Егор Шилов и другие

Да чуть-чуть за 50, как Никите Михалкову, который открыл Богатырева для большого кино. А его уже давно нет рядом, хотя то и дело глядит на нас с телеэкранов наивными светлыми глазами Филиппка из «Объяснения в любви», суровым усталым взглядом комиссара Егора Шилова, «своего среди чужих, чужого среди своих», а то и хамоватыми налитыми зенками дуболома Стасика из «Родни».

Юрий Богатырев был многолик и в то же время очень целостен. Он находил внутреннее оправдание и для приспособленца Ромашова из «Двух капитанов», и для восторженно-непрактичного Войницева из «Неоконченной пьесы для механического пианино», и для жесткого целеустремленного Штольца, способного ради дела перешагнуть через дружбу, любовь и прочие «непрактичные» вещи.

Богатырева любили зрители, любили режиссеры. И десять лет назад потеряли. Везло тем, кто знал его близко — они могли оценить его душевную широту, желание дарить добрый настрой, смешить, каламбурить. Когда-то он учился на ткацком отделении художественно-промышленного училища и с тех пор рисовал. По технике это был некий синтез живописи и графики. Но дело не в технике, а в том, как точно художник схватывал суть характера портретируемых — будь то партнеры по съемочной площадке Елена Соловей или Евгений Евстигнеев, которым он не мог не восхищаться, или ироничный автопортрет. Так же точно Юрий находил «зерно» своих киногероев.

Помню приятное удивление, когда уже после фильмов «Открытая книга», «Отпуск в сентябре», «Мой папа идеалист» и «Раба любви», в то время Богатырев уже был звездой, я увидел дипломную ленту Михалкова «Спокойный день в конце войны» и среди немцев, с которыми вступил в схватку наш солдатик, сыгранный Сергеем Никоненко, узнал Богатырева. Совсем еще молодого, наверное, еще студента. Играть в той роли было практически нечего, но видно, что исполнитель и тут что-то себе напридумывал про этого белобрысого фрица, что он держит в голове (по системе Станиславского) его биографию и, может быть, даже во время охоты на русского бойца пишет мысленно письма маме, оставшейся где-нибудь в Дюссельдорфе.

Но вначале — задолго до его Манилова в «Мертвых душах», смешного дедушки-писателя в «Карантине» и душки-губернатора из «Очей черных» — было, как и положено, слово. Всероссийские творческие мастерские эстрадного искусства, где Юрий выступал с программой, читая Пушкина, Чехова, Маяковского и новеллы Андре Моруа. Михалков же, сам тогда еще студент (правда, получал уже второе образование) высмотрел Богатырева на студенческом вечере, познакомились. Никита предложил ему посниматься, а после того опыта занимал Богатырева подряд в шести своих картинах, предлагая самый неожиданный материал: то чекиста, потерявшего память, то героя-любовника эпохи немого кино, то холодного прагматика. У них было полное взаимопонимание.

Внимание к Богатыреву Михалкова, который еще не был такой величиной и авторитетом, как ныне, вовсе не являлось гарантией того, что тебя будут снимать другие. Некоторым режиссерам (как Г.Мелконяну, взявшему Богатырева в лирическую комедию «Нежданно-негаданно») приходилось биться за его кандидатуру с худсоветом. А в детской комедии И.Фреза 35-летнему артисту позволили играть старика, скорее, ради смеха, а отнюдь не ради того, чтобы увидеть его индивидуальность с новой стороны.

А чтобы увидеть его по-другому, достаточно было смотреть телевизор, где у Юрия Георгиевича было довольно много работ: в «Тане» Анатолия Эфроса, экранизации «Мартина Идена», «Театре Салтыкова-Щедрина» с Сергеем Юрским и Ией Савиной. В постановке по рассказам Брет Гарта Богатырев даже пел. Тут для него эталоном была Людмила Гурченко, которая каждую свою песню переживала и пела по-своему.

При его легком нраве и раблезианском шутовстве в нем видели очень серьезного человека (и не ошибались!), а потому в юбилейном телеспектакле ленинской тематики ему поручили читать текст от лица отца Владимира Ильича. Отказываться от таких предложений в те годы было не принято. «Оттягивался» же потом в «Современнике», а с 1977 — во МХАТе, играя Мольера, Булгакова, Гауптмана. Его твердой позицией было не повторяться, удивлять зрителя своей непохожестью в разных ролях. И никогда не ставил в работе последней точки — если была такая возможность, постоянно дорабатывал роль. В партнерах же ценил чуткость и ненавидел актерский эгоизм.

Богатырев не скрывал, что, работая в театре, скучает по кино, а будучи на съемках, начинает тосковать по сцене. В театре ценил возможность живого контакта со зрителем, в кино — возможность прожить роль на крупном плане, на взлете эмоций. Ну а свое хобби — живопись — ценил за то, что может заниматься ею когда угодно, а не по расписанию, когда по намеченному кем-то графику тебя «должно» посетить вдохновение, и не как в кино, когда ты обязан подчиняться жесткому съемочному плану. Живопись его хоть и не признана великой (хотя состоялось несколько выставок рисующего актера), но она была для этой творческой личности наиважнейшей возможностью самовыражения. Возможно, в процессе накладывания красок на холст и шлифовались пластическая выразительность Богатырева-актера, его стремление к анализу внутреннего мира своих персонажей.

Актер ушел. Но осталась загадка его большой и нежной души. А еще — ощущение, что в каждой роли — возможно, сам к тому не стремясь — он вел нас за собой. К простой истине, которая зовется долготерпением и любовью к ближнему.