«Бог разумно и экономно создал мир»

— Уважаемая госпожа Палладина, расскажите нам о ваших знаменитых родственниках — деде и отце Палладиных. Повлияли ли они на ваш выбор профессии?

— Особое влияние оказал на меня дед Владимир Иванович Палладин, который прошел путь от юноши из бедной семьи, учившегося за казенный счет, до действительного члена Императорской академии наук. Вскоре после окончания Московского университета дед стал профессором Варшавского университета, а затем — Петербургского.

В семье моего отца знали много языков, Владимир Иванович с детства общался со своими сыновьями на немецком, хорошо знал французский. Когда работал в Варшаве, выучил польский и разговаривал на нем, — в отличие от многих современных граждан Украины, которые здесь родились и выучились, а украинским языком не хотят овладеть. Отец, детство которого прошло в Варшаве, также знал польский. В советские времена был такой случай — отец, уже почетный член Польской академии наук, поехал в Варшаву и был приглашен прочитать в университете лекцию. Зная, как относились там к советским людям, и догадываясь, что лекцию могут сорвать польские студенты-патриоты, он решил читать лекцию на польском. И имел огромный успех.

Во время революции мой дед оказался в Харькове, и при гетмане Скоропадском, когда основывали Украинскую академию наук, его пригласили стать ее членом. Дед, однако, не смог приехать в Киев — просто потому, что не ходили поезда. Вскоре он оказался в Крыму, где стал директором Никитского ботанического сада. Когда началась эвакуация «белого» Крыма и из Севастополя, должен был уехать и мой дед, тем более, что у него имелось приглашение на должность профессора в Америке. Он, однако, не уехал и вернулся в Петроград, в университет — не захотел «бежать» и бросать своих учеников. Умер Владимир Иванович в 1922 году — от голода, потому что советская власть поддерживала только тех ученых, которые поддерживали ее. Мы долго не знали, чем он так не угодил большевикам. Пока одна женщина, историк науки, не начала писать о нем книгу и работая в архивах, выяснила, что дед в переписке с зарубежными коллегами писал: «Что это за власть, которая не обеспечивает научной работы — чтобы заменить сгоревшую электролампу или получить литр спирта, нужно обращаться чуть ли не к Ленину в Смольный». Это восприняли как большую крамолу и дед, хотя его разработки и портреты вошли во все специальные учебники, преждевременно умер.

Мой отец Александр Владимирович Палладин решил, что жить и заниматься наукой в стране невозможно иначе, как быть лояльным к советской власти. Он занимал высокие должности, стал Президентом Академии наук Украины, был избран депутатом Верховного Совета СССР, его именем назван один из киевских проспектов. Это давало ему возможность содействовать развитию украинской науки; он настойчиво работал и в тридцатые годы смог организовать в Киеве Институт биохимии, куда приезжали биохимики со всего мира. Созданный Александром Палладиным кровоостанавливающий препарат «Викасол» в годы войны спас жизнь тысячам раненых.

Во время репрессий 1937 года отец спас многих ученых, а после войны, когда в биологии господствовала «лысенковщина», помогал генетикам, на которых были гонения. Помню также, что он устроил на работу в АН уволенную с работы Наталью Полонскую-Василенко, — профессора, автора «Истории Украины».

— Как вы выбрали свой жизненный путь? Повлияла ли на вас атмосфера, царившая в отцовском доме?

— Думаю, что домашняя обстановка оказала на меня немалое влияние, как это случается почти со всеми детьми. Сколько себя помню, вся наша семья жила интересами науки. Жили мы при Институте биохимии, где работали папа и мама — к.б.н. Лидия Палладина; в час дня они приходили завтракать, обсуждали свои проблемы и я была в курсе всех дел. Ежедневно бывая в маминой лаборатории, я помогала мыть посуду, кормила подопытных кроликов; «вела наблюдения». Родители меня никогда специально не воспитывали и не ориентировали, но их пример постоянной углубленности в научную работу всегда был у меня перед глазами и определил дальнейшую жизнь.

— Расскажите нашим читателям о вашей научной работе.

— В течение многих лет я занимаюсь фундаментальными исследованиями — изучаю механизм транспорта ионов и веществ через клеточные мембраны растений. Но считаю, подобно своему отцу, что результаты фундаментальных исследований должны давать практический результат. И потому занялась — вместе с моими талантливыми молодыми сотрудниками — проблемой солеустойчивости растений. Эта тема сейчас очень актуальна, потому что в связи с глобальным потеплением климата площади засоленных почв увеличиваются, что во многих регионах мира ограничивает растениеводство и приводит к голоду. Поэтому за рубежом на создание солеустойчивых форм выделяются большие средства. У нас свой оригинальный путь — обрабатываем семена растений слабыми концентрациями безвредных синтетических соединений, усиливающих солеустойчивость. Но нужно еще много работать.

К превеликому сожалению, засоление недавно стало и киевской проблемой — из-за того, что администрация города зимой «борется» с гололедицей с помощью соли (для чего были закуплены специальные машины). А это, как оказалось, пагубно влияет на деревья. По этому поводу я писала письма г-ну Омельченко, объясняя ему пагубность этих методов и ссылаясь, в частности, на опыт Москвы (в связи с гибелью деревьев на бульварах Лужков обратился за помощью к ученым). Но на мое письмо реакции не было, а засоление почв продолжается, из-за чего стали погибать знаменитые киевские каштаны, которые оказались особенно чувствительными к засолению. Киев может навсегда лишиться своего украшения, тогда как раньше он был одним из немногочисленных крупных городов Европы, на улицах которого каштаны чувствовали себя как дома.

— Какова сейчас ситуация в области науки, которой вы занимаетесь? И угрожает ли сейчас отсутствие «электроламп и литра спирта» научным исследованиям, как это было в 20-е годы?

— Все очень похоже. Несмотря на все, я оптимистка, но сейчас ситуация для науки — угрожающая. Научная молодежь вынуждена ехать работать за границу. В частности, мой талантливый ученик работает сейчас в США. Я его не осуждаю, потому что знаю, что он поехал не только ради нормальной зарплаты, но, главным образом, чтобы иметь возможность нормально заниматься наукой. Дома для этого не хватает элементарных вещей. Власть же думает или делает вид, что наука — это только академики, и более-менее обеспечив их, можно сохранить науку в Украине. На самом деле науку, особенно экспериментальную, создают не отдельные ученые, а научные коллективы, где сейчас работают люди, получающие по 240 грн. Средний возраст ученого в Украине подходит сегодня к катастрофической отметке — 70 лет, а за старшим поколением нет среднего. Остались только научные «деды» и молодые люди, которые еще не защитили диссертаций. Между ними — пустота.

— Идет ли сегодня молодежь в науку? Не поглотил ли ее полностью мир бизнеса, менеджмента, коммерции?

— Нет, это не так. Не все бегут на юридические, экономические и другие подобные факультеты и получают там дипломы, которые часто за пределами Украины и копейки не стоят. Наши ученые, в частности, биохимики, молекулярные биологи и тому подобное, пользуются большим спросом за рубежом, где им платят неплохо. Поэтому нельзя жаловаться на отсутствие желающих поступить в аспирантуру.

— Известно, что несколько лет назад вы, ученый, доктор наук, стали верующим человеком, христианкой-католичкой, прихожанкой киевского собора Св. Александра. Как это произошло? Была ли верующей семья Палладиных?

— Мои дед и отец не были верующими, известно также, что мой прадед бросил, не закончив, Звенигородскую православную семинарию из-за конфликта со священноначалием. Как видите, три поколения по отцовской линии были неверующими. Даже моя няня не верила в Бога, хотя была дочерью протоиерея. Неверующими были также знакомые моих родителей — люди науки и искусства — такое было время.

Жили мы напротив Владимирского собора и с самого детства я там постоянно бывала — слушала хоры, смотрела на венчания, знала всю службу, а мама научила меня молитвам на церковнославянском. Но каких-то особых духовных эмоций это во мне не вызывало, о Боге я тогда просто не думала.

— Как же вы «пришли к храму»?

— Это совсем особенная часть моей жизни. Я рано познакомилась с католической верой — через искусство. Ведь в советские времена на западное христианское искусство гонения были значительно меньше, чем на православное. Так что началось все с картин на религиозные сюжеты, с которыми можно было знакомиться в музеях, собирать альбомы; не была запрещена и органная музыка, написанная для богослужений. Когда позже ездила во Львов, Вильнюс или бывала за рубежом, то всегда посещала католические храмы. Даже в Индии. А верующей я стала 13 лет назад в Милане, во время посещения церкви Св. Амброзия. Прошу прощения, но не хотела бы останавливаться на этом.

— Многие люди интересуются искусством Возрождения, итальянскими гениями, но это не приводит их к вере. Вы всегда связывали искусство с верой? И что произошло после Милана?

— До той поездке в Италию я о вере не думала совсем. Когда же вернулась домой, то пошла в собор Св. Александра, который тогда только что открыли для верующих. С тех пор хожу туда каждое воскресенье и во все праздничные дни.

— Почему человек должен молиться обязательно в храме — в толпе, на людях? Не кажется ли вам служба чем-то формальным, — уже потому, что она циклическая, повторяющаяся?

— У меня такое ощущение, что во время богослужения возвышается моя душа и усиливается общение с Богом. Да, месса неизменна, но это отнюдь не мешает верующему, а, наоборот, привлекает. Я просто не могу не пойти в воскресенье в храм, а после службы у меня в течение целого дня сохраняется возвышенное настроение. Меня словно подготовили там к жизни, к работе на всю неделю. И каждый раз, когда бываю в костеле, причащаюсь.

— Как вы готовитесь к исповеди? Сложно ли открывать самое сокровенное священнику? Вы действительно рассказываете ему все, что вас обременяет, в чем виноваты?

— На исповедь идешь, когда ощущаешь какой-то грех, тяжесть на душе. Как человек меняет одежду, когда она испачкается, так исповедь очищает душу. Если же не говорить всю правду о себе, исповедь теряет всякий смысл! А священник — это всего лишь инстанция, канал передачи, и стесняются не Бога, а священника только те люди, которые не полностью верят. У меня этого нет и не может быть.

— Как воспринимает ученый тексты Святого Писания, написанные почти три тысячи лет назад? Не противоречат ли они науке?

— Уверена, что вера и наука очень хорошо между собой согласуются. Во времена Просвещения возникло мнение, что человек знает о мире все и что места Богу в этом познанном мире нет. Позже выяснилось, что это совсем не так. Исследуя биохимические процессы, постоянно удивляешься, до чего разумно и экономно Бог создал мир. Один из примеров — двойная спираль ДНК, структура которой универсальна, присуща всему живому на земле. Это признак осмысленности процесса творения. А что касается Святого Писания, не нужно забывать, что Бог обращался к людям, исходя из их тогдашнего интеллектуального уровня. Я не говорю, что люди с тех пор стали умнее, но уровень культуры был другой. А истины Его верны на все времена.

— Чем, по вашему мнению, отличается католическая церковь от православной? Ведь они, как сказал папа Иоанн Павел II, — церкви-сестры.

— Главное для меня то, что Католическая церковь (сегодня) имеет значительно более высокий культурный уровень. У католиков меньше, можно даже сказать — нет, суеверий и вся церковная жизнь основана на знании — знании Святого Писания, знании чинов богослужения, таинств. Это потому, что всех верующих, от простой бабушки или профессора до ребенка, готовят к пониманию веры. Вот, например, мой восьмилетний внук сейчас ходит в храм и там его готовят к первому причастию — чтобы стал сознательным христианином. В Православной церкви воспитанию верующих придается несравненно меньше внимания, там больше обрядности.

— Не думаете ли вы, что ранняя церковная жизнь может определенным образом ограничить мировоззрение вашего внука?

— Совсем наоборот. Принадлежность к церкви делает человека духовно богаче и в то же время защищает морально. Это словно прививка против всяких вредных мирских искушений.

Хочу напомнить, что Католическая церковь много занимается в Украине благотворительной деятельностью (это организация «Каритас» — «Милосердие»), при чем заботится о нищих независимо от их вероисповедания. Но на мой взгляд, помогать нужно прежде всего членам своей церкви. Иногда же получается по русской пословице: «Кума Федосевна к чужим милосердна, а свои без хлеба сидят».

В Католической церкви привлекает меня и то, что она наднациональна и в церковной общине представители разных народов учатся жить в согласии. До революции католиками были у нас почти исключительно поляки и вся церковь называлась «Польской». Сейчас это совсем не так. Наша парафия, например, состоит из людей различных национальностей. Есть, конечно, и поляки или у которых в роду были поляки. Но сейчас много и украинцев, которые пришли в Католическую церковь после того, как вошли в обиход службы украинской. У нас есть русские, армяне, евреи (например, одна женщина — пани Рахиль крестилась в 70 лет) и др. Была свидетелем того, как в нашем храме крестили китайца. Так и должно быть — все мы дети одного Бога.

— Как вы относитесь к православным?

— Хорошо отношусь, и полностью осознаю, что нам нужно постоянно общаться, не зацикливаясь на том, как кто крестится, или на различиях в обрядовых подробностях. Потому что это все человеческое, а не от Бога. Но когда Католическая церковь открывает объятия православным, то духовенство, подчиненное Московскому патриархату, отнюдь не спешит ей навстречу, непрестанно обвиняя нас в прозелитизме. Между тем католики никого не затягивают в храмы силой. Если же человек сам пришел в храм, то здесь ему будут рады.

В заключение скажу, что читая газету «День», я ежедневно убеждаюсь, что у нас есть очень много умных, образованных и порядочных людей. И если они смогут преодолеть исконную разъединенность, Украина с ее духовным потенциалом станет одной из передовых стран мира. Осуществится ли эта моя мечта?