупная комплекция, очевидно, им необходима, чтобы поднимать тяжелые фигуры.

1 мая.

И в воздух чепчики бросали.

Удивительное оформление станции «23-я стрит», общей для линий Q, N, R, W: на белой стене мозаикой выложены разных цветов и фасонов шляпы, цилиндры, картузы, фуражки, кепки. Фамилий известных персон, которым посвящена каждая отдельная мозаика, не замечаешь; визуально это выглядит как игра с пассажирами, ведь все уборы нарисованы на уровне человеческого роста. Но станция почти всегда пуста, потому кажется, что шляпы просто кто-то подбросил в воздух, приветствуя проходящий поезд: и тогда выходит, что те, кем совершен сей жест, до сих пор стоят внизу, под платформой. Самое фантастическое, а потому наиболее нью-йоркское допущение: все ушли, и шляпы так и остались висеть в воздухе. А хозяева до сих пор где-то бродят с непокрытыми головами.

Зебра.

На перекрестке Канал-стрит и Гринвич-стрит — ливень и пробка. На Гринвич выворачивает раскрашенный под зебру автомобиль и громко, безостановочно сигналит. Молодой человек в очках на вредном лице, переводящий свой велосипед через дорогу, пинает зебру в зад. Машина останавливается, но очкарик и не думает бежать. Выходит толстая, слегка оплывшая тетка с очень недобрым лицом и крупными красно-желтыми клипсами в ушах, внимательно осматривает диаметрально противоположную часть зебры. Запихивается назад, уезжает без шума. На дверце в гамме клипс написано Girls Props (букв. «Девичий реквизит») и пририсована пара неожиданно легкомысленных цветочков. Интересно, для каких спектаклей они работают?

Головокружение.

Манхэттен действительно никогда не спит. Почти два часа ночи, а в метро полно людей. Но ты сам принимаешь участие в этом, ты изможден, ноги тебя уже не слушаются, но готов идти еще и еще, и еще, как в первый день. Наверно, из здешнего света и воздуха можно было бы изготовить самый сильный в мире допинг, но тогда никто уже не стал бы ездить, летать — все бы ходили пешком через океан.

2 мая. Два подарка в последний вечер.

В подземном переходе под Юнион-сквер видел прелюбопытный ансамбль: один парень барабанил, другой играл на настоящем деревянном фортепьяно — как они его туда притащили?! — а двое их друзей били чечетку. Танцевали так, что разве что дым не шел — ускорялись и замедлялись, с синкопами, выбивали невероятные дроби. Для сбора средств, кстати, у них стояло десятилитровое ведро из-под краски — меньшее, скорее всего, не имеет смысла ставить, потому что кошельки публики раскрываются почти с такой же скоростью, как эти легконогие выплясывают.

Вечером Владимир, знаток и рыцарь города, сводил меня на Эмпайр Стейт Билдинг. Это был подарок от него и его жены, чудесных людей и истинных ньюйоркцев. Город светился у наших ног до горизонта, пускал огненные вертикали, чертил себя пламенем по темной земле, ближние кварталы подергивались сиреневой дымкой, а вверх, мимо нашего 82-го этажа, неторопливо пролетали крупные белые пушинки — по предположению Владимира, души усопших жуков. Ничего больше не надо.

3 мая. Последний день.

13.15. Вот и все. Сижу в метро линии «А», еду в аэропорт имени Кеннеди. Последнее утро провел в Централ-парке. Шел мелкий дождь, казалось, Парк накинул вуаль — банально, но выглядело именно так. Кстати, почему слово «парк» мужского рода? — что касается Центрального, то он своим устройством подобен характеру некой женской сущности, городской дриады — иногда непредсказуемой, в чем-то дикой, в то же время и открытой, и прекрасной во всем. По крайней мере, он/она путал(а) меня дорожками, чаровал(а) многими прелестями, приводил(а) к самым неожиданным встречам. За летней эстрадой я зашел сфотографировать мини-аллею с умопомрачительными вьющимися и цветущими растениями. Тут же словно из-под земли вырос афроамериканский хлопец и пробормотал некое заклинание, из которого было понятно лишь слово «show», причем гласная звучала как «ё». Избегая трудностей перевода, я удалился, а «Ё» смотрел мне вслед с совершенно искренним огорчением. Это не я его, а он меня не понял. В то же время на эстраде уже разминался, вооружившись саксофоном, другой чернокожий дух-хранитель этого места. Я устремился к Озеру — на карте оно и обозначено как «Озеро». На его берегу высится обзорный мостик, а под ним проходит короткий тоннель, отделанный внутри прихотливо изукрашенной плиткой. В подмостье играл еще один сакософонист и танцевала русалка в восточном наряде, с прозрачной накидкой на обнаженном торсе, в пестрых шальварах; вокруг нее суетился фавн с фотоаппаратом, оба не имели к саксофонисту ни малейшего отношения. Одни пришли фотографироваться, другой — музицировать: культурная среда Нью-Йорка перенасыщена по-праздничному.

Дальше я чуть не заблудился, наткнулся на скрытую за кустами беседку, где пряталась компания очень тихих и, очевидно, очень обкуренных людей. На «музейную милю» на другой стороне парка времени почти не оставалось, но я все же добрался до Музея истории Нью-Йорка. Посмотрел там выставку про Нью-Амстердам, узнал про Валентину Санину из Киева, прославившуюся в модельном бизнесе города в 30—40-е гг., но между красавицей-землячкой и маленьким голландским городом выбрал последний, выросший из океана прямо на моих глазах и приковавший меня к себе, и он продолжает расти, забирая меня вверх, в небеса Нового Амстердама, небеса Готема, небеса Манхэттена. (А за окном уже станция Спринг-стрит.)

Возвращение.

(А за окном уже станция Спринг-стрит). Я простужен, хронически невыспан и счастлив. А также печален, как любой влюбленный. Когда еще свидимся?

16.10. Сижу в самолете. Все позади. Не верится.

17.26. Город, наверно, тоже не хочет расставаться. Более чем на час опаздываем с вылетом. В разных местах салона плачут дети.

17.35. Взлетели. Надо бы перевести часы...

18.45. Все-таки нас — меня — не хотят отпускать. Только что капитан объявил о неполадках в системе вентиляции. Проблему пытались устранить последние полчаса, но так и не смогли, так что мы поворачиваем назад. За все время моих путешествий впервые попадаю в такое приключение. Смотрю за окно: из форсунки на крыле бьет тугая белая струя — сливаем топливо, чтобы самолет можно было посадить, капитан не забывает это объяснить по внутренней связи. Стюардессы обносят всех водой. Глуповатую мелодраму «Отель для собак» никто не смотрит. Внизу солнце блестит во множестве озер. Где мы?

19.20. Под нами — россыпи островков в океане, в котором отражается вечернее зарево. Постепенно океан наливается темным серебром, в котором острова тонут, линия горизонта исчезает и кажется, что внизу только сине-серые облака, а мы летим нечеловечески высоко, выше всех на свете.

19.45. За окном черно. В салоне оживленные разговоры, дети успокоились.

20.35. Внизу показались отдельные искры, потом россыпи огней, они становились все ближе, и наконец мы вписались в четкую сеть координат, расписанную световыми росчерками, сполохами прожекторов, пульсациями маячков на машинах. Самолет остановился. На Манхэттене включили фонари.

Я вернулся. Я вернулся. Я опять здесь.