«Блакитні й червоні мрії мої...»

Не имеет будущего Украина. Бандиты мы и атаманы. И не придет после нас потомок прекрасный... И ляжем мы трупом бесславным и заградим двери в Европу.

Из письма М. Кулиша к И. Днепровскому. 1925 год.

КУРЬЕЗ 1980 ГОДА

В истории изданий произведений Мыколы Кулиша (1892—1937) был один весьма курьезный эпизод. Произошел он в 1980 году, когда в московском издательстве «Искусство» вышел красиво изданный томик украинского драматурга, подготовленный театроведом Нелли Корниенко («Пьесы»). Развернув его, можно легко убедиться, что портрет Кулиша в начале книги на самом деле не является его портретом! С фотографии 1920-х годов на нас смотрит совсем другой человек — Мыкола Хвылевой. В шинели с поднятым воротником, с пронзительным взглядом черных глаз, сощуренный и настороженный...

Произошло недоразумение, объяснила мне недавно Нелли Николаевна Корниенко; в издательстве потеряли ее пакет с фотографиями, поэтому в последний момент вытянули первый попавшийся снимок, решив, что на нем     — «тоже Кулиш»... В ситуацию вмешивалось даже КГБ, и составительнице пришлось прибегнуть к хитрости, уверяя офицера, что на снимке — вовсе не Хвылевой, а самый настоящий Мыкола Кулиш!

Теперь случайная «подмена» портретов кажется даже знаменательной. Ведь у Кулиша действительно немало общего с его ровесником Хвылевым, если иметь в виду прежде всего схожесть их судеб. Иногда кажется, что биографии этих двух классиков украинского Расстрелянного Возрождения написаны «под копирку». У обоих — одни и те же жизненные сюжеты: учеба в гимназии (Кулиш получал образование в Олешках на Херсонщине); в 1914           г. — мобилизация, несколько лет фронтовой жизни, ранения; первые пробы пера (Кулиш, как вспоминала его жена, «писал в полевой газете остроумные стихотворения на генералов и полковников»); развал армии; революционная волна 1917 года, которая пробудила «голубые и красные» мечты; политические симпатии к партии эсеров; в середине 1919 г., «при большевиках»,  — вступление в Компартию; работа в сфере образования (в 1922—1925           гг. М.  Кулиш работал инспектором губернского отдела народного образования в Одессе)...

Для творчества каждому из них — и Кулишу, и Хвылевому — судьба выделила немногим более десяти лет. Причем практически все это время они были рядом. Поселившись в 1925 году в Харькове, Мыкола Кулиш занимался теми же литературными проектами, что и Хвылевой. С легкой руки друга ему достался «пост» президента Вольной академии пролетарской литературы, а ВАПЛите, как известно, была детищем Хвылевого. Их и травили вместе за одни и те же «грехи»...

Но дело, в конце концов, не во внешней схожести биографий, а в типологии судеб, имеющих трагическое завершение.

Приметой поколения Хвылевого-Кулиша был мировоззренческий дуализм, о котором действительно можно сказать так, как в 1932 г. высказался какой-то «И. Украинец» на страницах газеты «Правда»: «полуреволюционеры, полунационалисты» (по версии Леся Танюка, автором этой статьи мог быть Лазарь Каганович!). Если убрать интонации политического приговора, то с «И.      Украинцем» можно согласиться. Так и было. «Голубые и красные мечты» жили в душе Кулиша одновременно. И именно они, эти мечты, и стали источником тяжелых противоречий романтиков революции, которые хотели быть коммунистами, творцами нового мира — но и украинцами, «аргонавтами» свободной Украины...

Об этом — «Патетическая соната» Мыколы Кулиша (1929 г.), которую немецкий драматург Фридрих Вольф сравнивал с «Фаустом» Гете и «Пер Гюнтом» Ибсена. Однако первейшая и ближайшая аналогия все же — новелла Мыколы Хвылевого «Я (Романтика)» (1923 г.). У Хвылевого молодой чекист с «распахнутой» душой убивает собственную мать (в символическом смысле — Украину); у Кулиша романтик революции Илько Юга отбирает жизнь у своей любимой Марины (символическое значение — то же). Так им велит внутренний императив революционного долга, истолкованного в соответствии с фанатичными предписаниями «новой религии»...

Факт, с моей точки зрения, очевидный: тему трагической раздвоенности Николай Кулиш подхватывал «из рук» Мыколы Хвылевого...

ГОГОЛЬ

Его пьесы вообще часто апеллируют к классическим произведениям, вступают с ними в «игру», а временами            — в весьма сложный диалог-полемику. Диапазон интертекстуальных связей достаточно широк: от Сервантеса и Гоголя — к Илье Эренбургу и Михаилу Булгакову.

О Гоголе напоминала зрителям «комедийка» Кулиша «Хулий Хурина» (1926 г.), которая многим казалась «советским «Ревизором»». Источником комичных ситуаций в ней является переполох, поднявшийся в каком-то провинциальном городе, когда там появились два проходимца, которых принимают за людей «из центра». Они и являются у Кулиша советским «Хлестаковым» в двух лицах: воришка Сосновский, «агент в деле распространения газеты «Правда», который присвоил «тысячу карбованцев подписки», и его приятель Кирилл Кирилько, который выдает себя за «члена Армянского ЦК КП(б)У». Комедия абсурда «по-советски» начинается с испуга заместителя председателя исполкома Фомы Божьего: Сосновский спросил его, правда ли, что в их городе похоронен учитель Хулио Хуренито, «Эренбурговский герой», — а Божий об этом ни сном, ни духом не ведал. Поэтому — надо немедленно исправляться, чтобы не прогневить столичных людей; необходимо искать могилу того проклятого Хулия Хурины, или как его там...

Так в «комедийке» Кулиша начинается игра вокруг еще одного литературного героя. Сатирический роман прежнего киевлянина Ильи Эренбурга «Необычайные приключения Хулио Хуренито и его учеников» (1921) был на слуху. Кулиша он мог заинтересовать не только иронизированием автора над «новыми» большевистскими порядками, но и тем, что историю Хулио Хуренито Эренбург завершал в... Конотопе, где великого Учителя вроде бы настигла бандитская пуля и где его похоронили. Поэтому он придумал свой «Конотоп», где, оказывается, со времен Гоголя ничегошеньки не изменилось! То же усердие местных чиновников перед чиновниками большего калибра и их самодурство в отношении к покорной провинциальной «братии»; та же хитроватость «маленьких» обывателей, готовых даже на кладбище выращивать арбузы; та же готовность власти любое дело молниеносно довести до абсурда, фарса (что в ожесточенной борьбе с «леригиею», что в гротесковом переименовании улиц, что в бездумном реформировании «педагогического процесса»)...

Кулиш смеялся: так вот она и есть — vita nova по-большевистски?! Его Кирилько-Каландаришвили несколько раз повторяет зловещее слово «Ади-наково!»      — и оно словно «зависает» над советским «Конотопом» Кулиша, напоминая читателю/зрителю о временах Николая Васильевича Гоголя и его грустном смехе...

В смехе Мыколы Кулиша также звучала печаль. Ведь речь шла, в конечном итоге, о судьбе «голубых и красных мечтаний», с которыми происходили странные и досадные метаморфозы...

СЕРВАНТЕС

Учитель Хулио Хуренито не оставит М. Кулиша и тогда, когда тот будет писать «Народного Малахия» (1927). Его Малахий Стаканчик — тоже пророк, пусть странный и крученный. Впрочем, не только пророк, но и чудак, фанатик, бунтарь, местечковый донкихот, который вдруг решил, что его миссия — добиться «немедленной реформы человека»...

Что же подвигло почтальона с улицы Мещанской, 37 к «миссионерству»? Оказывается, «большевистские книжки», которых он начитался, замуровавшись в каморке, пока шумела революция (Кулиш, в сущности, цитирует Сервантеса: Дон Кихота из Ламанчи тоже подтолкнули к странствиям книги     — то были, помним, рыцарские романы). А «как зашла нэпа», Малахий Стаканчик вышел из каморки обновленный, с «голубой мечтой» о социализме, которую ему хочется поскорее претворить в жизнь. Поэтому и посылает он свои фантастические проекты в Харьков, в Совет Народных Комиссаров, поэтому и покидает дом с женой и тремя дочерьми, поэтому и провозглашает себя Народным Малахием.

Малахий у Кулиша — это homo sovietikus. Поверив в «голубую мечту», он сделал то, к чему призывали большевистские лозунги. «Вымел из души паутину религии», хотя до этого был самым «верным христианином». Отрекся от семейного уклада. И даже канарейку выпустил из клетки, конечно, в знак протеста против «мещанства»... Он стал фанатичным проповедником, готовым вести за собой других «к голубой цели №666006003» (заметим: номер Малахиевой мечты начинается с трех шестерок, числа Зверя!). Только почему-то это «миссионерство» Народного Малахия все время оборачивается бедой. Наложила на себя руки Любуня, дочь Малахия, которая поняла свою полную ненадобность «папоньке». То же ожидает и санитарку Олю, которая поверила в пророчества Малахия... В общем, обычный маленький человек как-то теряется на фоне «грандиозной»    —призрачной — «высшей цели».

Получается, «голубая цель» — отдельно, а человек — отдельно?

Да, Малахий у Кулиша олицетворяет безоглядное реформаторство, социальное прожектерство, утопизм. Интуиция художника подсказала украинскому драматургу то, что философ Семен Франк в статье «Ересь утопизма» сформулировал как закономерность: в попытках под знаменем счастья, свободы и справедливости силой, через «принудительное управление человеческим поведением», внедрить утопию всегда «проявляется моральное безумие». Эти два слова — «утопия» и «безумие» — Франк ставит рядом. С Народным Малахием та же беда: сквозь его фанатичную веру в «голубю цель» тоже просматривает тень безумия.

Но в герое Кулиша живет и Дон Кихот. Как и герой Сервантеса, он бросает устоявшуюся и безопасную жизнь, бунтуя против ее застывших форм. Как бы там ни было, а Малахием руководит его мечта, которой он готов служить безоглядно и самоотверженно. В бунте вчерашнего почтальона есть немало смешного, но и трагического — тоже. Он одинок, а человеческое одиночество, неприкаянность всегда является драмой. Малахий страдает, неоднократно убеждаясь, что действительность очень далека от его мечтаний. Каким-то подзабытым идеализмом веет иногда от безуспешных, наивных, вычурных попыток этого украинского идальго 1920-х всех исцелить, наставить на путь истинный — и государственных служащих из Совета Народных Комиссаров, и уличных проституток...

Словно вспомнив странствующих украинских философов, автор «Народного Малахия» дал своему герою посох и суму, может, тем самым он намекал на традиционную нашу мечтательность, которая не раз становилась на пути тогда, когда необходимы были целеустремленность и общая воля?

В «Народном Малахие» есть и эта, болезненная для Кулиша, тема — тема украинской судьбы. Сквозь причудливую, вперемешку с болью, патетику слов Малахия о «новой Фавор», «преображении Украины», о «реформе человека и прежде всего украинского рода» каждый раз слышится смятение души «полуреволюционера» и «полунационалиста» Николая Кулиша. То смятение, которое заставило его еще в 1925 г. написать Ивану Днепровскому горькие, саркастические, болезненные слова: «Не имеет будущего Украина. Бандиты мы и атаманы. И не придет после нас потомок прекрасный... И ляжем мы трупом бесславным и заградим двери в Европу». Конечно, в этих словах       — далеко не вся палитра настроений Мыколы Кулиша; ему не чужды были и «мессианские» ощущения в духе идей Хвылевого относительно «азиатского ренессанса» Украины, — однако в мечтаниях Кулиша об украинской судьбе есть и трагический отблеск, это правда....

Пьесу об украинском Дон Кихоте Кулиш писал для театра Леся Курбаса. Премьера в «Березоле» состоялась 31        марта 1928 г. (Малахия играл Марьян Крушельницкий). Представление имело неслыханный успех. И все же, в воздухе уже витала мысль о «загадочности» и «непонятности» «Народного Малахия». Непонимание порождало настороженность. Не заставили себя ждать обвинения политического характера: дескать, Курбас и Кулиш показали жизнь сквозь «несоветские стеклышки».

От них обоих, режиссера и драматурга, требовалось быть такими, как все. А для Кулиша и Курбаса это был самый страшный приговор. В последних словах выступления Леся Курбаса во время театральной дискуссии 1929    года слышится уже и не резкость, а отчаяние художника, которого охранники идейной чистоты загоняют в тупик: «Мертвецы,       — к ним слова, — позвольте мне, живому, жить...»

Мыкола Кулиш мог разве что повторить эти слова друга.

КУЛИШ VS БУЛГАКОВ

Самым сложным был диалог Мыколы Кулиша с Михаилом Булгаковым. В комедии «Мина Мазайло» (1929) он даже вышел на прямую полемику с автором пьесы «Дни Турбиных», сделав это, конечно, по-своему лукаво и остроумно.

О спектакле МХАТа по пьесе М.   Булгакова вдруг вспоминает аляповато-агрессивная тетя Мотя, которая примчалась из Курска, чтобы спасать своего племянника от «дури украинской»: «Дуже жалько, дуже жалько, що у вас не виставляють на театрі «Дні Турбіних» — я бачила в Москві. Ах, мої ви милі, «Дні Турбіних». Це ж така розкіш. Така правда, що якби ви побачили, які взагалі осоружні, огидливі на сцені ваші українці, ви б зовсім одцуралися цієї назви... Грубі, дикі мужлани! Телефон попсувався, дак вони... Ха-ха-ха... трубку чоботом почали лагодити, об стіл, об стіл її, — бах, бах. Ідійоти! І хоть би один путній, хоть трішки пристойний був. Жодного! Ви розумієте? — Жодного! Всі, як один, дикі, жорстокі... Альошу, милого, благородного Альошу вбили, та як убили!.. Якби ви, панове, знали, яка це драматична сцена, коли Альошина сестра довідується, що брата її вбито! Я плакала... (Утерла сльози). І тобі, Моко, після цього не сором назватися українцем, не сором поставати проти нового папиного прізвища! Та в «Днях Турбіних» Альоша, ти знаєш як про українізацію сказав: все це туман, чорний туман, каже і все це минеться. І я вірю, що все це минеться. Зостанеться єдина, неподільна... СРСР! /.../ А якби ви знали, якою огидною, репаною мовою вони говорять на сцені! Невже й ваші українці такою говорять? Жах!».

Конечно, Кулиш схитрил: он и сам мог бы сказать (только в совсем другой интонации!), что украинцы в «Днях Турбиных» — «осоружні, огидливі, дикі і жорстокі». Это тетя Мотя восхищается спектаклем, а Кулишу было досадно и больно. Поэтому и писал он свою комедию так, чтобы в ней услышали его «художественный ответ Булгакову» (Наталья Кузякина).

Интересная деталь: в спектакле, просмотренном в Москве тетей Мотей, не было сцены, которую нынешние комментаторы Булгакова называют ключевой: «убийство еврея». Еврея у Булгакова убивают, конечно, украинцы-петлюровцы. За несколько дней до премьеры эту сцену изъяли: было опасение, что она «вызовет реакцию, неадекватную авторскому замыслу», то есть — «одобрение, а то и демонстрацию со стороны антисоветских элементов в зале» (см.: Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 тт. — Т.3. — М., 1990. — С.            615).

«Антисоветские элементы», получается, отождествляли с большевиками и евреями? Да, отождествляли. Искренне ненавидели «жидовских комиссаров» и защитники «единой-неделимой» вроде милого сердцу тети Моти Алеши Турбина.

Шовинистически настроенная тетя Мотя тоже недолюбливает евреев. Она утверждает, что в ее Курске «всі говорять руською мовою. Прекрасною московською мовою, жаль тільки, що нам її трошки попсували євреї, що їм тепер дозволено жити у Курську». А что она может еще, эта самодовольная и туповатая в своей «великодержавной» напыщенности тетя Мотя?

Другое дело — Михаил Булгаков. Он то знал, что после того, как в Париже посланник ГПУ Шварцбард убил Петлюру (25 мая 1926 г.), в советской печати развернулась целая кампания, задачей которой было навеять мысль об украинцах как погромщиках. Булгаков подхватил эту тему. Хотя в июле-сентябре 1926 г., работая над первой редакцией «Дней Турбиных», он не мог не знать, что еврейские погромы проводили не только вояки Петлюры или атамана Григорьева. Совершали их и деникинцы, причем — с невероятным размахом! (Об этом существует большая историческая литература, поэтому в детали не вдаюсь). И Деникин, и его генералы оказались в такой же ситуации, как и Петлюра: пытались остановить погромы — но разве можно укротить дикую стихию?!

Поэтому — Мыколе Кулишу было за что «досадовать» на Михаила Булгакова. И он спорил, иронизировал, срывал «маски»...

Впрочем, в комедии «Мина Мазайло» Кулиш не зацикливался на полемике с Булгаковым. Его интересовали прежде всего украинские и русские вывихи ментальности. Здесь что ни персонаж— то и комплекс. Пораженный чувством второсортности малоросс Мазайло... «Щирый украинец» дядька Тарас, смешной в своей прямолинейности... Комсомолец Мокий с его демонстративной, однако неглубокой, поверхностной», «театрализованной» украинскостью; с его энтузиазмом, который временами «зашкаливает», особенно тогда, когда Мокий предлагает отказаться от фамилий и ввести общую нумерацию людей...

Ну, а тетя Мотя, чьи реплики можно «разбирать» на афоризмы,          — это уже комплекс «великороссийский»...

Кажется, «художественный ответ Булгакову» можно услышать и в «Патетической сонате» М. Кулиша (1929). В «Днях Турбиных» речь шла о конце гетманата Павла Скоропадского, изломе 1918 и 1919          гг.; Кулиш же вернулся к трагическим «узлам» 1917  года. Его пьеса — о страшном водовороте истории, в который попали люди-идеи — и те, которые защищают монархию (генерал Пероцкий), и демократы русского образца (Андре Пероцкий), и самостийники (Марина), и большевики с их фанатичными мечтами об «арках из виселиц» (Гамар); и раздвоенные «голубо-красные» мечтатели (Илько Юга).

Акценты, пункт виденья, понимания истории и человека в ней у Кулиша совершенно другие, нежели у Булгакова. А разве могло быть иначе? Слишком разным был их опыт. Булгаков ностальгировал об утраченном укладе жизни, разрушенном Доме и Городе, культуре, которая оказалась ненужной всяким швондерам и шариковым... Кулиш тоже ностальгировал, только не об утраченном, а о неосуществленном. Его волновали неосуществленные мечты о vita nova — новой жизни, где он когда-то, в молодости, надеялся увидеть и свою «новую Фавор» — Украину... Ту, которая без «бандитов и атаманов», способных «заградить Европу».