Дегустация того куража

Реальный Чернобыль уже дышал, но к нам крался незаметно, искусно оттягивая осознание. Сначала, дня через два после 26 апреля, в отдел информации «Прапора комунізму» — чрезвычайно в то время популярной киевской газеты, начали звонить читатели. Мы, корреспонденты самого бойкого отдела, привыкли к тому, что телефон никогда не замолкает — всегда киевляне звонили по любому поводу, уверенные, что уж где-где, а в отделе информации знают все обо всем.

Правда, слегка насторожил характер вопросов, их однотипность: «Вы не знаете, где случилась авария?», «Объясните, Чернобыль для нас опасен?», «Детей вывозить?»... Мы весело и совершенно искренне реагировали. Помню ответы коллег и сама никогда не забуду, как отвечала кому-то: «К чему эта суета, из-за таких настроений и создается паника. Если бы что-то было, мы бы точно знали об этом». Сомнений — это так, в отделе не было. Ведь дети сотрудников никуда не вывозились.

Уже из редакционного окна, как потом стало понятно, выходящего в сторону Чернобыля, удивляло оживление вертолетов, а тревоги — никакой. Только интересно — куда так дружно летят? Форточки открыты, настроение бодрое, к тому же журналистский, такой особенный, кураж щекотал душу — работаем в самом эпицентре событий.

Уже дети партийных верхов и прочей прикорытной публики были благополучно вывезены за пределы Украины, а мы все еще бодрыми от полнейшего незнания голосами отвечали на вопросы.

Потом телефоны замолчали — все узнали и схватились за своих детей, закрыли форточки и начали осуществлять ритуальные мокрые уборки и дома, и на работе. Помню, да все помнят, была повышенная сонливость, но по редакционному телефону голос звучал одинаково уверенно — все под контролем.

Дома тем не менее излишне по-хозяйски, совершенно по-бабски, ничего толком не зная, что такое радиация, продолжала стирать мужнины вещи после его возвращения из Чернобыля. Игорь Заседа тогда работал в Украинском отделении АПН.

Выкинуть вещи? Мне и в голову такое не пришло.

Игорь рассказывал (потом эти воспоминания вошли во многие сборники, книги).

— АПН было любимым детищем ЦК КПСС, единственной организацией, имеющей право писать о вещах, о которых даже «Правде» не разрешали. Все потому, что работали мы, так сказать, на поле идеологического противника... Ночью 2 мая 1986 года позвонил заведующий отделением АПН Сергей Харченко: «Игорь Иванович, есть указание секретаря ЦК КПСС, нужно ехать в Чернобыль! Председатель распорядился, чтобы это был ты! Когда именно? Сообщат...» Сон прервался только на минуту — до утра еще далеко...

Всем, между тем, было известно о Чернобыле только то, что сообщило ТАСС.

Частые командировки — вещь для журналистов привычная. Загодя собрала сумку с нужными вещами по минимуму (Игорь сказал, что, возможно, она не понадобится) и убежала в свой «Прапор». Договорились, что, уезжая, он мне позвонит. Все как всегда...

Потом он мне рассказал, что получил инструкцию — срочно выезжать, разрешение есть, а академику Велихову (одному из руководителей «ликвидаторов») передать привет от секретаря ЦК...

Потом много раз, в кругу друзей и домашних, слышала его рассказ о первой поездке.

— Я сел в свою служебную «Волгу» (спустя пять лет ее отогнали в Москву и отправили под пресс — она все еще сильно фонила) и понесся в Чернобыль. Теплынь, солнце, цветущие сады и... наглые лисицы в брошенных селах, вольготно лежащие или сидевшие неподалеку от кур и уток.

Велихова откопал в темном коридоре бывшего РК партии, вокруг много людей. Только мы расположились в тесном углу, как в комнату вошел среднего роста худощавый мужчина, одетый, как и все, в защитный зеленый костюм и белую шапочку, на груди болтался «лепесток». В руках у подошедшего (то был академик Легасов), были две пластмассовые баночки.

— Женя, сметаны хочешь, вот нашел в пустом холодильнике? — спросил он у Велихова. — Только ложечки нет. Одна вилка.

По ожившему телефону с гербом Легасов объяснял академику Александрову, что вышли на какую-то трубу, и не знают, можно ли ее резать... И вдруг на лице Легасова появилось недоумение: «Как нет у вас на карте трубы? Сейчас метростроевцы звонили, нужно решать — резать или нет...».

Мы проговорили с Евгением Павловичем несколько часов: ему часто приходилось отвлекаться и куда-то убегать. Совершили «путешествие» на вертолете — облетали четвертый блок. Пару раз летчик так шарахнулся в сторону и вниз, убегая от тысячерентгенного «луча», что я лишь мог подивиться, как мы остались живы.

Когда возвратились, Велихов тихо сказал: «Я сметанки даже вилкой поел бы, с утра — ни маковой росинки...».

Эта беседа с академиком Велиховым была первым официальным интервью, появившимся в зарубежных СМИ. У нас оно так и не было опубликовано...

Игорь всегда излишне скромно оценивал работу журналистов в зоне, всегда уточняя — это ликвидаторы работают в аду.

Потом онкология внесла свои поправки: многие журналисты-чернобыльцы преждевременно ушли из жизни вскоре после аварии, других полученный чернобыльский «коктейль» нагнал через годы.

Вспоминая те апрельско- майские дни, совпадающие с поминальными, понимаешь: наивный кураж небоязни обязательно соберет свою жатву, причем всегда дань — с колоссальными процентами.

Многих нет, а Чернобыль по-прежнему — живее всех живых. Он такой молодой, а у нас снова юный кураж впереди.

Ничего нового? Может, опять чего-то очень важного не знаем?