ХАРАКТЕР

И еще одно утверждение: мир ловит Сергея, хотя он уже пойман в его стихотворениях.

— Сергей, ты помнишь, когда написал свое первое стихотворение?

— Да, сознательно, чтобы сохранил его на бумаге — где-то в старших классах.

— Что побудило к этому?

— У меня же тетя — литераторша, она издала две книги в 80 х. Я с детства к профессии писателя относился с интересом, потому что у меня тогда был живой пример перед глазами. Так что, считай, семейная традиция.

— И о чем это стихотворение было? О любви?

— Этого уже я не помню. Потом в последних двух классах писал довольно регулярно, но те тексты не сохранились, о чем абсолютно не жалею, потому что стихотворения были плохие… А впервые опубликовали в каком-то детском журнале, как поэта- школьника. Хотя мне тогда уже было лет 15, не такой уже и школьник.

— То есть взрослел, рифмуя.

— Да, а потом переехал в 1991 году в Харьков и уже знал, что буду писать стихи.

— А до этого где жил?

— Я из Луганской области, родился и вырос на самой границе с Россией. Десять километров — и уже Россия.

— Такой уездный городок…

— Старобельск — не просто уездный городок. Это была столица Махно. У нас вообще анархистско-казацкие места, там стоял Острогожский полк. А Махно остался лечиться в 1920 году, когда его дивизия ушла брать Перекоп, я видел дом, где он жил. Он даже хотел после победы сделать Старобельск столицей анархистской республики. Наши его поддерживали очень, где-то до середины 20-х анархистское движение не стихало. Такая вольнолюбивая территория.

— Кем ты еще хотел стать?

— Когда я начал думать, кем я хочу стать, для себя определил, что буду известным украинским писателем (смеется). Меня такая перспектива устраивала вполне. В детстве, конечно, были мечты стать космонавтом или генералом авиации, но в очень раннем. Я просто счастлив, что этого не произошло, учитывая состояние нашей авиации.

— С жизненным назначением тебе действительно повезло, потому что многие люди и до 40 лет не знают, что им делать.

— У меня было много хороших учителей. Не стесняюсь это признавать. Всегда были люди, которые могли мне сказать хорошее и умное слово. И мне хватало усердия прислушиваться к ним. Самый главный, кроме тети, — Валерий Бондарь, харьковский художник, мой персональный гуру. Знакомство с ним многое изменило в моей жизни. Он оформлял несколько моих книг, на днях мы делали в Харькове вечер к 110-летию Семенко, Валерий специально сделал его прекрасный портрет.

— Я бывал в Харькове не раз, и мне показалось, что это жесткий город. Насколько он способствует поэтической работе?

— Харьков очень легко может не понравиться, отбросить, такое часто случается. Это город с большим фильтром. И когда этот фильтр проходишь, то понимаешь, что это, на самом деле, город очень мощной энергетики, в частности литературной, фактически, это город поэтов, даже больше, расстрелянных поэтов, что придает ему особое значение. Я ужасно люблю Харьков, и любил его с самого начала. То есть я не питаю чувства географической привязки к какой-то территории, оседлости. Я недавно думал, что большинство времени все же приходится на поездки. Но Харьков — это город, куда я вернусь. Речь идет даже не о прописке, а о том, что мне там хорошо.

— А ты не чувствуешь себя там иностранцем со своей украиноязычностью?

— В отличие от Луганска или Донецка этот город — этнически украинский. Здесь много народов, Харьков — как сухопутная Одесса, раньше здесь были колонии немцев, греков, мусульман, жили цыгане, русские, евреи, но основу все же составляют украинцы. Даже больше — Харьков толерантный город, только в начале 90-х, когда была эта псевдонациональная революция, случались — точнее, провоцировались такие вещи — когда хотелось дать в морду за русский или, тем более, за украинский язык. Теперь это прошло. Я понимаю, почему ты это спросил — существует представление о Харькове как о русофильском и антиукраинском городе. Но это стереотип, который не отвечает действительности. Я думаю, что просто политики раздувают все эти фишки с двуязычностью. Но это все политика, дерьмо…

— Чтобы уже с дерьмом покончить. Ты сказал — псевдореволюция. Почему?

— Я действительно очень скептически отношусь к этому проекту Украины, ее государственности — а, точнее, к его реальному проявлению, в течение последних 12 лет нашей истории. Вот пример. Несколько лет назад в рамках оппозиционных акций мы делали вечер поэзии с КПУ. Вечер коммунистической поэзии назывался «Сталь и нежность». И большинство знакомых, посетителей наших вечеров, обычно патриотически настроенные люди, сказали, — как вы можете что-то с коммунистами делать, это же антиукраинцы. Вот в этом самый большой парадокс: считается априори, что украинское искусство должно быть связанным с национал-демократическим движением. По-моему, это абсолютная лажа, не отвечает неотложным потребностям, мне это не нравится. И если говорить о псевдореволюции, мне не нравятся ни национал-демократические, ни социал-демократические движения, вообще всяческие либеральные идеологические штуки. Вот все, что я могу сказать. Впрочем, собственно, я политикой не занимаюсь.

— Ты сейчас должен отбыть в Вену. Что там будешь делать?

— Я уже был почти год в Вене на стипендии по рекомендации Андруховича, написал там две книги, они сейчас должны выйти в издательстве «Критика». А теперь опять должен ехать туда на несколько месяцев, заниматься переводческим проектом.

— Ну, и какие впечатления от Старого Света?

— Ты знаешь, к Европе, тем более современной объединенной, отношусь довольно скептически, поскольку она многое теряет. Поскольку часто приходится бывать в Австрии и Германии, тамошнее положение вещей очень напоминает ситуацию там же в конце 20-х. Расцвет либерализма, который обязательно закончится Бухенвальдом. Эта тенденция к объединению, вообще, эти вещи с политкорректностью, двойными стандартами — не лучшая альтернатива происходящего здесь, ну, и наоборот также.

— А кроме Харькова, есть еще любимые города?

— Ужасно люблю Берлин, это фантастический город, Нью- Йорк, Москву тоже, но меньше.

— Даже Москву? Трудно поверить…

— Я там впервые побывал в 1991 году, то есть советскую Москву не знал, и это помогает мне любить Москву нынешнюю. Там у меня много друзей, и к ним с радостью заезжаю. Мне вообще нравятся огромные космополитические мегаполисы. Всегда удручает, когда находишься в центре города и уже видишь окраину, видишь, как город заканчивается. А по Берлину, Нью-Йорку можно ходить как по отдельной стране целыми днями.

— Ваш «Маскульт» (см. «День» от 23.01.2003 г. — ДД) имел большой успех. Может ли, по твоему мнению, эта акция дать старт возрождению многолюдных поэтических вечеров?

— Вряд ли кто-то еще, кроме Андруховича, соберет столько народа. Это была одноразовая акция, которая не может свидетельствовать о каких-то тенденциях. Только бы рос интерес к литературе, и то хорошо. Потому что нашей литературой традиционно интересуются только литераторы и специалисты-филологи.

— У тебя есть стихотворение «Кінець української силабо-тоніки». А что после конца?

— Конкретно это стихотворение посвящено 30-м, пострадавшей тогда генерации. Но, по-видимому, теперь я могу подтвердить, что наступил конец украинской силабо-тоники. Поэтика в рамках литературы должна меняться системно. Вроде бы украинская поэзия хорошая, есть гениальные поэты. Но если рассматривать отечественную поэзию как явление, которое живет и развивается, то она слишком замкнута в себе. Здесь много проблем, которые изнутри, может, незаметны, но в контексте того, что делается за пределами Украины, сразу бросаются в глаза. Сравнения здесь некорректны, не могу сказать, что у нас литература хуже, чем в мире, но то, что я хотел бы видеть ее иной, — это правда.

— Все-таки, охарактеризуй современное состояние нашей художественной литературы.

— Довольно хаотическое. Большинство литераторов замкнуты в себе, что сразу накладывается на всю систему. Они — люди закрытые, это и отталкивает. Может, из-за этого украинской литературой и интересуются только литераторы.

— На мой взгляд, есть еще одна проблема: у нас поэтическая традиция более-менее устоявшаяся, как бы там ни было, а вот проза, которая составляет основу каждой литературы, — часто на обочине.

— Отсутствует тяглость, поэтому нет прозы. Это же не эмоция, а мысль как длительный интеллектуальный процесс, который не может сегодня появиться, а завтра исчезнуть. Проза — это работа, а сколько литераторов работает у нас профессионально?

— А что такое верлибр? Что-то среднее между прозой и поэзией?

— Я бы довольно осторожно употреблял это слово. Мы на «Маскульте» этим грешили. Бондарь забросил фишку, что у нас жесткий урбанистический верлибр, но его, на самом деле, нужно привязывать ко времени, когда он появился и существовал собственно как этот термин. Что меня с Андруховичем и Бондарем объединяет, так это изменения в собственной поэтике. Это, во- первых, отказ от силабо-тоники, во-вторых, ориентация на совсем другую традицию — скорее всего, поэтику битников; к ним, конечно, нельзя все сводить, но в частности и это. Можно, по-видимому, это назвать верлибром.

— А можно ли сказать, что ваше поэтическое соперничество оппозиционно относительно основного массива украинских поэтических текстов?

— Бесспорно. Моя последняя книга вся такая. Не силабо-тоническая, не рифмованная, и я время от времени слышу от людей, которым мои прежние стихотворения нравились, что они не могут воспринять новый стиль. Но это нормально, хуже, когда литератор начинает привязываться к читателю и исходить из его вкусов. Нужно править мозги читателям, тогда из всего этого может выйти что-то действительно умное и стоящее.

— Получается, «публика — дура»?

— Нет, но не нужно самому быть дураком перед публикой. Вымахивание и заигрывание со зрителем может очень легко принести успех, но и легко оборачивается в свою противоположность. Просто становишься заложником всего этого, начинаются самоповторы. Это я очень хорошо почувствовал несколько лет назад, когда понял, что действительно пургу несу, следует что-то менять. Я и изменил. В себе.

— И в стихах тоже?

— Конечно, полностью. Я абсолютно не жалею, считаю, что сделал правильно, и мне нравится то, что я теперь делаю. Даже больше, многие свои старые вещи не воспринимаю. Мне за них не стыдно, но странно, как я мог такое писать.

— Что касается темного прошлого — не влиял ли на тебя Бродский?

— Нелепость. Наша критика и ныне туповатая, у нас очень мало хороших критиков, — ведь критик должен быть намного умнее писателя, а в 1995 году, когда вышла моя первая книга «Цитатник», это был просто ужас. Возможно, тогда кто-то и увидел рифму, формально похожую на Бродского. И когда одним критиком запускается, мол, здесь влияние Бродского, ясное дело, двое других критиков в Украине это подхватывают. На самом деле — вздор. Возможно, в какой-то период, где-то лет 10 назад, он мне нравился как поэт. Но последние лет 5—6 я даже не открывал его книг. Он мне совсем чужой, по- моему, холодный, без эмоций, и, главное, без драйва.

— Почему ты вдруг взялся за вертеп? Потянуло на драматургию?

— Год назад мы с театром «Арабески» делали рок-оперу, харьковская группа «Люк» записала саундтрек, она идет и теперь. Но этот вертеп не является драматическим произведением, потому что создавался под конкретный спектакль — как либретто. А настоящую пьесу я планирую писать для тех же «Арабесок», сценический боевик — «Водка оптом». Всяческие уголовные вещи там будут.

— Какие тебе жанровые формы больше всего нравятся?

— Разные. Ведь я филолог по образованию и литературу люблю всю вместе. Например, написал недавно книгу рассказов. Она также скоро должна выйти. Вполне возможно, следующим будет роман — вот поеду в Вену и засяду писать.

— Классически писательская ситуация: спрятаться — и за роман.

— Да, потому что в Украине в последнее время я писать не могу. Поскольку все это здесь превращается в бытовой алкоголизм, систематическое раскуривание «драпа», поэтому возможностей для писания нет. Раньше все это как-то мог совмещать, а теперь должен сесть, чтобы меня никто не трогал, и тогда действительно можно что-то написать.

— У Саши Черного было такое стихотворение-жалоба на бесконечных друзей...

— Поэтому жизнь превращается в бытовой бедлам, утром кто-то тебе звонит по телефону, куда-то пытается вытянуть и начинается какое-то коловращение. А за литературный статус надо отвечать жизнью.

— В последнем сборнике, как мне показалось, у тебя преобладает меланхолическое настроение. И сквозная тема — смерть. Почему так?

— Последняя книга действительно написана о смерти и любви. Две темы, в действительности. Но эти новые стихотворения не совсем характерны для меня. По-видимому, в этот момент я себя так ощущаю, общее настроение меланхолическое. Даже депрессивное. Просто в твоей жизни случаются какие-то вещи, которые потом отражаются в том, что ты пишешь. Иначе все было бы нечестно. Нужно, по-моему, писать о том, что знаешь, что сам пережил. Иначе выходит туфта.

— Но, признайся, есть некая дистанция между жизнью и поэзией, которую не перепрыгнешь?

— Да, но мне более интересна практика, когда эти вещи пересекаются хоть в каких-то пунктах. Когда ты видишь, что автор не просто пишет, а проживает это, когда это написано, пафосно говоря, кровью, тогда это мне нравится.

— Есть ли у поэта Жадана любимые слова и какие?

— Слова-паразиты, но они есть у каждого человека… Мне нравится язык масс-медиа. Он живой, и я часто его эксплуатирую, использую попс и «мыло». Например, моя книга рассказов называется «Биг Мак» — очень нравится, как это звучит.

— А если рассматривать мир как текст, то что это за текст, по твоему мнению?

— О-о-о... Ну, это должен быть палиндром, который можно было бы читать туда и назад, без конца и начала. Я, на самом деле, не представляю себе мир как текст, пытаюсь и не ответить тебе как-то особенно.

— Сколько тебе уже лет?

— 29-й.

— Все же многое удалось. Можно ли сказать, что тебе везет?

— Нет. Я скептически отношусь к таким понятиям как карьера, успех. Это наносное и несущественное, хотя кокетничать особенно не буду. Я как будто пытаюсь делать то, что мне нравится. Чаще это удается. Но есть много вещей, которые мне мешают, от которых бы я избавился, но не могу.

— А какие мешают больше всего?

— Многие, начиная с политического строя в Украине и системы, в которой мне приходится жить. Мне было бы намного удобнее или интереснее жить в другой стране в другое время. Но это опять начинается вымахивание, которое вряд ли привяжешь к реальной жизни. Ну и куча различных проблем, которые у каждого человека есть. Создаю, а потом героически преодолеваю.

— Каким ты себя видишь в будущем?

— Не имею ни малейшего представления. Подозреваю, что оно какое-то будет, но не зацикливаюсь.

— Ты скептически настроен ко многим вещам… По-видимому, твой апостол — Фома Неверующий.

— Ну, в принципе, если апостол — то нравится. Это ты хорошо сказал. Могу согласиться.

— Без этого вопроса в заключении, по-видимому, не обойтись: какое у тебя хобби?

— Я футбольный фанат. Мы даже большой группой, душ двадцать, ходим на все домашние матчи харьковского «Металлиста», и в фанатском секторе на стадионе мы частые гости. Харьковские футбольные экстремалы, скинхеды мои очень хорошие приятели. Так что футбол люблю по-настоящему. В детстве сам играл. Мы даже выигрывали чемпионат района. Я стоял на воротах и брал 11-метровые. Я был хорошим вратарем. Вот ты в начале спрашивал, кем я еще хотел быть. Так вот, единственное, возможно, о чем я жалею — что не стал профессиональным футболистом.