ИВАН

На кухне, на условно-белой (мел с клеем) стене — картина в черном багете, который должен был быть плинтусом, «Горный пейзаж» и скромно так, в уголке «1994 г.». И подпись — «Иван».

Иван сам предложил: «5 баксов — и она твоя».

Горные пейзажи Иван мог продуцировать, как на конвеере. Был бы материал — ДВП, указанный багет, краска — любая, чтоб только не сворачивалась от 647- го растворителя.

В мастерской стояли запахи, как в соседней покрасочной камере для машин, с привкусом недорогого кофе, который Иван хранил в ящике рядом с какой-то кислотой, «чтобы крысы не погрызли». На рельефной стороне картона, на той, что с аккуратными вмятинками-порами, как на свиной коже, появлялись кляксы с разводами и переливами красок, которые Иван выливал на «полотно» просто из банок. Его движения напоминали детские упражнения с «йо-йо» — он будто натягивал струйку, тогда она становилась невероятно тонкой, то двигал рукой плавно вниз — тогда краска лилась щедро, как жидкое тесто ляпала блинами- эллипсами или соединялась причудливо с другими цветами. Такая техника предусматривала такие невообразимые комбинации, что возбуждала воображение художника, как и мое воображение — немого свидетеля этого процесса. Далее — он подхватывал картон и наклонял его под различными углами в пространстве. Плоскость грациозно выписывала разнообразные траектории, ограниченные, впрочем, двумя основными детерминантами: да и, во-первых, недопустимо было позволить краскам смешаться в сплошную муть. Как другая крайность — было недопустимо, чтобы краски вышли за определенные для них границы — периметр прямогольника — будущего шедевра.

В зависимости от комбинации цветов, Иван решал — будут зимние сумерки с длинными синими тенями от пихт или же багрово-осенняя дрожь осин, летняя пышность зеленых трав или прелая листва кустарников с банальными подснежниками на весенних полянках. Неизменными атрибутами пейзажей были синусоиды гор — для этого он использовал широкие малярные «кисти», и более мелкие объекты — стройные свечи хвойных и «бабские» формы лиственных пород, якобы «гуцульские» хатки, аккуратные копны желтого сена, плоты с перелазами и прочее. Здесь в ход шли тоненькие китайские кисточки. Порою где-то пробегал горный ручей, иногда — тропинка, прятавшаяся в стремительной горной перспективе... Готовую продукцию Иван выносил из мастерской, и она сохла, словно белье, на солнце и ветре.

Зимой из его мастерской торчала асбестовая труба и валил дым из самодельной «буржуйки». Две металлических бочки друг в друге, в меньшую из которых набивалась стружка. Стружку приходилось трамбовать способом, которым в Закарпатье трамбуют капусту на закваску, т.е. ногами, только обутому. Поскольку по комплекции Иван напоминал узника концлагеря и его килограммов не хватало для качественной трамбовки, я охотно помогал ему в этом. Откровенно говоря, если бы он поручил мне растирать краску, как тот самый дьяк-богомаз юному Шевченко, — я бы тоже согласился. И не только потому, что у Ивана никогда не переводились кофе и сигареты, но и потому, что я будто становился соавтором его искусства, то есть процесса творчества.

Вообще-то рисовал он «для души», бывало «для себя». В большинстве выполнял заказы». Вывески на магазины — для «крутых», наклейки на машины «гаишников» — желто-голубые полосы и тризуб, стенды на таможню, таблички на двери начальников... Что-то шлифовал, лудил, клепал, пилил, смазывал, стирал, чертил. Прямо на эскизах подбивал в столбик смету: клей, клинья, проволока, лампочки, алюминиевый профиль, фольга, пластик... Варил свой кофе под сопровождение старого разбитого приемника, наглухо настроенного на одну-единственную станцию ФМ. Вспоминал иногда старое доброе время соцреализма, когда работал «в кооперации» и «шпарил» витрины сельмагов и пивных, колхозные рынки и рестораны, монументальные панно с колхозницами, поросятами, фруктами в стиле Рубенса или вождей размером с футбольное поле, чувствуя себя маленьким Церетели.

Свои произведения Иван сбывал случайным заказчикам и, когда о нем вспоминали, на работе. Вот зовут в гости, не идти же с пустыми руками. Поэтому пейзажи время от времени появлялись то у начальника, то у мастера, то у бухгалтерши, то у завскладом.

Все знали — Иван не пьет. Год. Имеется в виду водка (хотя на людей, не употреблявших «вообще», сам он смотрел скептически и считал подозрительными). Слабых напитков, как домашнее вино, он не признавал и считал мочегонными. Однако он пил кофе, как Бальзак и выкуривал значительную норму «Ватры» без фильтра. То есть был максималистом во всем. А уж если же пил, то готовил эту акцию тщательно — запасясь заблаговременно спиртным — и тогда несколько недель его никто не видел.

Как-то встретил его — в спортивных штанах и тапочках на босую ногу. Выскочил на минутку за сигаретами из известного заведения, где его — время от времени — откачивают после изнурительных экспериментов над организмом. Просит: принеси тетрадь и карандаш, есть ему приносят из дому, а о карандаше — все как-то забывают. А он неделю под капельницей. Все руки в кровоподтеках от жгутов. Врачи встречают, как своего. Стенды же на стенах и таблички на дверях — везде — его работа. И публика вся знакома. Один только в соседней палате — деловой. Я — полковник! Я — полковник! На третий день, правда, полковник на стенку полез, как любой рядовой-смертный, сюда попавший.

А помню, как-то приносит Иван папку. А там — графика. На выставку, говорит, готовлю. Деньги нужны, немного... За аренду зала, презентацию...