Целесообразность vs совесть,

«Ни один цинизм не превзойдет жизни», — когда-то мрачно заметил А.П. Чехов. И ни один ум не поспевает за ним, лучше говорить не успевает достичь уровня жизненных проблем. Поэтому, прав был и Оскар Уайльд, когда замечал: «Я совсем не циничен, а лишь опытен, а это нечто схожее».

Да, опыт жизни — великая вещь. Исходя из него, а тем более ссылаясь на него, как свидетельствует все тот же жизненный опыт, ох, как можно много сделать. При этом «не наделать»... чего-то такого, так сказать, лишнего. Поэтому, осторожнее: «живи и давай жить другим». Итак, знание жизни — чрезвычайная сила. Поскольку оно организовывает практичный, прошу прощения, здравый рассудок, а он в силу своей «здравости», продолжает твердить: «Все в жизни повторяется».

А цинизм, простите, опытность, уже стоит столбом за спинами практиков от жизни и ждет, когда, наконец, утихнут разговоры и все пойдет своим путем. «Все то же», — раздраженно повторяет здравый ум, «имеем то, что имеем», — вторит ему бюрократический ум бывшего компартийного функционера, «хотели как лучше, а вышло как всегда», — лукаво вздыхает вынесенный на поверхность политики хозяйственник, а теперь уже и новый хозяин жизни.

КОЕ-ЧТО ИЗ ТЕОРИИ И ИСТОРИИ

Демократия, как правило, хорошо работает в том обществе, которое ценит свободу и терпимость, а не в том, которое не признает этих ценностей. Но, как голос большинства, демократия только может помочь сберечь свободу, однако она не способна ее создать, если та не интересует граждан. Демократия, когда она есть, только указывает путь в реальное открытое общество, в котором, и только в котором, деятельность публичная и политическая взаимно заботятся и взаимодополняют одна другую. Поэтому только в условиях демократии и открытого общества возможно политическое решение (то есть средствами политики, прежде всего переговоров, диалога, круглых столов) глубинных конфликтов, скажем, между государственным принуждением и гражданскими правами человека.

В демократическом обществе путем критики и взвешенных реформ, как показывает опыт развития западных демократий, можно прийти к социальной справедливости, хотя всегда остаются недовольные. Однако, как свидетельствует и сама история, в условиях общества, закрытого для критики, не стоит и говорить о справедливости как ценности, хотя последняя может приобретать специфические формы понимания, следовательно, и реализоваться на свой манер и, в конечном счете, удовлетворять людей. Даже в демократическом обществе индивиды неравные. Однако наличие у всех равных прав определенным образом охраняет, во всяком случае формально гарантирует, их свободу и достоинство. Но все же равенство перед законом не факт, а является как всегда социально обусловленным политико-правовым отношением между индивидами. Утверждение его предполагает со стороны личности моральное усилие для своего признания в социальном и политическом действии, следовательно — и наличие определенного публичного пространства, легитимизованного законами и правом.

Разумная, аргументированная критика в демократическом обществе достигает организации этого публичного пространства легализированного и легитимизованного законами и правами. К тому же она основана на том, что постоянно проверяется (следовательно, опытном), правовом и судебном контроле. Еще в условиях афинской демократии свободный гражданин мог предлагать Народному собранию реформы. И каждый гражданин мог объявить их противозаконными — и во время обсуждения, и даже в течение года после принятия решение. Обвинения, однако, рассматривал суд присяжных. Если они не соглашались с противником реформы, она утверждалась еклезией и вступала в силу. Но обвинитель не оставался безнаказанным — он подвергался штрафу в тысячу драхм, если не набирал пятой части голосов судей. После трех подобных неудач его вообще лишали права выступать с обвинениями. Реформатору же, чьи проекты трижды отвергались как противозаконные, также запрещали впредь выступать с предложениями, его штрафовали и могли даже осудить на казнь... Знаковым для тех времен было и то, что ораторы, поднимавшиеся на трибуну Народного собрания, надевали на голову венок, символизируя тем самым, что они перестают быть частными лицами и превращаются в должностное лицо, выполняющее общественные обязательства.

Сам выбор в пользу рациональной критики не может быть доказан аргументами и отсылкой к опыту. В любых дискуссиях последним основанием выступает по существу иррациональная вера в разум. Не будучи полностью умственным, этот выбор, однако, обладает моральной окраской, потому что через него выражается наше отношение к жизни и окружающим людям. Моральный выбор становится, в конечном итоге, выбором в пользу «чужой» (в смысле отличной от моей) разумности, а вера в разум требует критично относиться как к моральным основаниям выбора, так и к рациональной целесообразности действий.

К НАШИМ РЕАЛИЯМ

Это — рассуждения, так сказать, «в принципе», то есть «относительно развитых демократий». А что же происходит у нас, в условиях «становления демократии», а конкретнее — резкого подъема, и такого же стремительного падения «духа свободы» оранжевой революции, «Духа», который так и не воплотился ни в конкретных программах, ни в действиях по реформированию социальных отношений и институций (скорее имели и, к счастью, еще кое-где имеем отдельные вспышки демократизма). Это, конечно, имеет свои «объективные» и «субъективные» причины, но тут речь не о них. Мы стали своего рода заложниками демократии, а точнее — псевдодемократии, когда вдруг оказалось, что большинству людей «свобода» не нужна. Не нужна в том смысле, что они не знают, что с нею делать, и в силу социальных и в первую очередь — экономических причин предпочтение отдают «порядку» и «стабильности» (о чем, кстати, постоянно, вот уже в течение пятнадцати лет свидетельствуют данные социологических опросов, при этом соотношение предпочитающих свободу, и выбирающих стабильность почти неизменное — 1:5) Трудно обвинять в этом людей, хотя это на удивление легко делают некоторые политики и «теоретики». Здесь, конечно, нужны развернутые социологические исследования социальной стратификации общества и его мобильности в условиях смены форм и постоянного перераспределения собственности, тщательная гуманитарная экспертиза человеческого потенциала в условиях экономических и политических кризисов, а после этого и оценка рисков и опасностей для человека, которые несут с собой глубинные социально-экономические трансформации общества. И если мы настроены на демократию, то, по-видимому, следует внимательно отнестись и к словам Дж. Дьюи, что лекарством от болезни демократией является еще большая демократия.

Традиции мертвых поколений, как кошмар, тяготеют над разумом живых, писал когда-то К. Маркс. Это всегда было в истории. У нас же в массовой психологии никак не удается изжить авторитаризм и патернализм сознания, — это если говорить на языке социальной философии. А если на обычном, то ту «совковость», о которой так много пишут и говорят в СМИ. Но кроме всего этого, сегодня в украинском сознании резко проявляется опасный для социальной солидарности, свободы и справедливости, открытый Фридрихом Ницше, феномен «ресентимента», препятствующий и достижению общественного консенсуса, и проявлению терпимости, и согласию в обществе.

ОТРАВЛЕНИЕ СОЗНАТЕЛЬНОСТИ РЕСЕНТИМЕНТНОСТЬЮ

Ментальные проявления ресентимента Ф. Ницше обрисовал в своем труде «Генеалогия морали». В первую очередь, речь идет о своего рода переживании определенной эмоциональной реакции, направленной на некий объект и постепенно приобретающей черты рефлекса, потому-то памяти и приходится «учитывать» не чистое «вспоминание» эмоции, а словно бы ее реанимацию, собственно «re-sentiment». После чего к этой эмоции может примешиваться неприязнь, исходящая из непринятия и непризнания другой личности с ее ценностями и интересами. Но, будучи неотрефлексированным переживанием, она приобретает нарастающее длящееся и словно бы автономное состояние неопределенной враждебности, сопровождающееся ре- активацией ненависти и ожесточения. В конечном итоге, такое реактивированное переживание становится своего рода психологическим самоотравлением с доминированием злопамятности и мстительности, ненависти и злобы, ревности и зависти. При этом появление таких эмоциональных реакций и превращение их в переживания сопровождаются чувством собственного бессилия и возмущения. П. Стросон видит в ресентиментной реакции эмоционального возмущения попранное и некомпенсированное чувство несправедливости и личностную обиду.

Знаково, что ресентиментные натуры, как и малые дети, проявляют привычку оправдываться: «Разве другие не делали того же самого, что и Я?». По этой причине, люди, находящиеся во власти ресентимента, неизбежно группируются. Но беда заключается в том, что такое сплачивание порождает только толпу. Группируются же они по большей части бессознательно, хотя и на почве определенным образом выработанных институализированных и неинституализованных социальных связей — орава ли это мальчишек, команда ли избирателей-депутатов — прибегая к общему, «коллективному» (а скорее всего — «стадному») сознанию, которое замещает отвергнутое неприятное. Потеря личностного бытия и социального позиционирования индивида, проявляющаяся при этом, прикрывается цинизмом и фарисейством, то есть дерзким пренебрежением любыми нормами или же, что является обратной стороной первого, показным их соблюдением.

Вспомните наши недавние времена. Марксистско-ленинское образование и система коммунистического воспитания ставили целью формирование «нового человека» — личности коммунистического типа, которая бы гармонично сочетала физическое и духовное развитие и была бы носителем лучших моральных качеств, как то: честность, справедливость, общительность, взаимопомощь, солидарность, дружба и тому подобное. В большой степени эти качества формировались, но к ним наименьшее отношение имело коммунистическое воспитание. На самом же деле в этой системе формировался циничный индивид, который публично участвуя в официальном идеологическом ритуале, внутренне от него дистанциировался, насмехался над глупостью социалистических идеологем и сосредотачивался на собственных желаниях, хлопотах и удовольствиях. Этот индивид, в конечном итоге, прекрасно подходил для воспроизведения авторитарно-государственных отношений. С другой стороны, образовывалась пропасть между политической фразеологией и повседневным опытом. Эту пропасть тем более ощущали те, кто по своей должности были вынуждены вещать согласно этой фразеологии. Советский цинизм, как и любой другой, начинался как двузначное мышление. Отсюда питается и ресентиментность сознания советских политиков, которые преимущественно олицетворяли партийно-номенклатурную систему советского государства. «Родимые пятна» этой системы проявляются и в сознании политиков украинского сегодняшнего дня.

О КАЛЬКУЛЯТИВНОМ МЫШЛЕНИИ ПОЛИТИКОВ

То, что у политики есть тенденция переходить в управление наглядно выяснили социальные потрясения ХХ ст. Однако партийно-политическая, и все менее идеологическая целесообразность, за которой стоят интересы отдельных финансово-олигархических групп с их «низменной культурой денег» (О. Забужко) (отсюда и соответствующая поддержка ими «культурных», как правило, «попсовых» программ), культивирует в обществе тип циничного «калькулятивного» политика. Сознание последнего можно охарактеризовать словами П. Слотердайка: «Тогда как политическое Я стремится к твердости и верткости, его глаза учатся смотреть так, как смотрит полководец и дипломат: находится почва «холодно» учитывать данность; сопоставлять цифры, лавировать пока это нужно; наносить удар, когда наступает подходящий момент. Коммунистическая риторика настойчиво называла эти формы калькуляции «мышлением в связях» и утверждала, что это — «диалектическое» познание целого...В этой холодной романтике великих стратегических взглядов довольно близко сошлись политические лагери левых и правых. Такая модель «реальной политики» теперь достигла и человека с улицы; даже в безвластных головах симулируется работа этого «командного» мышления, скрыта оптика государственного деятеля и умонастроение полководца» (Слотердайк П. Критика циничного разума. — К.: 2002. — С.462).

В целесообразном дискурсе «калькулятивного политика» господствует ресентиментное, спровоцированное скрытой враждебностью, бессильной злостной мстительностью и завистью, кощунство относительно «высоких» человеческих ценностей, цинично сочетающееся с христианской лексикой, вошедшей в моду среди «политических элит». «Однако что есть политика? — рассуждает, а скорее всего, риторически спрашивает такой политик. И отвечает: «Искусство возможного; это древнее выражение, и им почти все сказано... Великий государственный деятель является пастором народа». С другой стороны, такая целесообразность, а лучше сказать «калькулятивизм», мышление современного политика в сочетании с желанием «судить по- христиански» вращается, во- первых, на морализаторстве, а во-вторых, ведет к «внутренней политической колонизации», указывая не только на нескрываемый макиавеллизм, но и на желание сознания такого политика иметь своего «внутреннего Наполеона».

Комплекс Наполеона породил в нашем обществе вереницу маленьких политических «наполеончиков», которые посоздавали свои партии и движения, депутатские и региональные группы, либо же своеобразные политические клубы по финансово-экономическим интересам. И все было бы ничего, если б это действительно имело отношение к становлению гражданского общества. Вместо этого закладывается психологический фундамент новой деловитости — то есть реализма приспособления, базирующегося на прагматической рациональности и имидже приятности, вежливости, услужливости, успешности и целесообразности поведения. Ее цинизм питается несносной неясностью политических структур и постоянным изменением силовых соотношений. Политический наполеонизм паразитирует на этом цинизме и порожденном им скепсисе что касается политики. Следовательно, появляются причины для политического цинизма и фарисейства, а двусмысленность политического мышления (пресловутые «двойные стандарты») ведет к постоянному переосмысливанию и новой символизации оппозиций «мы — они», «своего — чужого», «справедливого — несправедливого», «хорошего — плохого», «целесообразного — законного» и др. В этих условиях «трансмиссия любой политической воли («приказа избирателей») к политике правительства никогда не функционировала так, чтобы между избирателями и избранными воцарилась надежная лояльность. «Политизация» масс от самого начала сопровождается скрытой антиполитикой и осуществляется под знаком разочарования, озадачивания, ресентимента и злобного страха, а также глубокого раскола между либеральным духом Конституции и реакционным государственным аппаратом. Это непривлекательное состояние воздействует на психологическую поляризацию между типами «новой деловитости» и «старой нравственности».

И, НАКОНЕЦ, О... ФАРИСЕЙСТВЕ

Парадоксальные вещи возникают, когда представители «старой нравственности», которые зачастую являются носителями ресентиментного сознания, в частности, испытывая обиду «за проявленную к ним несправедливость», со внезапного испуга или в праведном гневе берутся за социальные и политические реформы. Тогда их «рационально-калькулятивные», «целесообразные» действия превращаются в цинизм, а апелляция к закону, юридическому или моральному, а зачастую, одновременно к тому и другому, в силу их исторической неразмежованности в нашем «советском» и «постсоветском» сознании — в фарисейство, оставляя за переделами легитимации своих поступков совесть, хотя постоянно к ней апеллирует. Впрочем, это — закономерно. Цинизм здесь является логическим следствием двусмысленности мышления политиков, которые говоря о высших ценностях, прежде всего, ценности справедливости, держат в своем сознании низменность природы (естества) человека, а фарисейство фиксирует старую как мир дилемму «закона» и «благодати», позиционируя себя глубоким и упроченным элементом человеческой природы, обращенной к закону (М. Бердяев).

И действительно, если мы внимательно посмотрим на Библейскую историю, фиксирующей и переломные моменты в развитии человеческой нравственности, то увидим, что фарисеи стояли на грани двух миров, перехода от этики искупления к этике благодати. По мнению М. Бердяева, именно они выявили бессилие «этики закона» по делу реального спасения от греха и зла. Сложность здесь заключается в том, что эта этика действительно выполнима: закон можно исполнить до мелких деталей и стать в соответствии с ним «чистым». Но дело в том, что нацеливаясь на безусловное исполнение закона, «этика закона» бессильна в борьбе с реальными помыслами и изменить внутреннее духовное состояние человека.

Почему лучше быть грешным, осознавая свой грех, чем фарисеем, осознающим свою праведность? Ответ на этот вопрос может быть таким: потому что фарисеи думают, что искупление — в исполнении закона добра, тогда как на самом деле спасение заключается в том, чтобы преодолеть ту грань между добром и злом, которая появилась как результат грехопадения, то есть — преодолеть закон, порожденный этой разницей. Одна фарисейская школа была настолько строгой, что в ее толковании закона о субботе говорилось: «Никому не разрешено ни утешать тех, кто скорбит о смерти близкого, ни проведывать больных в субботу». Другие духовники позволяли такие посещения, хотя с оговоркой: «Плакать запрещено». Иисус справедливо обвинил иудейское законничество в том, что оно упустило такие важные требования Закона, как любовь и милость. Не удивительно, что он сказал фарисеям: «Упраздняете слово Божье изложением вашим» (Марка 7:13).

Думаю, что правовое и моральное «грехопадение» наших властьимущих и порожденная им путаница между добром и злом, законнической «целесообразностью» действий и их совестью также можно преодолеть, если преодолеть букву закона, а не его дух («слово Божье»), следовательно, усмирить свою гордыню, попросить прощения у людей за цинизм и фарисейство и искупить свои грехи действительно совестливыми политическими действиями, прежде всего, обеспечив настоящую свободу выбора — выбирать и быть избранными.