Пьяный аист верхом на бомбе

Ровно — единственный украинский город, о котором во времена независимости написана не просто книга, а настоящий футурологический роман — «Рівне/Ровно». В этой книге на нашей территории воспроизведена ситуация, знакомая любому жителю Берлина: восточное Ровно осталось нищими советскими трущобами, а западное, обнесенное пограничной стеной, стало оазисом капиталистического процветания. Конечно же, поговорить о реальном городе Ровно стоило именно с автором этой фантасмагории — поэтом и писателем Александром ИРВАНЦОМ.

— Александр, ты коренной житель Ровно?

— Физически, потому что биологически я родился во Львове. Хотя местом рождения вообще записали село в Волынской области, где родители, молодые студенты-заочники, были прописаны.

— Ну и как очутился в Ровно?

— Примерно в 1966-м, еще до 50-летия Октябрьской революции, когда мне было годков, наверное, пять. Мой папа, тогда главный агроном колхоза, с помощью своих соучеников по Сельскохозяйственной академии перешел на работу в областное управление сельского хозяйства в Ровно, тогда еще и по-украински называвшееся Ровно. Мы жили в разных частях города, одно время даже за городом, возле аэропорта, пока папа не получил свою первую квартиру на улице Московской, теперь Степана Бандеры. Сознательное становление проходило там. Там я закончил восемь классов, оттуда поступил в Дубенское педучилище, в 40 километрах от областного центра. Я очень люблю город Дубно, он действительно очень красив. Но возвращаюсь в Ровно, потому что у меня нет другого «своего» города. А этот — мой, и я настолько его полюбил, что даже забабахал о нем роман.

— Что же в первую очередь запомнилось в детстве?

— В 60-х был популярным такой вид спорта, как мотобол — его в Ровно уже нет, а тогда я его смотрел с большим удовольствием. Чуваки на мотыках гоняют большой мяч — это такой джаз! На месте дворца Любомирских, руины которого описаны Владимиром Короленко в «Детях подземелья», стоял большой деревянный стадион. Было круто, когда несколько десятков тысяч людей заходит на эту деревянную конструкцию, и она начинает поскрипывать. Я один, сестра еще не родилась, родители молодые, такое ощущение врастания в город... Мы выходим с этого мотобола, и папа покупает мне нарезанный голландский сыр, берет свежее жигулевское пиво — при Советах оно вообще было никакое, но свежее можно было пить. Мама орет: «Не наливай ему алкоголь!» А папа дает-таки мне глоток пива и кусок сыра. Такой кайф, этот вкус... Ассоциации очень часто завязаны на вкусах, на запахах. У Пруста — пирожное мадлен, а у меня этот сыр с пивом.

— Где ты в настоящий момент там живешь?

— В более новом районе города, улица Струтинской, на девятом этаже. Это одна из крайних восточных точек города, оттуда видно Киевский въезд, развязку, возле нас — малая Окружная дорога. Ничего, меня не ломает. Мое стихотворение «Дев’ятиповерхова панельна вітчизна» как раз об этом доме. Конечно, контингент разный — от учителей до пьянчуг, но в целом люди сносные. Хотя я сейчас постоянно живу с женой в Ирпене, но в Ровно езжу часто. Там мама, там друзья, там все. В настоящий момент в «Фолио» готовится уже третье издание романа «Рівне/Ровно». Там я много чего выдумал, но и много чего взял из реальной жизни, поэтому я приезжаю, в сущности, в свое произведение.

— Какие твои любимые места и маршруты в городе?

— Город, к сожалению, безликий. Замок Любомирских был окончательно разбомблен еще в годы войны, потом там скрывалось оуновское подполье, потом его окончательно залили бетоном, и я подозреваю, что там еще были живые люди. Могу лишь представить те старинные времена — у меня есть набор старых открыток. Очень много красивой губернской двухэтажной архитектуры польского периода разрушили, и сейчас продолжают это делать. Я еще помню, как на нынешней центральной площади Шевченко не было кинотеатра «Украина» (бывший «Октябрь»), а стояли кварталы тех двухэтажных домиков. Но их уничтожили как раз к 50-летию революции.

— Что же осталось?

— Очень красивый парк имени Шевченко, он есть даже в учебниках для специалистов по парковому делу. Хорошо спроектированный, без излишних выкрутасов, раскинувшийся на склонах, но не холмистый, наоборот — очень удобный для прогулок: если идти снизу вверх, не устанешь. Он занимает значительную часть города, и я боюсь, что нынешние нувориши начнут в нем что-то строить. А мы ведь тогда жили на Московской в двух кварталах от парка, и мой пубертатный период — переход от детства к юности — проходил именно там. Первая драка, первый портвейн, первые поцелуи. Что же касается маршрутов, то прекрасное место — по пути от водохранилища, если пойти в сторону города вдоль реки. Там непроходимые заросли, там сидят рыбаки, там парочки целуются либо кто-то выпивает — теперь уже не портвейн, а какие-то другие напитки. Так можно идти под стрельбищем к мосту-путепроводу. На второй стороне, под мостом, один из тех старых польских, может даже и русских, домов — кинотеатр «Партизан», в настоящий момент уже недействующий. Это для меня очень знаковое место.

— Почему?

— Потому что в Ровно главным развлечением, как и во всем СССР, было кино. Мы с одноклассниками убегаем с уроков, идем в «Партизан», или в детский кинотеатр «Юность» — там билеты всего по 10 копеек были, а в других нужно было 15 платить. Прогуливаем, курим под мостом одну «Приму» на всех — кто-то там сигаретку раздобыл. Вот такое бытие тинэйджера с центральной части города.

— Центр всегда господствует на карте воспоминаний, а как же с пригородами?

— У меня так же много любимых мест на льнокомбинате, где город заканчивается. Мне повезло, что живу там, где, как в моем стихотворении сказано, «видно за полем село Бармаки», потому как у меня рядом Бармацкое урочище. Это очень красивые овраги. Когда я учился в школе, в учебнике по природоведению в 4 классе были цветные вклейки, и на отдельном листе — Бармацкие овраги возле Ровно. А если продолжать этот маршрут, то далее по периметру — трасса на Решуцк, на Александрию, там чадит наш мусорник время от времени, его видно и слышно.

— Даже к мусорнику питаешь сентименты?

— Ну да. Я очень давно переехал в Киев. Я человек интересный, люблю изучать город, в котором живу. Но я точно знаю, что в Киеве есть места, в которых я никогда не был и никогда не побываю. А в Ровно нет даже самых отдаленных районов, в которых бы я не побывал хотя бы раз в жизни. Это единственный город, который я полностью охватил и знаю его. Да, он стоит на месте совсем другого города. Но мне это не мешает его любить. У него есть своя аура, своя энергетика. Каким бы безликим он ни был, но за время его становления уже сложились какие-то его персонажи и обычаи. Ровно живет своим ритмом, своей жизнью, не киевской, не луцкой, и это главнее всего. Я его люблю таким, каким оно есть — с панелями, с хрущевками, сталинками, — потому что оно уже при мне было таким, и другим я его не знаю.

— Мы немного поговорили об архитектуре, а как бы ты очертил геометрию, рельеф города?

— Со спутника Ровно напоминает ромб, вытянутый с востока на запад. Старая часть лежит на плоскости, внизу, на левом берегу реки, а посредине, где я провел Стену в романе, рельеф поднимается вверх к востоку, в сторону Киева, а соответственно на запад оседает. Посредине — центральная трасса, Соборная, тянущаяся из Киева в сторону Луцка. Город более-менее симметрично врастает в два направления от нее. Ровно в самом деле между востоком и западом. На севере у нас Беларусь. В Ровенской области в северных районах есть такие села, в которых ловится исключительно белорусское телевидение, и там люди собирались в 1999 году голосовать за Лукашенко. Кроме того, две трети области занимает такое кондовое Полесье! Оно очень сильно диктует ментальность. Луцк — более культурный город, но на Волыни столица Полесья — Ковель, а на Ровенщине — Ровно, а также Сарны. Полесский субстрат очень многое привносит. Самые ценные наши достопримечательности — такие как Дубно, Острог, Клевань — находятся в южной части области, собственно к Полесью не относящейся. Холмы — это уже полесская часть. Я сам «східняк», у меня папа с Приднепровья, а мама со Слобожанщины, но еще и «поліщук», потому что вырастал среди них, учился в Дубенском педучилище, где у нас было 90% жителей Полесья. Их много, они другие.

— Выходит, жители Полесья и жители Ровно — это одно и то же?

— На 90%. А 10% — как у панды вот эти черные пятна — это вкрапление другой ментальности. Житель Ровно, как бы это сказать, — сильно обтесанный «поліщук», отшлифованный. По своей маме сужу: наши жители — каста очень интересная. Одна из ровенских фигур в политике — Юрий Луценко. Вот вам житель Ровно, типичный по той наглости, хотя еще не самый худший.

— Даже так?

— Полищуки — это достаточно жесткие люди. Грубоватые, зарвавшиеся. В Ровно — для сравнения — намного легче получить по морде, чем в Луцке. Но в целом жители города — люди незлые, хотя оптимистами их тоже не назовешь. Я люблю города, где люди улыбаются, Ровно к их числу не относится. Не является оно и абсолютно унылым. Поэтому житель Ровно — сдержанный темно-русый мужчина полесской наружности, преимущественно либо клерк, либо служащий, озабоченный своими делами, этой всей политики ему и не надо, хотя в целом политическая активность у нас более высокая, чем на востоке. Мои одноклассники, оставшиеся в Ровно, заканчивали Водный институт — вроде как для мужчин, или Пединститут — для женщин. Хотя и в Водном училось много красивых девушек, а в Педе — немало ребят. Как следствие, средний житель Ровно моего возраста между 40 и 50 — это инженер канализационных сетей, а его жена закончила Педагогический. Либо наоборот — он закончил филологический или музыкальный факультет в Педагогическом, а она — водопровод и канализацию. ВИК был факультетом самых красивых девушек. Как они говорили — «воздухоплавание и космонавтика».

— А как Ровно изменилось со времен твоего детства?

— Я приветствую всякие изменения, потому что считаю, что они к лучшему. В целом город очень сместился. Старые кварталы, помнящие Короленко и Костомарова, занимают условно треть города. Там, где в настоящий момент автовокзал, раньше были далекие села; кстати, оттуда в Ровно входили буденовцы (есть такой знаменитый эпизод в «Конармии» Бабеля, о безумном буденовском рейде на Польшу в 1918 году). Я с 1966-го наблюдал, как город расширяется, наращивает кварталы, словно дерево свои годовые кольца, и как то, что было окраинами, становится уже близким к центру. Но потери тоже есть. У парка Шевченко когда-то был кинотеатр имени Шевченко, а теперь нет — осталась голая площадка, мне этого не хватает, тоже кусок детства. И еще ужасная безвкусица, когда власть берется реставрировать фасады тех старых польских домов. Из красивого модерна стесывают углы, такое дерьмо делают. Мало осталось красивых домов в стиле сецессия, на которые я люблю смотреть, их на пальцах рук можно пересчитать. В Ровно очень мало хорошей архитектуры, и становится все меньше, к сожалению.

— Это огорчает, а что тебя там смешит?

— Вечное соперничество Ровно и Луцка. И еще очень смешно наблюдать, как адаптированные «поліщуки» из Ровно начинают презирать тех других «поліщуків», в селах. Они до сих пор считают, что «по-городському» разговаривать надобно на русском, однако их русский — это нечто ужасное.

— Есть ли еще где-нибудь города, напоминающие тебе Ровно?

— Мы с Оксаной когда-то были в Амстердаме. В Ровно есть место у вокзала, там рядом протекает река Устья, через нее — мостик, и такие однотипные, достаточно неплохие, как для архитектуры 1970-х, пятиэтажные домики, весьма опрятные. Плюс берега над Устьей поросли достаточно симметричными зелеными ивами, на берегу стоят скамейки, и время от времени через мостик, скрепя и покачиваясь, проезжает старый троллейбус «Шкода». Мы в Амстердаме снимали гостиницу на окраине. И вот мы выходим из нее, садимся на остановке. Рядом протекает канал, через него — мостик, почти такой же, на дркгом берегу — пятиэтажные дома, и время от времени проезжает бесшумный трамвай вместо скрежещущего троллейбуса. Я Оксане так сразу и сказал: «Смотри, мы в Ровно!» Копия. Но в Амстердаме.

— В то же время ты попробовал создать еще и литературное подобие города — имею в виду уже упомянутый выше роман. Почему ты написал о самом Ровно в жанре такой антиутопии?

— Не хотелось писать чисто документальное произведение. Я было начал автобиографическую повесть, но она грозилась превратиться в документальную. Поэтому я придумал сюжет, фантастическую фабулу о разделенном городе. Я Ровно хорошо знаю, вот и написал о нем. Но в конечном итоге оно такое и есть. Один мой товарищ вернулся после десяти лет эмиграции, опять живет в Ровно, и говорит, что даже после десяти лет отсутствия он вспоминает город благодаря моим страницам. Это очень большой комплимент.

—Город для тебя изменился после выхода книги?

— Нет. В романе размытый финал, и город остается в том состоянии, в котором я его покинул. Первое издание романа было при Кучме, второе при Ющенко, в настоящий момент — при Януковиче. И если роман выходит, то он кому-то нужен, а значит, ничего не изменилось.

— В любом случае, роман — это попытка персонального, авторского мифотворчества, а какие мифы о Ровно тебе нравятся больше всего?

— Нет особенной мифологии. Вспоминают, что здесь останавливался на ночь Бальзак, когда ехал венчаться в Бердичев, и еще проезжал Джон Рид, который остался очень недовольный увиденным. Также дают о себе знать мощные еврейские корни. Один израильский профессор рассказывал мне, что Амос Оз написал роман, к сожалению, еще не переведенный на украинский, основывающийся на рассказах его мамы, жившей в Ровно в старой, волынской части города, неподалеку от реки Устьи на улице Дубенский, даже называл номер. Есть такая версия, что тот дом до сих пор стоит там. А мне по нраву одна байка, запущенная еще в позднесоветские времена: что Ровно — и, кстати, это действительно со спутника зафиксировано — стоит на самых больших в мире залежах урана. И когда-то Ровно снесут, сроют, переселят, зато начнется добыча урана. Не знаю, насколько это достоверно, но хотелось бы верить, что мой город стоит на гигантской бомбе.

— Апокалиптично... Надеюсь, финальная метафора будет светлее.

— Есть в Полесье черный, очень редкий аист, которого очень трудно увидеть, а не то чтобы сфотографировать. Вот этот аист, недалеко от села наклевавшийся пьяных ягод, высыпанных бабками где-то со свадьбы, опьянел, лететь не может, упал, крыльями трепещет — вот такой образ Ровно. Если бы я писал стихотворение, то написал бы прямо так.

— А полетит когда-нибудь?

— Не знаю... Я не пророк.