Наедине с войной

Осенью того года, когда Красная Армия то ли освободила, то ли оккупировала Западную Украину, мой отец стал кадровым командиром. Служил в 99-й армии, которая дислоцировалась в Перемышле (нынче ближайший к Украине польский город). Мама, как и раньше, работала в школе (но уже не учительницей, а «госпожой профессоркой»). А я приобщился к смешанной польско-украинской детской общине. Жили мы в двухэтажном доме, реквизированном у господина Гродзицкого; чтобы его построить, хозяин семь лет зарабатывал деньги в американской шахте, после чего (как я теперь понимаю) любовью к «советам» не пылал. Но его дочка Кристина (Кшися) стала мне хорошей подругой; знала и украинский, и польский, так что за несколько месяцев я овладел «польщизной». Дом стоял на краю города — из окон второго этажа было видно речку Сян, по которой проходила граница.

В начале июня 1941-го мы семьей поехали в отпуск, гостили у киевских и житомирских родственников, а потом вернулись в Перемышль. И произошло это 21 июня... Можете, уважаемый читатель, представить себе психологическую готовность Красной Армии, если один из ее командиров за сутки до начала войны везет жену и сына на границу с Германией. Игрища между Сталиным и Гитлером заканчивались, а кремлевский «стратег» все еще считал, что козырной туз у него на руках. Фюрер был единственным, кому генсек верил, и единственным, кто сумел генсека обмануть, как ребенка. Пусть будут прокляты оба.

Под вечер того же 21 июня отец, мама, Кшися и я шли в расположение «отдельного противотанкового артиллерийского дивизиона», чтобы в красноармейском клубе посмотреть кино. По дороге нам встретился интеллигентный дедок с характерными «великопольскими» усами. Был подвыпивший и пел «Єще вудка не сквасьнєла, кеди вудку п’єми. Єще Польска нє згінєла, кеди ми жиєми». Увидев отцовскую командирскую портупею, замолчал и заплакал. Кино называлось «Чкалов». Над экраном висел транспарант с лозунгом, идиотизм которого стал очевидным очень скоро: «Бить врага малой кровью на его территории!». Домой нужно было возвращаться через железнодорожный переезд. И нам пришлось ожидать, пока на Германию пройдет длиннющий поезд с бензиновыми цистернами: от Иосифа Виссарионовича — Адольфу Алойзовичу, чтобы было чем заправить самолеты...

В четвертом часу ночи немецкая артиллерия начала через Сян бить по Перемышлю. Отец достал из-под кровати саквояж с НЗ (неприкосновенным запасом: белье, консервы и печенье), бросил туда бритву, поцеловал меня и маму — и пошел на войну. А мы — командирские жены и дети — часов до двенадцати сидели в «пивной» (подвале). А потом из противотанкового дивизиона за нами пришел грузовик. Над Перемышлем стоял огонь и дым, но мы все-таки выскочили из города. Недалеко... Немцы бомбили дорогу, люди прятались во ржи, а грузовик наш сгорел. Под вечер первого дня войны мы с мамой все же добрались до Самбора, имея только то, что на себе, зонтик и горбушку хлеба. Дальше был вокзал и полностью забитый беженцами перрон. Неуправляемая, обезумевшая толпа и высокий военный чин (на петлицах «шпала» — по-теперешнему майор) стрелял из пистолета поверх наших голов, чтобы утихли и не передавили друг друга, продираясь в вагоны товарняка. Поехали. Хотите — верьте, а хотите — нет, но в нашем вагоне уже сидели люди, которые эвакуировались вместе со своими шкафами и кроватями. В немалой полотняной торбе они держали еду, и в ночь с 23-го на 24-е я украл у них кусок сала. Адольф, друг Иосифа, бросал на наш товарняк бомбы, так что далеко мы не уехали. В конечном счете пешком, через пол-Украины, добрались под Житомир — к бабушке, у которой были в гостях за несколько дней до войны...

По шоссе Киев — Житомир плыли молчаливые колонны пленных. Тех из них, кто падал и не имел силы подняться, немцы добивали и аккуратно сбрасывали в канаву. А осень была золотая-золотая... А впереди были голод, вши и чесотка.

Несколько поэтических документов эпохи. Отец вернулся с войны весной 1945 года — на костылях, а за плечами имел притороченный протез (грубую и тяжелую железку; приблизительно такими наши протезы остаются и сегодня). От него я услышал песню:

Простреленный тополь,

степная криница...

Последняя пядь

украинской земли.

Мы с нею прощались,

не в силах проститься.

Мы шли, задыхаясь в дыму

и пыли.

Нам воду на шлях

выносили старухи.

И слезно-соленой казалась

вода.

А нас уводили дорогой

разлуки

Великое горе, большая беда.

Был еще и третий куплет, но почему-то не удержался в памяти. Мелодия песни простая и грустная. Еще два стихотворения — из репертуара чтецов на концертах для красноармейцев. Наша учительница София Францевна на первом уроке предупреждала: «Если будете хорошо вести себя, с третьего урока пойдем на концерт». Мы становились учтивыми, как ангелочки, потом переходили через шоссе Житомир — Киев на военный аэродром и садились на траву между солдатами. Музыканты, декламатор и даже клоун с красной картофелиной вместо носа выступали на кузове грузовика. В послевоенные годы стихов, о которых идет речь, я нигде не видел напечатанными, почему и не могу назвать их авторов.

Проснись, убитый

лейтенант.

Попей воды — прибудет

силы.

Спеши! Уходит твой

десант

Вперед на запад

от могилы.

Клокочет бой. К тебе

летят

Три черных «юнкерса»

на тризну.

Проснись, убитый

лейтенант,

Чтоб вновь погибнуть

за Отчизну.

Ты в мирной хате был

рожден,

Но третий раз тебя

убили.

Вставай скорее, и пойдем

Мы мстить за тех, кого

любили.

Полег за речкою десант.

Из крови вырастет

калина...

Проснись, убитый

лейтенант!

Еще три смерти

до Берлина.

Второе стихотворение имеет не публицистическую, а камерную тональность. На мой взгляд, будничность деталей подчеркивает его трагедийное звучание, и в определенном смысле — это маленький шедевр.

Мы хоронили медсестру,

Лопатками срезая росы.

Слегка струились на ветру

Ее еще живые косы.

Письмо, платочек и медаль

В карманы спрятав,

покурили.

Сержант сказал: А все же

жаль,

Что так, без гроба,

схоронили.

Над перелеском рассвело.

Я ел зеленую малину.

Горело на горе село,

А дым тянуло к нам,

в долину.

Как хоронили (или оставляли на радость воронам) тех, кто погиб, является отдельной темой. Войну нарекли «отечественной». Но большевистская отчизна и к живым, и к мертвым относилась с одинаковым деревянным безразличием. «Проклятые и убитые» — так назвал один из своих романов В. Астафьев (кстати, тяжело раненный в пуще-водицком лесу; окопы неподалеку от института, в котором я работаю, можно увидеть еще и сегодня).

Мне рассказывал очевидец, что на крошечном тихоокеанском островке видел американское кладбище, последнее прибежище воинов, которые бились с японцами. Небольшие бетонные плиты, поросшие мхом, но надписи... «Здесь отдыхает Билл. У него были красивые кудри». «Под этим камнем лежит сержант Энтони. Он играл на гитаре»... На Арлингтонском военном кладбище под Вашингтоном таких эпитафий нет. Но все (от шереговца до бригадного генерала) почтены ОДИНАКОВЫМ надмогильным камнем — ибо все равны перед смертью и Богом.

Наедине с войной... Еще через 10—15 лет уйдут последние из тех, кто видел ее собственными глазами. И тогда, возможно, историки напишут об этой войне беспристрастно и бесстрастно, но в их текстах не будет слов об убитой сестренке и ее «еще живых косах». Войны нужно забывать. Войны нужно помнить вечно.