Постмодерная эпоха, война и журналистика

«Сколько людей, столько правд, и чья правда правдивее, мы никогда не сможем определить», — заявила несколько лет назад известная украинская журналистка. Возможно, это была несколько нервная реакция на приход к власти команды Януковича и растерянность демократического лагеря — мол, у вас своя правда, у нас своя, поэтому нам нельзя мешать говорить то, что мы думаем. Но скорее это была дань модным постмодерным принципам, которые с определенным опозданием докатились и до украинских поприщ (до философского круга — еще в 1990-х, до журналистской общественности — в 2000-х). Так как и последующие сентенции этой журналистки выдержаны в постмодерной парадигме, где сама попытка различения добра и зла трактуется как что-то «примитивное».

•  Действительно, постмодерные концептуальные принципы как можно лучше помогали тем, кто стремился «вписаться» в реалии времен Януковича (как раньше — в реалии времен «позднего» Кучмы) и не чувствовать от того морального дискомфорта. Если вся действительность является только игрой, если отрицаются претензии Разума на конструирование гуманистически-практического человеческого бытия (хотя бы в определенной исторической форме), на серьезность миссии человека (даже на употребление последнего понятия), то остается констатировать, вслед за французским философом Ж.-Ф. Лиотаром, что любое размышление является «онтологической языковой игрой» и «любое знание больше принципиально не является нарративом», то есть общепризнанной интерпретацией определенных фактов и инструментом понимания нового. Отсюда и желание уравнозначить абсолютно все культурно-смысловые системы, что приобретает вид «отказа от Гранднарратива» и «многоголосого разговора человечества, где права его участников являются равными». И, наконец, устремление к деконструкции, критическому разрушению всего, что является стабильным, привычно-обычаево обычным. «Деконструкция — это все и ничто», — так заявил другой французский философ Ж. Деррида. Основное острие деконструкции направлено против классической европейской культуры и ее ядра — теоретико-философского разума, опирающегося на внутренний и внешний Логос, на отношение к бытию мира и бытию человека как закономерному процессу.

•  В целом адепты постмодерна считают, что попытки улучшить мир напрасны, что человек не способен постичь сущность мира, познать его, потому что даже постановка таких вопросов является абсурдом и насилием, что систематизация познанного возможна не в виде иерархически выстроенного компендиума, а только в виде каталога, в лучшем случае — своеобразного энциклопедического словаря, без каких-либо иерархий и внутренних связей, что прогресс как таковой является иллюзией. Реально же существует варьирование и равнозначное сосуществование всех (и самых давних, и новейших) форм бытия. При этом в пределах постмодерна разговоры о естестве чего-либо в мире-игре, мире-тексте являются запрещенной ересью, ведь каждая такая попытка «привилегирует одно из многих значений текста и в то же время репрессирует все другие». Понимание любой общественной доминанты или моральной нормы как репрессии — это азбука постмодерной мысли и практики.

•  В смысле собственно этики и морали культура постмодерна отказывается от нормирования рамок любых типов поведения, базируется на дискурсивном плюрализме, вариабельности рациональностей, на том, что, по словам еще одного известного французского мыслителя Ф. Гваттари, «все годится, все приемлемо». В силу этого само понятие ценностного приоритета может быть отброшено, потому что не должно быть места разделению на истинное и ошибочное, приемлемое и неприемлемое. В этом контексте программной для эпохи постмодерна становится идея микширования культуры, представляющая собой принципиально несистемную мозаику фрагментов и обломков разных традиций. Коллаж превращается в постмодерне из приема художественной техники в универсальный принцип построения культуры, в том числе и культуры поступка: имеем переплетение радикально разных, но при этом полностью равноправных мировоззренческих парадигм. Отсутствие «центров» не только в нормативном, но и в ценностном значении означает превращение иерархически построенной в ценностном измерении культуры, в том числе и ее этической компоненты, во что-то принципиально иное, чем было до этого. Как отмечает Ж.-Ф. Лиотар, в постмодерном культурном контексте «все прежние центры тяжести, созданные национальными государствами, партиями, профессиями, институциями и историческими традициями, теряют свою силу». Следовательно ни одна поведенческая стратегия не имеет привилегий перед другими в смысле лучшего выражения человеческого естества. Ни одна из этих стратегий не является более гуманной, чем другая, — они просто плюральные и вариативные.

•  Этот небольшой экскурс в область философии, которая уже несколько десятилетий господствует не только во французских университетах, но и в большинстве вузов развитых стран, нужен, чтобы лучше понять не только «их», но и многие «наши» проблемы, и не только журналистские. Добавлю к сказанному, что кое-кто из указанных выше философов в свое время выступал в защиту идейных лидеров «красных» террористов Западной Европы, а кое-кто пытался ожесточенно критиковать современный капитализм с ленинских позиций. Когда же выяснилось, что коммунистический эксперимент сошел на нет, недавние адепты большевизма и анархизма быстро стали проповедниками постмодернизма...

•  Однако дело не в этом, а в том, какое пространство открыла такая философия перед журналистами в, скажем так, не совсем честном мире. Оказалось, что правда убийцы и правда жертвы, правда надзирателя концлагеря и правда узника, правда генерала Пукача и правда журналиста Гонгадзе, правда вора и правда обворованного, правда алчного ВИПа и правда голодной пенсионерки, правда цензора и правда автора уничтоженного текста — все они одинаковы, все равноправны. Оказалось, что журналистика не имеет миссии нести людям правду, потому что, во-первых, слово «миссия» запрещено, во-вторых, эта правда у каждого своя, и критический рассказ о деяниях, скажем, Леонида Кучмы и его команды — это что-то равноценное и равнозначное нескрываемой апологетике этих деяний.

И не случайно цитируемая выше журналистка написала: «Что делать, если хочется наряжаться, путешествовать?.. Люди выбирают нормальную жизнь, поэтому берут деньги за то, что они пишут, что они снимают...» Действительно, глупцом был, по-видимому, Василь Стус, потому что не захотел «нормальной жизни», которая неплохо оплачивалась, как тогда, так и сегодня, не так ли? Правда, могут обвинить в том, что «нормальная жизнь» — это запрещенный нарратив, но всегда можно отолгаться — мол, это моя и «людей» индивидуальная норма, а Василь Стус имел иную, это было его дело, других оно не касалось...

•  Но вот — война. А на войне пули и снаряды не являются «текстом», тем более — «игрой» (хотя для кое-кого из «кремлевских чекистов» и полевых «реконструкторов» в рядах террористов трагедия Донбасса, похоже, до сих пор выглядит именно постмодерной геополитической игрой). А на войне против неототалитарной России и ее местных прислужников все измеряется именно во вроде бы «устаревших» категориях добра и зла; там ярко проявляется тот самый общечеловеческий «Гранднарратив», там не может быть равноправия каких-либо жизненных позиций и личных правд. И если журналист — не просто подставка к микрофону и ретранслятор хаоса, то он должен категорически отбросить максиму «все годится, все приемлемо». Потому что де-факто ее принятие приводит к легализации, даже больше — пропаганде самых скверных идей и поступков, к апологии государственной измены и восхищения насилием, к отрицанию права национальных прав украинцев и заигрыванию с «русским миром». А с той стороны линии фронта постмодерные идеи (разумеется, в их плебейско-чекистском виде) предприимчиво используют для вешания лапши на уши европейцев — смотрите, у нас своя правда, все правды равнозначны и равноправны, а Украинское государство — это реликт старой эпохи...

Интересно, считает ли и сейчас упомянутая журналистка, что, чья правда правдивее, мы никогда не сможем определить?