Алевтина КАХИДЗЕ: «Если ты — женщина-художник, то твоя позиция изначально маргинальна»

Сегодня в Киеве в третий раз будет вручена премия имени Казимира Малевича — основателя супрематизма в живописи, украинца по происхождению, изменившего мировое искусство. Накануне мы поговорили с первым лауреатом этой премии, столичной художницей Алевтиной КАХИДЗЕ.

— Как премия Малевича изменила вашу жизнь?

— Непосредственно на творчество премии не должны воздействовать. Впрочем, все мы люди... Помню, даже страх какой-то был, потому что вдруг появилось внимание со всех сторон, пусть и на некоторое время. Я получила в общем сложности 13000 евро для работы над будущими проектами, и, кроме того, три месяца провела в Варшаве, в резиденции при Центре современного искусства «Замок Уяздовский». Пришлось вспоминать, какие из наиболее безумных идей можно было бы воплотить на эту немалую сумму.

— Получилось?

— Да.

— Скажите, а так ли уж необходима премиальная система в искусстве? Даже, пожалуй, переформулирую: насколько вообще нужны институции в искусстве, которое по своей сути является процессом сугубо интимным?

— Когда я выстраиваю свою деятельность, связанную с резиденцией как институцией, я очень меняю правила. Мне не нравилось, например, что когда ты едешь в какое-то место, то ты должен написать, что ты там будешь делать, а это абсурд. Как я могу ехать из постсоветского пространства в Голландию на два года и при этом заранее распланировать, что я там буду делать?

— Они финансируют вашу поездку, а денежка, как говорится, счет любит.

— Правильно. Тут-то и начинается то, что изначально нельзя сделать. Я помню: ты писал одно, а получалось другое, или ты получал невероятный стресс от давления взятых на себя обязательств.

— Здесь не только это; мне кажется, что институции не только помогают, но иногда и задают художнику в обмен на эту помощь — пусть непрямо — то, что он должен делать.

— Художнику в этом случае надо быть сильной личностью, нужно иметь силы разрушить любой контакт, уехать из любой резиденции или сделать такой проект, что все поменяется.

— Тень, знай свое место.

— Да, возможно. И еще второе пожелание институциям: они не должны разрастаться, должны быть такими, чтобы можно было увидеть край. У меня бывает только два художника в год.

— Кстати, об этом. Насколько я знаю, у вас теперь есть своя собственная резиденция для художников под Киевом. Почему вы взялись за столь хлопотное дело?

— По двум причинам. Первое — муж устал от того, что меня так долго нет дома. Однажды я провела подсчеты, и оказалось, что я с 2000 года провела в резиденциях 3,5 года; практически все мои работы созданы там. Второе — я езжу куда-то к центру; а что, если попробовать сформировать этот центр вокруг себя? Понимаете, я была бы другой, если бы не ездила. Резиденция нужна, чтобы узнать картину мира: это ведь все живые люди, друзья-художники, которые расскажут, как они живут, работают, что для них этично, а что нет. Так картина мира и складывается, а без нее сейчас, когда мир глобализован, человек искусства не может существовать. Можно сказать, что Вова, мой муж, дал мне грант — иначе я не смогла бы построить дом. Количество гостей — два в год — было компромиссом.

— Ваши гости, очевидно, создают произведения в отведенный для резиденции срок. Вы их обеспечиваете; но они вам хотя бы оставляют что-то из того, что сделали, нарисовали?

— Нет. Человек едет без всякого плана, просто так. Ничего у них не прошу. Аппликации у нас нет на сайте, она всех стандартизирует. Иначе была бы профанация.

— В чем тогда ваша выгода?

— В том, что, как я уже говорила, у меня складывается картина мира, а я при этом даже из дома не выезжаю. Я вообще люблю интересных людей, с которыми прожить месяц — удовольствие.

— Да, но ведь это изрядная ежедневная работа. Как вы управляетесь?

— Просто не работаю два месяца как художник. Я уже в первый раз поняла, что мне надо отменять все свои творческие планы на этот период. Ты не можешь уехать никуда. Я выполняю роль координатора, пиар-менеджера, технического ассистента, переживаю за них. Отдаю гостям свою мастерскую. Делаю им карточки, где написано, что это за человек ,и указан мой телефон — если вдруг что-то случится. Например, моему резиденту из Германии сказали в баре :«Гитлер капут» — с рядом вытекающих последствий... Много моментов. Так что на два месяца я замираю. Но я уже привыкла к этому, мне нравится.

— Увлекательно?

— Очень.

— Давайте поговорим о вашей основной профессии. Чем вы занимаетесь как художник?

— Концептуальным искусством.

— Однако за последние полвека концептуализм наработал очень много практик, проблем, жанров — а чем занимаетесь именно вы?

— Темой потребления и темой, я бы сказала, маргинальности. Последняя включает в себя, опять же, потребление, а также то, что я — женщина. Некоторые мои проекты можно назвать феминистскими. Что бы ты ни говорила, если ты — женщина-художник, то твоя позиция изначально маргинальна.

— Но в социальном плане вы кажетесь довольно успешным человеком: премии, поездки, резиденции.

— Я вас поведу за ручку к своему мужу, к своим соседям и к своим родственникам. И вы им это скажете.

— Тогда давайте уточним: что вы понимаете под маргинальностью?

— У меня бывают месяцы, когда я вообще не зарабатываю денег. В обществе дикого капитализма, которым является Украина, это позиция маргинальная.

— А в художественном плане?

— Тут я, конечно, не жалуюсь. Но мне кажется, что я делаю все это, потому что только мне это и надо.

— Но ведь концептуализм давно уже не маргинален.

— Не так давно я перешла в такой непростой жанр, как перформанс, — когда я пишу текст, а потом его проговариваю. Меня никогда не учили выступать перед аудиторией. Создавая инсталляцию или картину, ты можешь отойти, посмотреть со стороны. В перформансе ты внутри процесса, ты ничего не видишь, более того, у тебя ряд проблем — надо правильно говорить, регулировать дыхание. Кроме того, я не работаю в группе. С одной стороны, мне нужна резиденция, я люблю людей, с другой — в своем искусстве я волк-одиночка. Я в это «влезла», и мне казалось, что я настолько самоучка, аматор... Это даже не перформанс, а то, что я называю проговоренными текстами.

— Кстати, а почему вы перешли к таким выступлениям на публике?

— Мне очень нравятся разные передачи, когда приходит человек и произносит неподготовленный текст, пусть даже с ошибками. Мне нравится то, что это происходит здесь и сейчас. Не знаю, могу ли я создать нечто подобное, чтобы при этом у людей было такое же удовольствие это слушать.

— Вы говорили о потреблении. Вы его критикуете, анализируете, используете как художественный материал?

— Все вместе, правда, сейчас уже меньше. Это началась с моего отца. Он очень любил вещи и передал эту страсть мне, но я вижу ее и в других людях. Я пыталась понять, в чем дело. Все вещи иметь невозможно. Смотришь на какое-нибудь кольцо для салфеток, и оно как объект кажется тебе невероятным, хотя мои западные коллеги не понимают, в чем дело. В определенном смысле я иллюстрировала своим поведением ситуацию в Восточной Европе, на которую свалился весь этот западный мир. Не только вещи, но и то, как они экспонируются, — все вместе. С другой стороны, вот я купила какую-то вещь, и оказалось, что дома — это совсем не то, что мне понравилось. И радость, и трагедия. Я поняла, что дело не в вещи, а в атмосфере, которая вокруг нее создается. Помню, в своей первой западной резиденции, в Голландии, я должна была ходить в музеи, а вместо этого поначалу ходила в магазины, часами там стояла, ничего с собой сделать не могла. У меня есть книга «Шоппинг», там собраны работы художников, которые эту тему рассматривают. Но моя работа — другая. Она очень соотносится с православием.

— Неожиданно.

— Изображение в православии имеет большую силу, чем в том же католичестве. У нас практически нет скульптуры, потому в нашем мировоззрении, выросшем из православия (неважно, религиозна я сейчас или нет), изображение — это образ. Соответственно, и наши художники так работают. На Западе немного другое восприятие — они не так верят в картинку, как мы.

— Если мы говорим об изображении, не кажется ли вам, что в актуальном искусстве должно начаться возвращение к живописи? Трудно отделаться от ощущения, что жанры инсталляции, перформанса, видеоарта, претендовавшие на небанальность, износились и стали обыденными настолько, что уже традиционная живопись начинает выглядеть свежо? Недавнее награждение премией Пинчука художницы-портретистки из Великобритании это подтверждает в некотором роде.

— Конечно. Это сейчас очень активно происходит. В живописи есть особая тактильность, которую не пересказать. Ведь мы все можем пересказать, превратить в слова. Я люблю живопись и завидую живописцам, поскольку они создают то, что не описать словами.

— В заключение: чего вы, собственно, хотите добиться в искусстве?

— Это ужасно на самом деле... Это на самом деле бегство от самого себя. Ты убеждаешь себя, что не занимаешься ерундой, это выливается в какое-то количество выставок и перформансов, в подтверждение того, что ты время не зря тратил. Я люблю Марселя Дюшана, а ведь он так запросто взял и отказался от искусства вообще. Может быть, и я когда-нибудь так сделаю. Он относился к искусству без излишнего пафоса. Хотелось бы достичь такого же отношения.