Максим КУРОЧКИН: «Когда я буду полностью чем-нибудь доволен, тут то мне и настанет конец»

Киевлянин Максим Курочкин сейчас живет в Москве. Он драматург. Причем достаточно известный. Причем настолько, что Олег Евгеньевич Меньшиков, увлекшийся в последнее время режиссурой, заказал не кому-нибудь, а именно Максиму пьесу, премьеру которой под названием «Кухня» в конце ноября в Октябрьском дворце при полном аншлаге и увидели киевляне.

Иногда создается впечатление, что драматургия, как таковая, современным режиссерам давно уже не нужна. В лучшем случае они используют ее в качестве сырья. У почтенной публики с годами выработался некий стереотипный образ драматурга — человека подневольного и настолько же зависимого от режиссерской дури, как и актеры. Но последние могут неожиданно навертеть на сцене удачное сальто-мортале и сорвать в качестве моральной сатисфакции шквал аплодисментов. Драматургу же в итоге достается несколько жидких хлопков, причем исключительно от тех, кто прочел в своей жизни хотя бы одну пьесу.

Трудно сказать, сколько человек находилось бы в зале, если бы в афише вместо фамилии Меньшиков значилась лишь фамилия Курочкин, но это именно тот случай, когда драматург и режиссер, а проще говоря — автор и исполнитель, нашли друг друга.

В свои 30 лет Максим многое успел: получил два гуманитарных высших образования (истфак Киевского университета и Московский литинститут), участвовал в археологических раскопках, преподавал на Кубе историю, работал в коммерческом банке.

Как человек интеллигентный, он не любит распространяться о том, каких высот и в какие сроки достиг. Предпочитает, чтобы об этом говорили другие. Сейчас он пишет в год по пьесе, которые не только интересно смотреть, но и читать, поскольку очевидный литературный талант даже драматургией не угробить. В 1999 году драматической трилогии Максима Курочкина «Стальова воля» был присужден приз Антибукеровского комитета «За поиски новых путей в драматургии».

— Максим, все твои пьесы вроде об одном и том же, но в то же время — о разном. Ты заранее знаешь, что будет в следующей?

— Пытаешься как бы нащупать в себе что- то такое, от чего не можешь освободиться. Причем не всегда это понимание появляется сразу. А вообще такие вопросы — просто «испанский сапожок»! Есть вещи, которые очень трудно объяснить, используя расхожие формулировки.

— Как тебе, киевлянину, живется в Москве?

— Да, в общем, неплохо. Там сейчас активно формируется рынок, и моя профессия постепенно становится востребованной. Даже кажется иногда, что годы, ушедшие на бесполезное, потрачены не напрасно. Хотя жизнь в Москве, безусловно, чересчур интенсивна, и это здорово высасывает. К тому же съемная квартира — не самая приятная вещь на свете, и, когда все вокруг чужое, восстанавливаться очень тяжело.

— Как тебе удалось пробиться в такое непростое время и в таком многолюдном месте, как Москва?

— Что значит «пробиться»?..

— Ты молод, ты не москвич, приехал с бухты-барахты, и не в 20 лет, а вон как поднялся.

— Это какое-то не то слово — «поднялся». По-моему, совершенно бесперспективное занятие — думать, как же случилось то, что случилось. А еще более бессмысленное — говорить об этом. То, что обо мне сейчас знают в Москве, — просто цепь бесконечных случайностей.

— Сегодня, как это ни прискорбно для тебя звучит, ты раскрученный автор. Коммерческие предложения поступают? — Уже начали поступать. Но сейчас ни в коем случае нельзя переключаться на какие бы то ни было сериалы и выгодные в финансовом отношении проекты.

— На это ты ни за что не пойдешь!

— Ну зарекаться-то не буду. Я говорю, что этого нельзя делать, потому что это очень опасное и вредное занятие. А стану или не стану, кто знает…

— В Москве у молодого драматурга, несомненно, больше возможностей, чем в Киеве. Порой кажется, что современная украинская драматургия — в полном тупике.

— В Москве тоже немало интересных драматургов, которых многочисленные театры долго и успешно игнорируют. Чтобы как-то друг друга поддержать, они объединяются во всевозможные профсоюзы, товарищества, ассоциации. И в Киеве, по всей видимости, начинает происходить нечто подобное. Люди живут умные, пьесы пишут интересные. Причем кто-то эти пьесы читает, а некоторые даже пытаются их ставить. Правда, редко. Ситуация совершенно неправильная. Во-первых, ставиться должно все, что киевские драматурги напишут, во-вторых, что-то из этого должны ставить не кое-как, а хорошо, и, в-третьих, платить за это приличные деньги.

— А ты доверил бы кому-нибудь в Киеве постановку своей пьесы?

— Уже доверил. Киевский режиссер Дмитрий Богомазов получил президентский грант на постановку моей пьесы «Стальова воля» в Молодом театре. И я не жду от этого события какой- то нечеловеческой радости: дескать, какое счастье, меня поставили в родном Киеве. Но и очень надеюсь, что режиссер сможет преподнести меня лучше, чем я того заслуживаю.

— А чего ты заслуживаешь?

— Думаю, что ничего плохого. Всегда ведь существует иллюзия, что получишь больше, чем того заслуживаешь.

— Ты всегда посещаешь репетиции своих пьес?

— Когда как. На репетициях «Кухни» бывал часто.

— Ты доволен меньшиковской постановкой?

— Доволен.

— Полностью?

— Когда я буду полностью чем-нибудь доволен, тут-то мне конец и настанет.

— А тебя не смущает, что «Кухня» — это антреприза?

— А что, слово антреприза несет в себе какой-то негативный оттенок? Просто нам не везло в последнее время: мы видели много бедных антреприз, ставящих своей целью лишь натрясти побольше «бабок» с доверчивого народа, который идет, поскольку видит громкие фамилии в афишах. У меня все-таки не совсем тот случай. И мотивы людей, поставивших «Кухню», мне очень симпатичны и, як кажуть, «шляхетні».

— Как возник замысел «Кухни»?

— Олег предложил мне написать пьесу, я и написал. Это в чистом виде заказная пьеса. Хотя я люблю ее больше, чем многие свои незаказные.

— А что именно заказал Меньшиков? Количество действующих лиц, время, место действия?

— Абсолютно все. И, надо сказать, тяжко над всем этим работалось.

— Обычно ты пишешь пьесу год. «Кухня» не стала исключением?

— Вообще-то, за этот год было создано две пьесы. Первую лучше никому не показывать, а вторую — «Кухню» — имеет смысл все-таки кому-нибудь показать. Правда, ее еще нужно слегка помыть, причесать, наманикюрить, сделать химзавивку… Убрать некоторую избыточность.

— Ты доволен реакцией зрителей?

— Вполне. От публики ведь многого требовать нельзя. Ей и так, бедной, пришлось пострадать — вытащить себя из теплых кресел, оторвать от телевизоров, еды и отправиться Бог знает куда и непонятно зачем…

— То, что происходит в зале во время репетиции, и то, что творится у тебя в голове, когда ты работаешь, здорово отличается?

— Это совершено разные вещи. Режиссура ведь сродни переводу на другой язык. Тут необходимы иные способы, чтобы донести мысль, выраженную на бумаге посредством знаков, суметь переплавить ее в какую-то особую последовательность символов, мизансцен… И радостно, когда это удается.

— Значит, литературный вариант и сценический, мягко говоря, не одно и то же?

— Конечно. Литературный, как правило, больше, объемнее, хотя бы за счет авторских ремарок. Ну как ты сыграешь ремарку? Ею можно лишь руководствоваться. Или игнорировать.

— Тексты твоих пьес очень концентрированы, в них много жирных авторских мазков, которые не всегда, наверное, угадываются в сценической постановке.

— Поэтому я и собираюсь выпустить сборники моих пьес для чтения.

— Ты пишешь не только на русском, но и на украинском. Отсутствие языковой среды в Москве не мешает?

— Когда я работал над пьесой «Стальова воля», с ее украинско-польской тематикой и системой образов, то старался максимально погрузиться в этот мир всеми доступными для себя способами.

— Например, носил вышитые украинские рубашки. Неужели тебе так уж необходимо все через себя пропускать, влезать в шкуру персонажа?

— Допускаю, что можно написать пьесу о жизни эскимосов, попивая холодное пиво под тропическими пальмами. Но я должен «сидеть» в материале. Хотя безгранично верю в человеческую фантазию. Более того, человек, переживший то, о чем хочет написать, не всегда сможет сделать это хорошо. И наоборот, тот, кто обладает хорошим воображением, иногда достигает высот достоверности. Хемингуэй пробыл шесть дней на войне, и этого вполне хватило, чтобы потом на военную тему писать всю жизнь.

— Мистический ужас, что муза тебя вдруг неожиданно покинет, тебе знаком?

— Знаком.

— А что у тебя сейчас в голове?

— Думаю о том, что надо доводить до ума уже написанное и начинать новую пьесу.

— О чем она будет?

— Ну как можно сказать, о чем будет новая пьеса! Я могу рассказать лишь о проекте, в котором собираюсь принять участие. Мне предложили сделать римейк по «Пигмалиону» Бернарда Шоу. Но как он будет реализоваться, каким получится, я сам пока не знаю. И потом, любая говорильня — это выброс энергии. Чем больше о чем-то говоришь, тем меньше, как правило, делаешь. А для меня — делать все-таки пока важнее…