Иван Николаевич

Иван Николаевич Голубинский, ученый агроном, грызет ногти, разглядывает меня сквозь толстенные стекла очков и спрашивает:

— Кто это тебе сказал, что нужно читать Доде? У меня его книг нет.

Библиотека Ивана Николаевича насчитывает несколько сотен томов, и я заглядываю в книжный шкаф через его плечо. Сам он какой-то такой сосредоточенный и даже потусторонний; ходит словно не по земле, а по облакам, и не всегда замечает лужу под ногами. Славка, его сын, уже несколько раз тайком выносил мне книги, и так я прочитал «Робинзона Крузо» и «Принца и нищего». По правде говоря, не все книги, которые я читал в кочегарке, были мне интересны. Скажем, «Тихий Дон» написан для читателей, которые, сидя на стуле, хотя бы достают ногами до пола. И я осмелился пойти к ученому агроному, а он рассматривает меня, как таракана на скатерти. Славка подает знаки — пойдем, дескать, гулять; он на год — полтора младше, книгами не интересуется.

— А ты уже что-то читал? Ивасика-Телесика?

Про Ивасика-Телесика и Котигорошко я читал еще в детских журналах «Дзвіночок», которые в Перемышле мне давала пани Гродзицкая. Этот Телесик, кстати, меня раздражал, потому что я не знал (и до сих пор не знаю), что означает это слово.

— Читал «Детство» Горького и рассказы Акакия Церетели.

— Вон как... А ты пальцы не слюнявишь?

— Нет, — солгал я, хотя до сих пор листал страницы влажными пальцами.

Иван Николаевич дает мне «Таинственный остров», а затем «Детей капитана Гранта», а еще через несколько дней «Капитана Немо» — и весь белый свет перестает меня интересовать, потому что жил когда-то Жюль Верн. Потом — адаптированный (детский) вариант «Дон Кихота»; в отличие от многих других классических произведений, он произвел на меня большее впечатление именно тогда и значительно меньше понравился, когда о романтическом рыцаре я читал взрослым. Кажется, что и Ивану Николаевичу Жюль Верн нравится больше, чем Сервантес. Сидя на когда-то роскошном, а теперь потертом диване, грызет ногти, смотрит в окно, но иногда поглядывает на меня.

— Ты скажи Славке, чтобы он что-то прочитал.

— Скажу.

— Зачем вы лазите в бурьяны? Посмотри на свои штаны. А мама раньше тебе вслух читала?

— Не читала.

В 5 лет из детского садика я ходил на вторую смену к маме на уроки; она тогда вела первый класс, и читать я научился как-то походя, не специально. Голубинский копается в шкафу и говорит:

— Попробуй-ка это. А не осилишь, так и будет.

Он, жена и Славка разговаривают на чистом украинском, без примесей; младшенькая — Люда — пока что лопочет, но уже умеет говорить «та-то». Когда Иван Николаевич разговаривает с Иваном Казимировичем, держатся каждый своего: господин Домбрик-Домбровский акцентированного русского, господин Голубинский — чистого украинского; после разговора каждый иронично усмехается.

Иван Николаевич дает мне Нечуя-Левицкого, и это была первая книга, приобщившая меня к родной литературной стихии. А в целом художественных книг в библиотеке Ивана Николаевича было немного: держал он в шкафу агрономическую литературу. Возле одной из плантаций хмеля стояла табличка «Клон 18-А», и это было высшее достижение в его селекционной работе (как я теперь понимаю — главное дело жизни).

Однажды Иван Николаевич исчез. Я узнал, что его, ведущего хмелевода Украины, повезли в Берлин по какому- то важному делу. Не знаю подробностей, но чем-то он немцам не угодил и полгода сидел в тюрьме. Но — повезло — не расстреляли, не бросили в концлагерь, а отпустили. Вернулся таким, каким ушел (разве что похудел), а меня встретил как товарища. Я к тому времени начал свою «писательскую» деятельность и в качестве достижений имел аж два рассказика. Не сразу осмелился, но все-таки сказал об этом Голубинскому. Он — неожиданно для меня — обрадовался:

— Живо неси их сюда! Подожди... Я тоже немного пишу, так я тебе дам свой рассказ. Прочитаешь?

Была у него дома печатная машинка (странно, но ни наши доблестные «органы», ни оккупанты ее не конфисковали); свой рассказ Иван Николаевич напечатал на плотной красной бумаге и сделал из этого брошюру. Речь шла о драматических событиях на водяной мельнице. Мельник был ужасной тварью, а двое подростков — парень и девушка — его почти победили. Однако в последнее мгновение он посбрасывал их с дамбы; над ними забурлила вода... Не скажу, чтобы после героев Жюля Верна тот мельник меня особенно поразил, но я понимал: нужно сказать что- то приятное.

— Я еще не умею такое писать. А где эта мельница? На Тетереве?

Иван Николаевич захохотал и сказал:

— А вот это — тебе! Видишь? А?

Это была брошюрка, на обложке значилось: «ВЛАДИМИР ВОЙТЕНКО. НА ПАРОХОДЕ. Сборник рассказов. Кн. 1. 1943 г.» На внутренней стороне обложки — то, иронию чего я тогда не мог понять: «1-а Смоковская типография. Тираж 2 экз.» Один экземпляр мой издатель оставил себе, а второй и до сих пор у меня.

Когда пришла Красная Армия, Ивана Николаевича арестовали за «сотрудничество с оккупантами». Но ему еще раз повезло: проверили и отпустили.